- Мне сказали, ты хороший лучник. Это правда, мальчик?
- Н-незнаю...
- Должен знать. Иначе как ты попадаешь в цель?
- Я ее люблю.
- Цель?
- Да.
- Я так не умею. И никогда не умел...


- Я спас тебе жизнь, - тихо шепнул Паламед, пропуская меня вперед. - Останься ты дома, хоть безумный, хоть нет, и жизнь твоя будет стоить дешевле оливковой косточки. День, два... может, неделя. И все. Удар молнии, неизлечимая болезнь... землетрясение, наконец. Надеюсь, Одиссей, ты понял меня.
- Я понял тебя, - без выражения ответил я. Мне было скучно. Ребенок в таламе перестал смеяться и заплакал: дядя увел папу и унес блестящую игрушку. Ребенок на грани между "да" и "нет" перестал плакать и засмеялся нехорошим, взрослым смехом.
- Теперь ты будешь меня ненавидеть?
- Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.
- Наверное, ты действительно сумасшедший, - вздохнул Паламед.
Я не стал ему ничего говорить. Он просто не знал, что такое - любовь. Настоящая любовь.

...Я шел по темным коридорам, кругом, как враг, таилась тишь.
На пришельца враждебным взором смотрели статуи из ниш.
В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак,
И, точно маятник зловещий, звучал мой одинокий шаг.
И там, где глубже сумрак хмурый, мой взор горящий был смущен
Едва заметною фигурой в тени столпившихся колонн.
Я подошел, и вот мгновенный, как зверь, в меня вцепился страх:
Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах.
На острой морде кровь налипла, глаза сияли пустотой,
И мерзко крался шепот хриплый: "Ты сам пришел сюда, ты мой!"
Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла,
И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала...
...Я шел один в ночи беззвездной, в горах с уступа на уступ,
И увидал над мрачной бездной как мрамор белый, женский труп.
Влачились змеи по уступам, угрюмый рос чертополох,
И над красивым женским трупом бродил безумный скоморох.
И, смерти дивный сон тревожа, он бубен потрясал в руке,
Над миром девственного ложа плясал в дурацком колпаке.
Он хохотал, смешной, беззубый, скача по сумрачным холмам,
И прижимал больные губы к холодным девичьим губам.
И я ушел, унес вопросы, смущая ими божество, -
Но выше этого утеса не видел в мире ничего.
Я шел...

Я вижу, я помню, я тайно дрожу,
Я знаю, откуда приходит гроза,
И если другому в глаза я гляжу, -
Он вдруг закрывает глаза.

Улыбнулся в ответ Девона, тихо улыбнулся, грустно так; и Скил понял, что он готов отдать второго голубя, отдать за вторую улыбку страшного безумца, но за другую, не такую - а вот какой должна быть эта улыбка, Скил не знал, и радость стала хрупкой и ненадежной; но осталась, не ушла...

- Не расстраивайся, Девона, - Скилъярд сунул безумцу пучок зелени, не зная, чем еще выразить свое сочувствие. - Плюнь, бред все это... Поешь вот и ложись спать. Расти будешь. Во сне. Вырастешь большой, всех убьешь и будет тебе радость. Жизнь трудна, Девона, но, к счастью, коротка. Может, и не придется тебе ничего восстанавливать... Сам видишь, не осталось ни хрена, а если что и осталось - дерьмо сплошное. Ешь. Или на Круг сходи. Подерешься - расслабишься. А так не надо. Ладно?

LI 3.9.25

Я вышел на поиски Бога.
В предгорьи уже рассвело.
А нужно мне было немного -
Две пригоршни глины всего.


И с гор я спустился в долину,
Развёл над рекою костёр
И красную вязкую глину
В ладонях размял и растёр.


Что знал я в ту пору о Боге
На ранней заре бытия?
Я вылепил руки и ноги,
И голову вылепил я.


И, полон предчувствием смутным,
Мечтал я при свете огня,
Что будет Он добрым и мудрым,
Что Он пожалеет меня.


Когда ж он померк, этот длинный
День страхов, надежд и скорбей -
Мой бог сотворённый из глины,
Сказал мне:
"Иди и убей".


И канули годы.
И снова -
Всё так же, но только грубей,
Мой бог, сотворённый из слова,
Твердил мне:
"Иди и убей".


И шёл я дорогою праха,
Мне в платье впивался репей,
И бог, сотворенный из страха,
Шептал мне:
"Иди и убей!"


И вновь я печально и стого
С утра выхожу за порог -
На поиски доброго Бога
И - ах, да поможет мне Бог!


А. Галич

- Еда... Еда для брюха. Все для брюха. И ниже брюха. Плохо. Ты ешь, ешь, мальчик... Плохо. И то, что я говорю - тоже плохо. Еще хуже. Не слушай меня... Приходи завтра. Еще дам. Еды дам. Помрешь же... Придешь?
- Не приду, - искренне подавился Скил. - Боюсь. Убьешь...
- Я? Я никого не убиваю. Не умею.
- Ничего себе не умею... Сам видел. На Кругу. И люди говорили - в Замке или по ночам, дескать...
И осекся.
- А... эти... Это не я. Это они сами. Сами. Зачем? Я не хотел - и не мог. Ведь ничего другого нет, только так... Приходи, а?
- Приду, - кивнул Скилъярд и снова подавился. Упурок зачем-то ударил его по спине, и трупожог долго кашлял в недоумении. - Боюсь, но уже меньше. Есть хочу больше. Всегда.