[показать]Осенью люди ходят и дышат паром, чтобы не лопнуть от тумана, заполняющего их внутри. Если дать туману осесть внутри себя, где-то к середине осени поймёшь, что внутри наметают снежные сугробы, что внутри - гулкая, глухая тишина, как будто на уши варежки одели. А весной проснёшься с пустыми глазницами, через которые солнце будет выжигать свои рисунки только на внутренней стороне твоего черепа, потому что души там уже не будет, ни грамма. Всё тепло, накопленное людьми за солнечное лето, за свежую, звенящую весну, за камышиные и сверчковые ночи после рьяных, бурых закатов за городом, в доме, пахнущем деревом, после бесконечных чашек горячего чая и кутания в куртки на пороге осени, всё это тепло превращается во внутренний туман, потихоньку наползает на веки во сне, сочится через волосы на подушку и окутывает нас в сонливый кокон.  Если дохнуть в чашку с чаем с молоком таким осенним внутренним туманом, можно увидеть там отражение другого мира, если очень пристально вглядываться, и тогда его жители подмигнут нам, нерадивым грустным созданиям, носящим туман в себе. Если мы не будем выпускать туман из себя, он осядет на хрупкую поверхность нашей души изнутри колкими снежинками, душа загрустит, околеет, продрогнет, а после нескончаемой череды простуд и чихов посто-напросто исчезнет, погребённая под горкой свежеопавшего туманного снега.
Есть среди нас мастера тумана. Они длинно- и черноволосы, а вокруг глаз у них полно морщинок: так они всё время хитро улыбаются. Уголки их губ никогда не опускаются, а из ноздрей всегда вьётся еле видная завитушка внутреннего тумана, который они раскуривают будто бы вместо трубки. Заклинатели внутреннего тумана порой плывут в людской толпе прикрыв глаза, а туман из их ртов, из-под век и из-под копны густых чёрных волос вылетает прямо вверх, приплясывая причудливыми узорами и танцуя над городом, над сонливой толпой. Если встретить такого заклинателя, надо обязательно, любыми способами уговорить его дать керамическую бутылочку для тумана, куда можно будет дышать, чтобы сохранить внутреннее своё тепло и подарить его кому-нибудь. Главное - ничего не бояться.

Настроение сейчас - туманное)

[показать]Она появилась как всегда, как обычно, через проём окна, с сильным ветром, с шарфом на шее, с осенними листьями, сыплющимися из рукавов, с вечной улыбкой молчаливого чешира на губах. Тихий и робкий ветер на её плечах неуверенно проник в комнату и потёрся о мои ноги, как туманный кот, только что не замурчал. Я шагнула к ней, совсем безумная, со всклокоченными волосами, в скособоченной тельняшке, босиком, с горящими глазами.
- Я вернулась, - сказала она и протянула мне руку. С её словами сильнейший порыв ветра разбил стекло окна в дребезги и заплясал по комнате, сверкающий, свежий, солёный, простой и чистый ураганный ветер. Он завихрился около нас , становясь всё сильнее и сильнее.
- Я вернулась, - прошелестела она, и в её глазах заплясали так хорошо знакомые с давних пор тёплые угольки, а на лице замерцала таинственным светом улыбка. Она держала меня за руку, А её - её.
- А я успела стать настоящим моряком! - воскликнула я, - мне теперь никакие невзгоды не страшны! - и я рассмеялась, наконец сбросив дурацкое оцепенение, которое неожиданно нагрянуло, когда я вдруг снова увидела её. И ветер подхватил нас, и оторвал от пола, и взъерошил волосы; он пел и плясал, казалось, завывал и кружил и уносил нас куда-то, сквозь разбитое окно, по осколкам на полу, куда-то далеко-далеко и, возможно, вверх и навсегда, и это было так легко - взлететь, потому что окно разбито и стоит только оттолкнуться...

Настроение сейчас - ветреное

Слушать этот музыкальный файл

Это почти что волнительно

[показать]
© Арсений Лапин

Дражайшие постоянные читатели, кто хочет развиртуализироваться?
Да, мне иногда приходят в голову не только сказки, но и бредовые идеи.

А есть здесь кто-нибудь из П-бурга?
Я вот к чему: если кто желает встретиться (а заодно быть обфотографированным), пишите в личку)

Настроение сейчас - задумчивое

[показать]Пока ты вышел из дома и дошёл до вокзала, купил билет (или может быть, он был у тебя заранее), уехал в тишь-да-гладь, у нас, здесь, начался не самый настоящий ураган, но стоящий того, чтобы остаться, ветер. Впрочем, если бы ты остался, он не пришёл бы, не подул бы с далёкого северо-запада, да и я не раскрыла бы окна, придя рано утром домой со свежим, только что испечённым хлебом в шуршащем пакете из булочной, тут, за углом. Я бы не распахнула серые прозрачные занавески, всё в мелких нитяных буклях для красоты, не смахнула бы вчерашние крошки с хлебницы и не нарезала бы масла, чтобы положить бутерброд на подоконник птицам. Не собрала бы свежесозревшей под окнами вишни, что лезет прямо в окно, не загляделась бы на серое-серое небо, которое принёс этот странный, будто бы незнакомый ветер. А, впрочем, может быть он и правда нам не знаком, их ведь столько по миру бродит. Я ещё много чего бы не, если бы и ты не.
Пластилиновый мир, в который ты уехал, то и дело меняется у меня в мыслях, когда я наливаю себе свежего чая, когда смахиваю пыль со старой ажурной салфетки на полке, когда сажусь с босыми ногами на подоконник, когда чувствую на лице пар от горячей воды, а на шее - чуть мертвенное, истлевшее, но так цепляющееся за жизнь дыхание осени. Ты, пожалуй, уехал, когда началась эта противная тебе осень. Противная для трамваев, тихо шуршащих по опавшим жёлто-зелёным листьям на рельсах. Противная для противных продавщиц в булочных, которых в городе можно пересчитать по пальцам. Противная для мраморных и других, позеленевших и почти уже истлевших внутри памятников, которые с сумрачным видом смотрят вдаль, на море, над людскими головами, мечтая улететь за теми пташками, что гадят им на головы. Противная для мокрых луж, в которых отражается свинцовое небо, роняя тяжёлые капли и в которые то и дело наступают нерадивые горожане, которые разрезают с весёлыми визгами велосипеды и топчут неразумные птицы. Противная для тебя, потому что ветер забирается даже под свитер, и ты не можешь укрыться от холода, хотя давным-давно перестал его чувствовать, даже, пожалуй, внутри; потом что осенью всё затхло и всё умирает, вместе с надеждами, любовью, взглядами, мыслями. Противно, потому что кислые лужи, то и дело обрызгивающие тебя из-под проезжающих мимо колёс и проходящих ног. Потому что снова вставать рано и делать не понятно что и не понятно зачем, не понятно для кого и не ясно, кого теперь любить, кроме как вот этот жёлтый лист, который также одинок, пожалуй, как любой прохожий в этом океане. Но ты же, в конце концов, когда-нибудь поднимешь взгляд хотя бы туда же, куда смотрит памятник, и увидишь наконец то же море, что видим мы с ним? Ах, это не вопрос, это утверждение. Я пока просто погреюсь и подожду, пока ты приедешь. А потом достану бежевое пальто из шкафа и мы с тобой пойдём на причал, к другому памятнику, смотреть на волны.

Это цитата сообщения IRENettle Оригинальное сообщение

Эхо Юмора

Настоящий знаток Фрая без труда отличит Кофу от Кобы, Кобу от Мабы, Мабу от Махи, Махи от Мохи, Мохи от Теххи, а Теххи от зеркала.

Таким образом, настоящий знаток Фрая тот, кто отличит Кофу от зеркала.

Настроение сейчас - чуднОе

[показать]Он никогда не задумывался, откуда она про него знает. Но и до конца быть уверенным, что она про него знает, он не мог, потому что она почти ничего не говорила, всё больше молчала, пронзая его взглядом чёрных глаз, пряча бледное лицо в чёрные волнистые волосы.
Про себя он знал только то, что с некоторых пор обитает в этом городе, городе, где всегда, кажется, царила осень, ветер лениво поигрывал медовыми листьями и стучал ставнями поздно вечером. Городе, где не было высоких домов и лишь часовая башня возвышалась над торговой площадью. Городе, где горели по вечерам зелёные и рыжие фонари, а мотыльки плавно перелетали с цветка на цветок на подоконнике. Городе, где в воздухе постоянно чувствовался привкус морского йода, где в порту покачивались величественные корабли и плескались у кромки воды маленькие разноцветные деревянные баркасы. Непостижимом городе. Как он сюда попал? Он ничего не помнил, а может и не знал, но когда он спрашивал её, она молчала. Сидела на простом деревянном стуле у окна и смотрела на свои не то фиалки, не то какие-то похожие цветы. В окно обычно светила холодная луна. Когда-то он проснулся в её доме, на кровати, прямо на разноцветном лоскутном одеяле, встал и решил обследовать дом, а на кухне сидела она, прикрывшись утренней газетой из хрусткой бумаги и отпивая какой-то напиток маленькими глотками. Она почти не разговаривала и в дождливую погоду её чёрные волосы сворачивались в завитушки ещё сильнее. Она молча позволила ему поселиться в верхней комнате своего дома, на чердаке, под самой крышей. Иногда они разговаривали, часто гуляли по городу, молча, она брала его за руку и вела куда-то в хитросплетения переулков. Много ли времени прошло с тех пор, как он появился там, не известно, ведь в городе всегда царила осень.
Однажды она сказала ему, что он просто так появился в её доме, ни с того ни с сего, вдруг проснулся, а может быть, он пришёл из другого мира, или что он - оживший призрак её покойного двоюродного дедушки, которого никто никогда не видел, или это просто звезда с неба упала, а потом обернулась человеком, либо он домовой, или, возможно, брат-близнец... Ох, чего она только ни придумывала. Он не знал чему верить и в смятении замолкал, уставившись в столешницу, если разговор происходил дома, или упираясь взглядом в очередного прохожего, если они были на улице.
Однажды вечером, когда солнце только-только подумало о том, что пора уходить за край небосвода, она молча, как обычно, взяла его за руку и повела вон из дома, по улицам, стремительно, будто летела, подхваченная внезапно настигшим их ветром; она так неслась куда-то вперёд, что он еле успевал, недоумевая, как, впрочем, и всегда. Они вышли из города через городские ворота и начали подниматься по склону холма, поросшему густой высокой и чуть серебристой травой. На самом верху холма, заведя его в густую траву, она остановилась, отпустила его и сунула руки в карманы своей чёрной куртки, ссутулилась и исподлобья посмотрела на него. Он не понял, чего она от него или не от него хотела, и только стоял, растерянно глядя на неё. А ветер всё усиливался, он ерошил его короткие волосы и вздымал в воздух её длинные чёрные пряди. Казалось, что она стала ещё меньше ростом. А через некоторое время в её взгляде скользнула такая невыносимая печаль, что он окончательно растерялся и уже хотел было спросить у неё, что произошло, но она внезапно резко развернулась и тяжело ступая пошла обратно, к городской стене. Он попытался сделать шаг, но не смог: ветер усилился настолько, что сдувал его на другой конец площадки холма, поросшей высокой травой, в которой путались ноги. Вскоре ветер стал почти видимым, серо-серебряным, словно завихрился туман; она растворилась вдали, а он почувствовал, что отрывается от земли, руки его обратились в чёрные крылья, а тело уменьшилось покрылось чёрными же перьями, он хотел было что-то крикнуть, но из горла вырвалось только хриплое отчаянное карканье. Ветер подхватил его и понёс куда-то далеко, куда-то прочь от этого места, от этого холма, от города, от мира...
А она остановилась у городских ворот, подняла ворот куртки повыше и оглянулась на холм, где бушевал ветер, подхвативший чёрного ворона.

Настроение сейчас - ветреННое

Настроение сейчас - улыбчивое

[показать]Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и разбежались, вот и разошлись в бессменных судорогах сумерек; вот и разлетелись по разным концам земли, будто птицы - северная да южная, каждая на свой полюс, каждая на свой насест, каждая - к своему гнезду. Каждый - в своё кресло, к своему оконцу, к своим чашкам, кружкам, блюдцам да лампам на подоконниках, поливать цветы, кормить кошку и слушать, как стучат каблуками соседи сверху, как очередные гости, опьянев, вываливаются из чужих квартир, смеются да дышат перегаром, отравляя воздух. Открывать форточки и впускать свежий, тяжёлый, влажный воздух в маленькие полутёмные квартирки, который утром будет стелиться по полу, сгущаясь в кашицу да превращаясь в невесомый, лёгкий сизый туман, а потом в облака, и медленно таять. Тихонько шуршать старыми ветхими портьерами, передвигая древние массивные, но очень уютные и плюшевые кресла поближе к окну, чтобы слушать чьи-то торопливые и одинокие шаги по мокрой вечерней улице. Щёлк-щёлк-щёлк - в каком-то окне справа и сверху щёлкает одинокая машинка, щёлкает медленно и вдумчиво, разнося гулкие литеры букв по улице, будто бы отпечатывая в мокром шелковистом и податливом воздухе свои слова-оттиски, отпечатки, связывая в предложения и листая дальше. Уронить пепел от сигареты на обивку кресла и не заметить этого, задумчиво выдыхая дым в сизый мрак и глядя в заоконную даль, где ничего не видно, кроме тумана, а за углом дома - и вовсе пропасть, край света, куда соваться не след, иначе - сгинешь на-все-гда.
Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и здравствуй, вот и прощай, и так - каждое приветствие, три или четыре раза в неделю, в зависимости от окружавших их хлопот, дел и далёких родственников с гостями и чаем. И гоняются по улицам, будто неведомые горлицы, перелётные птицы, сидят в кафе, молчат, глядят друг на друга да на других, подмечают, запоминают; а в её глазах - бесконечная, бездонная, серая-серая грусть-тоска по тому, чего нет и чего быть не может, а в его чёрных-чёрных холодных озёрах, ничуть не подёрнутых льдом, спокойных, бескровных, бесчувственных глазах, в его ледяных пальцах и сгибах локтей, в его сером костюме и тёмно-сером пальто - во всём у него скользит горделивое спокойное величие, даже пренебрежение, будто бы понимает он, о чём тоскует она, высокая, черноволосая - вьются в сырую пасмурную погоду кудри по плечам - сероокая, с бледным лицом, понимает, чего она хочет и ждёт чего, но точно также понимает, что она - безнадёжна, да и надежда её безнадёжна, и каждое утро, знает, убивает она в себе эту надежду. Убивает на холодной, чистой, белоснежной постели, нагая, разметав волосы, с каждым рассветом вонзает в грудь надежде своей ледяное лезвие, отражающее свинцовый туман, навсегда повисший над этими улицами.
Так и живут. Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и здравствуй, вот и прощай; оба мы знаем, что нечего нам друг от друга ждать, оба разбегаемся, оба снова сходимся только ради этого  вечера. Поцелуй в лоб, поцелуй в веки, поцелуй в губы, поцелуй в плечи...

Настроение сейчас - задумчивое

"Дождь падает на парня с воспалёнными глазами, свисающего из окна на верхнем этаже, делающего снимки "Полароидом", снимок за снимком, не меняя угол или фокус, вытаскивая каждую новорождённую картинку из камеры и откладывая её, влажную, в сторону, один и тот же кадр меняется каждое мгновение, дождь проносится мимо видоискателя, как упущенные возможности, и он смотрит на него, нажимает на спуск, отпускает и не моргает
дождь падает и просачивается через щели войлочной крыши чердака двадцать второго, девушка с короткими волосами и в очках в последний раз опускает на стол опустевший контейнер из-под мороженого, наблюдает за возникающей на луже рябью, мечущейся по поверхности с каждым следующим вторжением капель с покрывшегося пятнами потолка, она укладывает свои вещи в сумки и коробки, она собирается в путь, но она не знает, куда направляется или что произойдёт дальше, она берёт с полки диски, достаёт книги и одежду из-под кровати, она не знает, куда это положить и двигается с медлительностью ребёнка, которому наказали убираться в комнате, и
дождь падает на мангал возле двадцать третьего, пар клубится из-под шипящего угля, как в сауне, парень с шевелюрой и шрамами неожиданно выбегает из дома и раскрывает над ним разноцветно-полосатый зонт для гольфа, держит его под углом, перекладывает его из одной обожжённой руки в другую, и
дождь падает на окно спальни девятнадцатого, пробуждая мать близнецов, она спит, прижав лицо к лицу мужа, их конечности сплетены воедино, как ветки двухлетних деревьев, они спят, и она просыпается от звуков воды, стучащей в окно, она не двигается, сквозь щёлку в занавеске она наблюдает за рябью, бегущей вниз по стеклу, она чувствует удовлетворённость событиями, как физическое ощущение в теле, как будто её дыхание - медленное движение смычка виолончели, шёпот и томление проносятся сквозь неё, и
дождь падает, отлавливая блуждающие края занавесок, свисающие из открытых окон, как рыболовные сети, переброшенные через корму лодки, занавески аккуратно разделяют то, что внутри и снаружи, надёжно укрывая непознанные секреты, и
дождь падает, утихая, шум откатывается, свет начинает пробиваться в конце улицы сквозь тонкие дырки в облаках, и студент архитектурного факультета из одиннадцатого прижимается лицом к стеклу и смотрит, как свет пронзает воду, он думает о месте, где работал весной, об офисе, где на окне стояли пустые бутылка из-под акварели, и о том, как он, бывало, сидел и смотрел на солнце, плетущее свой путь, преломляясь сквозь слои, на эту красоту, которую называл спонтанной математикой, и он хотел создать архитектуру, подобную этому зрелищу, он смотрит на дома напротив и представляет их сделанными только из стекла и пластика, он представляет, как могли бы измениться жизни людей, если бы их жилища пронизывались бесконечными отражениями цветов, он не знает, возможно ли это, но ему кажется, что это хорошая идея, и
дождь спотыкается, мать близнецов всё ещё лежит не двигаясь, она безмерно счастлива, и она выдыхает поцелуй на щёку мужа, она чувствует медленную волну поцелуя, пробегающую по её телу, как воспоминание, она закрывает рот и глаза и удерживает мягкое звучание внутри, давая ему покружиться во рту, тихо выпивая его, и
дождь стихает всё больше, и мужчина в машине наконец открывает дверь и убирает ящики из-под молока, он отбрасывает их в сторону и пристально смотрит на близнецов, прячущихся в прихожей, он уезжает, и улица остаётся пустой, вымытой и наполненной новой и неожиданной переменой, и
дождь падает, теперь уже мягко, проходит мимо маленького окошка в чердачной квартире двадцать первого, мужчина с татуировкой снова в постели, он курит, и женщина с огненно-рыжими волосами собирает опавшие лепестки вокруг вазы с розами, с розами, которые она держит уже дольше, чем они могут выстоять, она берёт разбросанные лепестки и складывает их в пустую банку из-под варенья, и мужчина говорит: зачем ты это делаешь? и она ставит банку на подоконник, поворачивается к нему, скрытому в тёмной от дождя комнате, она говорит: они ловят свет, свет как бы проходит сквозь них, и они оживают, говорит она, сияют, говорит она, и
по мере того как дождь смолкает, приходит неподвижность и тишина, свет быстро выливается на улицу, в окна и открытые двери, видно, как несколько последних капель падают на уже дымящуюся мостовую, повсюду видны ручьи, струи, выливающиеся из водостоков и труб, сломанных и не очень, вокруг стоит тишина, как медленный выдох напряжения, которая длится всего лишь мгновение, пока дети вновь не выбегают на дорогу, прыгая по лужам, их мокрая одежда и волосы быстро высыхают под лучами резко вернувшегося жаркого солнца, и мальчишки снова устанавливают свои ворота, возобновляя игру, а шторм проходит через весь город и скрывается за холмами."

© Джон Макгрегор

Читать далее...

На окраине мира дует северный ветер. Там стоят два цветущих невысоких, но ветвистых дерева - с розовыми цветками и с белыми. Когда появляются листья и они начинают цвести, кажется, что это одно дерево - с двумя стволами, а в холодное время года, когда воздух прозрачен, как горькая слеза, слетевшая с полукруглой поверхности глаза, а небо высоко и неприступно, голые чёрные ветви деревьев переплетаются, и уже нельзя сказать, где кончается одно и начинается другое. И только цветут они разными цветами. Когда чуть-чуть теплеет (ровно настолько, чтобы перестать кутаться в шерстяную шаль и лишь носить одежду с длинным рукавом, перевязывая голову тёплым платком, чтобы не надуло в уши), хрупкие небольшие лепестки облетают и на тонких, но очень прочных ветках обнаруживаются удивительные плоды: они не имеют определённой формы, очертания их расплываются в пространстве, а сами они переливаются всеми цветами медовой радуги, словно камень янтаря. На ощупь такие плоды тёплые и мягкие; есть их нельзя: их надо развешивать под самой крышей дома, чтобы ночью они светились мягким таинственным светом, привлекая сверчков, мелкую мошкару и прочую насекомочную мелочь. В полночь плоды-фонарики начинают едва слышно гудеть и урчать, убаюкивая тех, кто ещё не сомкнул глаз.
Когда на окраине мира дует северный ветер, можно заметить, что под сплетёнными ветвями двух деревьев стоит стол из тёмного дерева и три стула из того же материала. На столе, как правило, обнаруживаются большой белый заварочный чайник, две изящные кружки, два блюдца и большое блюдо с печеньем и прочей сладкой снедью. Две серебристые ложки опираются о края блюдец, а под ними расстелены две огромные салфетки из грубого белого льна. На одном из стульев лежит клубок небесно-голубых ниток и две длинные серые спицы с расплющенными шариками на концах. Когда солнце переваливается через центр неба и клонится к закату, сюда приходят двое: старик и старуха. На старике бывшая когда-то синей рубашка и серые брюки, волосы его серебрятся, как и короткие кудри его спутницы, чьи руки, унизанные браслетами, а пальцы - тонкими серебряными кольцами, ловко перебирают небесно-голубые нити и позвякивают спицами. Оба сидят на своих стульях и молча улыбаются, глядя, как опадают лепестки цветов с двух деревьев и потихоньку исчезает за горизонтом солнце, а над головами загораются первые яркие звёзды. Здесь, на окраине мира звёзды самые яркие, самые чистые и видно, как кружится потихоньку небосвод над суетным миром. Ветви деревьев уже склоняются под тяжестью плодов-фонариков, и старик через некоторое время после захода солнца встаёт и по одному срывает плоды, складывая их на стол, а затем берёт их в охапку и относит к дому, но один плод обязательно оставляет на столе. Старая женщина изредка отрывается от своего вязания, отщипывает маленькие кусочки-нити от плода и ввязывает их в полотно. Когда старик уходит вешать на дом фонарики, на третий стул запрыгивает большой пушистый серебристый кот, таинственно улыбается, глядя на вязание, мурлычет и смотрит, как восходит луна, чтобы потом забраться на одно из деревьев и утонуть в вечном океане моря. За пять или шесть часов до рассвета, когда нитки почти кончились, а вязаное полотно стало почти невесомым, словно облако и начало приподниматься над землёй, становиться прозрачнее и таинственно мерцать в предрассветной ночной тишине, старик возвращается к столу. В руках у него толстая старая тетрадь, такая старая, что листы уже пожелтели и кончики страниц пообтрепались. Старик записывает туда карандашом стихи - самые лучшие, самые чистые и самые тихие в мире стихи, которые можно написать только в это время. Потом он закрывает тетрадь и идёт в дом, кладёт тетрадку под подушку и ложится спать. Старая женщина заканчивает вязание и делает последние поспешные петли, нитка обрывается в её руках и сама она чуть привстаёт, а небесно-голубое мерцающее холодным воздухом полотно уже воспаряет, мчится навстречу предрассветным облакам, закрывает собой звёздный небосвод и озаряет край горизонта, откуда должно вот-вот выглянуть любопытное солнце. Она откладывает спицы, одним глотком допивает остывший чай, смахивает крошки со стола и идёт в дом. Под подушкой тихо перешёптывается разными голосами тетрадь, рассказывая самые лучшие, самые чистые и самые волшебные истории...

Настроение сейчас - предрассветное

Он раздирает себя по полам: запустил руки в длинные спутанные волосы, глаза зажмурил, зубы - стиснул, чтобы не кричать, да и то только выть можно. Он тянет себя за кожу головы, за волосы у пробора изо всех сил, в разные стороны. Он прогнулся назад, он - в глухой темноте, возможно, его даже не существует, только он не знает об этом. Ничего. Осталось только умереть.

Хруст и слышимый треск, глухой рёв, с которым рвётся кожа. Зачем он это делает, человек, которого просто нет? Зачем тот, кто никогда не существовал, одиночество которого затмевает все существующие одиночества, потому что о нём никто не думает даже, убивает себя? Почему хочет он раскроить себя надвое, даже не зная, перестанет он от этого не существовать или продолжит? И почему нам не дано постичь его одиночество? Ответ просто - только потому, что о нас кто-то думает. Мы постоянно кому-то нужны, хотя не осознаём этого. Потребность в ментальном и физическом существе другого человека всегда будет в нас, хотим мы этого или не хотим. Но есть ещё он - тот, кто никогда и нигде не будет, тот, которого нет - уже и ещё и - всё время. Постоянно не быть утомляет, постоянно слышать и ощущать эту пустоту, в которой тебя нет, даже когда нет самой пустоты, надоедает и давит на нервы, которых у тебя тоже, по идее, нет. Так зачем же ты есть, тот, кого нет?
И когда кожа его трещит по швам, а сам он воет в сплошном ультразвуке от непереносимого - боли, забвения, смерти, - он думает, что умирает. Но он не может умереть, а поэтому, разрывая себя, он рождается вновь, и если бы мы могли смотреть на него в этот самый момент, когда его кожа летит ко всем чертям в бездну, готовясь оголить мышцы, мясо и череп, если бы мы могли его видеть...
Мы бы увидели, что из-под просто кожи на нас глядит существо, сотканное из сияющего света, пульсирующее и истекающее белоснежно-жёлтым тёплым и одновременно холодным светом. Оно улыбается.

Если я думаю о тебе, значит, ты есть. Где-то. Возможно, только лишь в моём сердце.

Настроение сейчас - сияй

Это цитата сообщения -Каролина- Оригинальное сообщение

Без заголовка

Кошка

Она всегда была немного кошкой,
Она любила спать и молоко,
И под перчаткой каждая ладошка
Скрывала пять изящных коготков.

Когда в больших глазах ее блестящих
Луна свой отражала свет слегка,
Она казалась кошкой настоящей,
Готовой для внезапного прыжка.

Она спала калачиком под пледом,
А иногда и вовсе не спала,
Но каждый день назло дождям и бедам
Была непринужденно весела.

Не каждый мог ее погладить шерстку,
Иной, кто часом мимо проходил,
Трепал за ушко, но мечтала кошка,
Чтоб кто-то добрый кошку приручил.

Пушистый снег ей волшебством казался,
А шоколад – лекарством от разлук,
К рассвету нежный сон ее касался,
Во сне ей снилась пара теплых рук.

Она от скуки затевала игры,
Но вскоре уставала и от игр -
Так часто под шикарной шкурой тигра
Скрывался кот облезлый, а не тигр.

________________
Мерцает светом лунная дорожка,
Чуть слышен звук шагов ее в ночи…
Однажды навсегда уходит кошка,
Которую не смог ты приручить.
(с)