Важно отличать внутреннее от внешнего.
Некоторые старики полагают, что мир стоит на грани окончательного растления и близок к своему естественному концу. Но так ли это? Или к концу близок лишь их организм?
Я сам, припоминая былые и нынешние помыслы и фантазии, не могу отделаться от впечатления, что человечество и мир в целом были лучше, когда мне было девятнадцать лет. Были не столь безнадёжны. Но так ли это? Не думаю.
То же верно и по отношению к Истории в целом.
Когда я читаю произведения писателей начала или середины двадцатого века, вроде того же Клиффорда Саймака, и пытаюсь смотреть на нас-нынешних их глазами - их-тогдашних - у меня возникает ощущение, что все мы просто сошли с ума. И не лечимся. В двадцатом веке люди хотя бы пытались лечиться, создавая проекты политических и религиозных утопий, но теперь мы говорим "Утопий нам не надо".
Лекарство слишком горькое?
Нужна ли человечеству утопия - может быть поставлено под сомнение. Правда, я бы также поставил под сомнение, нужна ли человечеству вечная и непрекращающаяся кровавая мясорубка. Тогда уж действительно захочется верить в лозунги тех, кто говорит: "Ничто не вечно" - поскольку гибель человечества по крайней мере позволит ему отдохнуть от этой бойни.
Можно заявить, что человечеству в целом вообще ничего не нужно. Человечество в целом - субъект виртуальный.
Реально существуют лишь отдельные индивидуумы.
Но тогда возникает два вопроса: "Как быть с теми отдельными индивидуумами, которые хотели бы именно утопии для человечества?" и "Как быть с проблемой смысла жизни, который для человека как для существа общественного реализуется лишь на уровне сопричастности к целому?"
"Утопия - это слабость. Проблемы дают силу" - вкрадчиво шепчут чужие голоса в моей голове.
Это весомый аргумент.
При последовательном его проведении, однако, возникает проблема "Доколе?", аналогичная кризису человека, жертвующего всеми своими возможностями ради некоего абстрактного будущего, которое никак не наступает. Иными словами, зачем нам сила? Зачем, если мы будем продолжать всю бездну тысячелетий находиться внутри вращающейся мясорубки? Для выживания? Всего лишь для выживания?
Тогда вновь обретает силу вопрос о смысле жизни. Зачем нам выживание, если утопия недостижима? Если мы подобны цветку, всю жизнь тянувшемуся к источнику света и вдруг обнаружившему, что этот источник лишь мерещился ему? Зачем всё время рваться вперёд, если в итоге так никогда и не представится возможности присесть и отдохнуть?
Возможно, нам следует научиться отдыхать "по пути"? Найти способ "расслабиться и получить удовольствие" внутри самой мясорубки?
Это тоже было бы утопией в некотором роде.
Есть свойство, по которому можно раз и навсегда отличить благородного человека. Благородный человек воспринимает любое несчастье как расплату за собственные грехи. Он винит лишь себя, какое бы горе его ни постигло.
Если изменила любимая, благородный человек говорит:
- Я был невнимателен и груб. Подавлял ее индивидуальность, Не замечал ее проблем. Оскорблял ее чувства. Я сам толкнул ее на этот шаг.
Если друг оказался предателем, благородный человек говорит:
- Я раздражал его своим мнимым превосходством. Высмеивал его недостатки. Задевал его амбиции. Я сам вынудил его к предательству...
С.Довлатов. Ремесло
Прекрасно, не правда ли?
Но почему тогда, чем дальше, тем больше мне кажется, что это интеллигентское благодушие заводит только в тупик?
Когда, скажите мне, откуда мы узнали, что раз человек делает другому плохо, - это непременно значит, что у него сильная душевная боль? С какого перепугу злоба и агрессия стали признаками бессилия и страха? Почему унижающий и топчущий другого считается обладателем ореола детских травм и недопонимания?
Может, все проще гораздо? И это обыкновенная распущенность, нежелание хоть на минуту подумать не о своих детских травмах, страхе и бессилии, а о другом – который рядом? И почувствовать, наконец, ответственность – за слова, которые говорим, за дела, которые делаем. И за то, что так не сказали и не сделали, а надо было бы. Потому что пусть в редкие, бесконечно редкие минуты, но человек должен подняться над собой. И может - если только ему заранее не подсунули под задницу подушку более благородные собратья.