С определенного момента картина становится только фоном для подписи художника.

- это была шутка
- внутри я просто хохочу
В колонках играет: Rammstein - Stein Um Stein

LI 3.9.25

...Дверь талама. Изнутри заперта на щеколду. Жалкая задвижка: пни, и рассыплется трухой. Вместо этого я стоял, отвечая на дурацкие вопросы, которые задавала из-за двери моя жена. Убивая их один за другим. Да, ответы были известны только мне. Одиссею, сыну Лаэрта. Мужу Пенелопы. Никакой бог, явившись под моей личиной, не сумел бы ответить на них. "Верно... верно... - отрешенно шептала из-за двери моя жена. - Верно..." И не спешила открывать, задавая все новые вопросы. Потом я услышал: щеколда упала вниз. Но дверь не открылась.
Мне ничего не стоило легонько толкнуть ее. Войти к моей жене.
Я еще немного постоял под дверью и пошел прочь.

Вот он. Здесь.
Спрыгнул на ходу; опередив коней, схватил под уздцы, останавливая. Рванул так, что едва не завалил всю упряжку. Отчетливо хрустнуло дышло.
- Где Патрокл?!! Дядя Одиссей, ты... ты же обещал!.. И, забыв или боясь дождаться ответа, выбежал на самый гребень.
Замер, всматриваясь.
Когда Не-Вскормленный-Грудью наконец повернулся и обвел взглядом растерзанный лагерь. Одиссей торопливо уставился в землю. Отчего-то казалось, что лицо малыша в этот миг должно быть подобно лику Медузы Горгоны,* обращавшей людей в камень. Дядя Алким рассказывал; Прекраснейшая стала чудовищем от отчаяния, изнасилованная Колебателем Земли...
За спиной раздался тихий, хриплый голос вождя вождей. Бывшего вождя вождей:
- Я помню твою клятву, сын Пелея. Я... У старшего Атрида не хватило сил. Выдохнул только:
- ...Вот. На коленях. Перед тобой. И еще, одним горлом:
- ...спаси нас.
Одиссей наконец отважился взглянуть на малыша. Сын Пелея-Счастливчика и Фетиды Глубинной не слушал былого обидчика. Торжество? Упоение? Нет. Пади сейчас небо на колени: тщетно. Малыш уходил от долгожданного покаяния, повернувшись спиной, уходил прочь, без движения стоя на валу и глядя в поле, где другие люди бились за тело убитого друга - брата! наставника! возлюбленного!.. - он стоял, а мнилось, что уходит вверх.
Просто вверх.
Внизу безраздельно царила война. Убивая, умирая и вновь возвращаясь. Малыш стоял долго. Он стоял вечно, а потом закричал. Небо действительно упало на колени. Раскололось. Брызнуло ужасом. Одиссей мгновенно оглох, сидевший рядом Диомед зажал руками уши, в тщетной попытке уберечь их от жуткого, нелюдского вопля боли, ярости и ненависти.
Тщетно.
Крик рушился отовсюду.
И эхом откликалось дитя у предела, плача и смеясь.
- Дядя Одиссей, мне надоело играть. Я устал. Я боюсь, что выиграю.
- Не бойся.
- Дядя Одиссей, здесь скучно. Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое?
- Поиграй в царя мертвецов...
Одиссей вскочил. Пошатнулся. С трудом устоял на ногах. Превратившись в малого идола пред великим кумиром, рыжий смотрел, как валятся замертво, пораженные криком Лигерона, бегущие в первых рядах троянцы, как ветер гонит назад уцелевших, наполняя сердца священным ужасом. Мрачное облако сошло на нагую фигуру малыша, подсвеченное изнутри, будто туча, пожравшая закат; боевой эгидой пал на плечи белый огонь и затвердел сияющим доспехом - шлем скрыл лицо, пожаром мерцая из глазных прорезей, а руку отяготил щит, где были и земля, и небо, и звезды, и народы, враждующие меж собой. Словно неуязвимость оборотня вскипала страшной пеной, вырываясь наружу; словно истинная сущность выдавливалась изо всех пор смертного тела, творя чудо.
Впервые Одиссей видел, как человек становится богом.
По полю к сыну Пелея уже мчалась его колесница - пустая, без возницы. То ли кони сами учуяли хозяина, то ли... Не важно. Сейчас это было уже не важно.
Неуязвимый Ахилл, новый бог Войны, вновь вышел в поле.

- Дядя Одиссей, мне надоело играть. Я устал. Я боюсь, что выиграю.
- Не бойся.
- Дядя Одиссей, здесь скучно. Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое?
- Поиграй в царя мертвецов...

- Оставь его, - сказали за спиной у Одиссея. Рыжий обернулся.
- Радуйся, Ангел, - ответил невпопад. Сегодня аэд-бродяга раздумал притворяться. Сгинул тощий балагур, язвительный насмешник, жертва взыскательных слушателей с большой дороги. Стройный юноша стоял перед Одиссеем, опершись на кадуцей со змеями, и трепет слюдяных крылышек осенял его сандалии.
- Мы похожи, - бросил рыжий, и опять невпопад.
- К сожалению, да, - кивнул Ангел.
- А почему не пришла она?
- Боится.
- Кого?
- Тебя. Говорит, ты станешь ругаться. Одиссей оглядел Ангела с головы до ног, и тот понял. Он ведь умел понимать. Дернул щекой:
- Ну, не только тебя. Еще отца боится. Все-таки молния...
- А ты?
- И я боюсь. Затем и пришел. Поговорить надо.
- О чем?
- О войне, - сказал Ангел. - О нашей с тобой войне. Давай-ка отойдем подальше...

Люди свободно лгут ртом, но рожа, которую они при этом корчат, всё-таки говорит правду :)
Ницше

В колонках играет: Гарик Сукачев - Пьяная песня

LI 3.9.25

- Не трогайте меня, милорды, - взмолилась она, - прошу вас. - Она съежилась под взглядом Шагги, пытаясь прикрыться руками - но рук не хватало.
- Ступай, - сказал ей Тирион. - Ты нам без надобности.
- Шагга хочет эту женщину.
- Шагга хочет каждую шлюху в этом городе шлюх, - пожаловался Тиметт, сын Тиметта.
- Да, - не смутился Шагга. - Шагга сделает ей здорового ребенка.
- Если ей понадобится здоровый ребенок, она будет знать, к кому обратиться. Тиметт, проводи ее - только без грубостей.

- Скажи, Бронн, если бы я велел тебе убить младенца... маленькую девочку, грудную... ты бы сделал это? Без всяких вопросов?
- Без всяких вопросов? Ну нет. - Наемник потер большой палец об указательный. - Я спросил бы сколько.
"Зачем же мне тогда твой Аллар Дим, лорд Слинт? - подумал Тирион. - У меня своих таких целая сотня". Ему хотелось засмеяться или заплакать - а больше всего побыть с Шаей.

— Я не кшатрий. И, наверное, я уже не брахман. Разве ты встал лицом к лицу с моим отцом, когда хватал его за седые волосы?! когда отсекал ему голову?! когда поднимал ее для всеобщего обозрения?! Даже безоружному, ты побоялся взглянуть ему в глаза! И ты еще смеешь требовать благородной смерти?!
Под пятой боевой сандалии треснули пальцы, удар под ложечку заставил тело избиваемого выгнуться рыбой, которую живьем швырнули на сковородку; сухой веткой переломилась правая рука Сполоха, когда он попытался закрыть лицо: теперь из-под разорванной кожи клыком оскалился белый обломок кости, и кровь обильно текла по предплечью.
— Тогда хотя бы прикончи меня оружием, как воина!
— Ты не воин! Ты — мерзкая собака, и это сравнение — оскорбление для всей песьей породы! Нет, падаль, ты достоин одного: чтоб тебя забили ногами!
Вскоре в кровавой пыли у ног Жеребца копошилась груда лохмотьев, ничем не напоминавшая более человека, а мститель все продолжал в остервенении наносить удары.
К нему бросились трое опомнившихся воинов, успев разыскать свои топоры, но Жеребец даже не взглянул на них. Продолжая измываться над жертвой, он завыл зимним волком, завыл почти членораздельно — и ответный вой огласил окрестности.
Заклятие Тварей!
Миг — и горящий лагерь наводнили сонмища косматых тел; бежавших к Жеребцу воинов разодрали в клочья и пожрали, вырывая из лап соперника кровавые ошметки. Клыкастые пишачи-трупоеды, ракшасы с вытаращенными буркалами, скользкие бхуты с когтями-крючьями, способными в момент располосовать слоновью шкуру, — обезумевшая от запаха свежей крови и обуянная жаждой убийства нежить обрушилась на лагерь недавних победителей.
А чуть поодаль, по другую сторону огненной стены, возник знакомый светящийся треугольник.
«Мертвая» бирюза, неистовая зелень глаз без зрачков.
Явившийся лично Синешеий Шива, Владыка Тварей, наблюдал за тем, как резвится его свита, призванная заклятием Жеребца.

Таинственны мудрости древней скрижали,
Сколь счастливы те, что ее избежали.

* * *

Бессмертна от века душа человека
Но гибнет от старости тело-калека,

Страдая от хворей, напастями мучась.
Увы, такова неизбежная участь

Души, что, меняя тела, как одежды,
Идет по Пути от надежды к надежде,

От смерти к рожденью, от смеха к рыданью,
От неба к геенне, от счастья к страданью.

Дорога, дорога, дорога, дорога,
Извечный удел человека — не бога.

Ведь те, кто вкусили амриту благую,
Телами со смертью уже не торгуют,

Для плоти их тлена не сыщешь вовеки
Завидуйте им, муравьи-человеки!

У тела бессмертного участь другая
Оно не потеет, не спит, не моргает,

Не ведает боли, не знает старенья,
Достойно назваться вершиной творенья,

Вовек незнакомо с чумой и паршою
Но суры за то заплатили душою,

И души богов, оказавшись за гранью,
Подвержены старости и умиранью.

Дряхлеет с веками, стара и убога
Душа всемогущего, вечного бога

Становится пылью, становится прахом,
Объята пред гибелью искренним страхом.

Сухою листвой, что с деревьев опала,
Осыплется наземь душа Локапалы,

Сегодня умрет, что вчера шелестело,
И станет бездушным бессмертное тело.

О скорбь и страданье, о вечная мука!
Коль в суре поселится серая скука,

Наскучат утехи, любовь и сраженья,
Наскучит покой и наскучит движенье,

Не вспыхнут глаза грозовою зарницей,
И мертвой душе станет тело гробницей!

О горы, ответьте, о ветры, скажите
Куда подевался иной небожитель?

Ни вскрика, ни стона, ни слова, ни звука
Лишь скука, лишь скука, лишь серая скука...

Но изредка ветра порыв одичалый
Доносит дыханье конца Безначалья:

«Мы жили веками, мы были богами,
Теперь мы застыли у вас под ногами.

Мы были из бронзы, из меди, из стали
О нет, не мертвы мы... мы просто устали.

Ужель не пора нам могучим бураном
Приникнуть, как прежде, к притонам и храмам,

И к вспененным ранам, и к гибнущим странам,
И к тупо идущим на бойню баранам?!

Мы жили веками, мы были богами —
Но нету воды меж двумя берегами».

* * *

О знание темное Века Златого! —
Воистину зрячий несчастней слепого...

* * *

Менялась основа, менялося имя,
Один на престоле сменился двоими,

Менялись владыки, как служки во храме,
И Свастики знак воссиял над мирами.

Их было четыре, а стало их восемь
Чьим душам грозила холодная осень,

Кто плечи подставил под тяжесть святыни,
Не ведая, чем он поддержан отныне.

Назначено так на рассвете творенья
Есть тапас и теджас, есть Жар и Горенье,

Есть дар аскетизма и пламенность сердца
Последним поддержана суть Миродержца.

Когда подступает душевная мука,
Когда в Локапале поселится скука,

То смертный, чей дух воспарял, пламенея,
Чье сердце удара перуна сильнее,

Навеки покинув земную дорогу,
Отдаст свою душу уставшему богу

Чтоб пламенность эта, чтоб это
Горенье Мешало души Миродержца старенью,

Чтоб честь не линяла, чтоб совесть не слепла,
Чтоб феникс отваги поднялся из пепла,

Чтоб щедрость дарила, чтоб радость явилась...
Чужое Горенье своим становилось!

Вот так Миродержец с судьбою большою
Лечил свою душу чужою душою,

И крепла опять сердцевина больная
Не зная, не зная, не зная, не зная...

Мор был высок, рыжеволос и весь обляпан веснушками. В дополнение к этим особенностям, своим телом он управлял лишь чисто условно. Да и как можно управлять штуковиной, состоящей из одних колен?
В данный конкретный день эта «штуковина» во весь опор неслась по полю, размахивая руками и вопя во всю глотку. Отец и дядя Мора наблюдали сию неутешительную картину, стоя на высокой каменной стене.
— Что у меня не укладывается в голове, — произнес отец (которого звали Лезек), — так это то, что птицы даже не улетают. Я бы непременно улетел, если бы увидел, что в моем направлении движется такой ужас.
— Эх... Удивительная вещь — человеческое тело. Я имею в виду, ноги у него заплетаются, и при всем при том он умудряется набрать порядочные обороты.
Мор достиг границы вспаханной части поля. Обожравшийся до полной невозможности передвигаться голубь, кренясь, лениво уступил ему дорогу.
— Знаешь, с сердцем-то у него все в порядке, — тщательно подбирая слова, произнес Лезек.
— Ага. Неполадки со всем остальным.
— Он очень аккуратен. Всегда убирается в доме. Ест немного, — добавил Лезек.
— Да что там, я и сам это вижу. Лезек скользнул взглядом в сторону брата, который не отрываясь смотрел на небо.
— Слышал, у тебя на ферме освободилось местечко, Хамеш, — сказал Лезек.
— Ага. Так я уже взял подмастерье, разве ты не знаешь?
— А-а-а, — разочарованно протянул Лезек. — И когда?
— Вчера. — Ложь Хамеша была молниеносна, словно гремучая змея. — Все договорено и подписано. Так что извини. Послушай, я ничего не имею против молодого Мора. Хороший паренек, такие нечасто встречаются. Дело лишь в том, что...
— Знаю, знаю, — махнул рукой Лезек, — просто у него не только руки, но и все остальное растет из задницы.

Сладостный миг облегченья, разрешения от бремени. Свершилось!
Это его сын! Больше не осталось никаких сомнений. Стремительность водопада, беспощадность коротких, рвущих плоть взмахов. Змеиная гибкость тела, в мгновение ока обретающего твердость гранита. Панцирь «латной кожи», способной противостоять металлу позорного оружья. Возможно ли не узнать фамильные особенности, манеру ведения боя, славу и гордость Хенингского Дома?! Жерар-Хаген смотрел вниз, на новообретенного сына, бьющегося с сыскарями Ловчего, — и видел себя. Прежнего. Юного. Пылкого. Проклятый турнир в Мондехаре не состоялся... все Впереди!.. В увлечении наклонясь вперед, граф вдруг, пронзительно и остро, заметил: еще больше, чем отца, юноша напоминал деда, Густава Быстрого. Находка превзошла все ожидания. Пожалуй, малыш даже лучше, чем Жерар-Хаген в его годы. И это — бастард, полукровка, не прошедший Обряда!
Каких же высот достигнет он, когда вырастет?!
Лишь один досадный пустяк мешал до конца насладиться зрелищем. В роду герцогов Хенингских (да и в остальных знатных семьях, известных графу цу Рейвиш) бойцы всегда сражались расчетливо и спокойно. Конечно, рассудок опаздывал там, где спасали лишь наитие тела и навыки, закрепленные поколениями. Но и лишних чувств бойцы не проявляли. Чувства — помеха в поединке. Соринка в глазу. Ярость туманит взор, страх сковывает движения, ненависть толкает к ошибкам, любовь глупа, привязанность ослабляет...
Это общеизвестно. Понятно.
Это знает всякий.
Бастард этого не знал. Не понимал. Ему никто никогда не говорил о вреде чувств. Его не учили биться для победы. И сейчас он дрался без надежды и ясного виденья цели, с неистовой обреченностью загнанного в угол волчонка. За себя. За отребье, которое по ошибке считал ровней. Наверное, за какую-нибудь шлюху, пригревшую на Дне милого парнишку. Жерар-Хаген скупо усмехнулся. Любовь и дружба, ярость и ненависть, гордость и стыд, отчаяние и безумие. Страшный, оказывается, сплав. Ядовитый. Жгучий. Куда жарче ледяного расчета, что велел юноше бежать, спасая свою жизнь.
Волчонок оказался не по зубам охотникам.
Роды проходили, как положено: в криках и крови.
«Горяч слишком. Но все равно: хорош! Ничего, вырастет — успокоится...» Это было последнее, о чем успел подумать Жерар-Хаген, прежде чем вмешаться. В следующий миг рыцарь с закрытым лицом, раскинув крыльями длинный плащ госпитальера, прыгнул через парапет.
Из седла.
Вниз. На ступени. В самую гущу дерущихся.
А Вит ничего не успел сообразить. И сделать ничего не успел. Просто напротив вдруг возникла еще одна букашка. Очень большая. Очень страшная. И очень быстрая. Медведь-Якун рядом с ней казался смешным, неуклюжим увальнем. Бешеный вихрь швырнул юношу спиной на тюки; следом, обгоняя падение, пролетел мимо берет с вуалью, с дырчатой личиной, и над Витом нависло лицо, сквозь которое проступали знакомые черты букашки. Такой же, как его собственная. Только взрослой.

В судороге броска достав основание парапета, Вит повис на левой руке.
Случайно бросил взгляд через плечо.
Внизу начиналась бойня. Сыскари Ловчего, согласно Аугсбургскому «Новому уставу о сословиях», имели привилегию — им разрешалось ношение малых поясных ножей, именуемых «скенами». И швырять их наземь сыскари не собирались, ценя пользу куда выше нарочитого благородства. Узкие и остроконечные, скены порхали в пальцах блестящими стрекозами; раны или порезы от них были зачастую неопасны, но надолго выводили противника из строя. А что еще нужно при задержании? Руки Дублона, задетые в двух-трех местах, при каждом ударе брызгали кровью; схватился за ногу тощий Ульрих, с ужасом чувствуя, как распадается надвое сухожилие. Лицо Крысака напоминало маску из порезов. Но подонки еще удерживали проход.
Еще загораживали.
Собой.
Вит не понимал, да и не мог понять причин этого сумасшедшего героизма. По всем законам, явным и тайным, обитателям Дна давно следовало смазать пятки салом. Своя шкура дороже. Еще в сентябре так и случилось бы. Но селюк-простак, будущий Бацарь, однажды явился в Хенинг, спутав все нити. Вместе с ним пришла сказка, заставив поверить в себя даже тех, кто давным-давно плевался при одном упоминании о чудесах, принцах и заколдованных замках. Сказка творилась на глазах подонков. Смешной мальчонка из глуши обыгрывает записных игроков в «хвата», таскает монетки из огня, обретает покровительство Глазуньи, братьев Втыков и, наконец, Хенингского Душегуба... Лестница ведет селюка в небеса. На самый верх. Наивный, добрый, слегка хвастливый, он обрастает совпадениями и дарами судьбы, как песчинка внутри моллюска, делаясь жемчугом. Значит, можно? Из грязи — в князи?! Значит, так бывает?! Пусть не со мной, но ведь я рядом! видел! касался!..
...и если сейчас сыскари заберут Бацаря...
...если сказка вывернется наизнанку, становясь грязной обыденностью...
...если выяснится однажды и навсегда, что так не бывает, не было, не будет и не должно быть!.. если мы, украдкой прикоснувшись к мечте, навеки останемся копошиться в помоях обреченности... Подонки дрались не за Вита. За себя.
За детскую, нелепую веру в чудо. Вит вздохнул. Перед тем как разжать пальцы, мысленно извинился перед Тильдой. Жалко, конечно... За мытаря казнят небось, когда схватят. Ну и ладно. Казнят, значит, казнят. На миг задрав голову, он увидел над собой вместо неба — конские копыта и выше, над седлом, лицо. Верней, личину: из-под щегольского берета — полотно с дырками. Личина о чем-то спрашивала. Молча. Вместо ответа Вит прыгнул. Булыжник толкнулся в ноги... в лапы... в лапки. И люди с серебряной борзой на рукаве подавились своими ножами, когда букашка заплясала среди них.

- Да кто ж это был-то, дяденька? - заикнулся было юноша, но Гундосый его не услышал, погруженный в радостные мечты о предстоящей попойке.
- Амфитрион это был, - вместо Телема ответил спустившийся со стены Филид. - Амфитрион Персеид, друг басилея Креонта и гордость всей Эллады. Понял, недоросль?
- Понял, - закивал юноша. - Амфитрион Персеид, гордость Эллады. Который на родной племяннице женился, а потом своего тестя дубиной убил. Как не понять - гордость и вообще...
- Ну что возьмешь с дурака?! - Филид почесал затылок и сплюнул от огорчения. - Не буду я больше за тебя заступаться перед Телемом! Тестя убил... Он же случайно! И потом - я своего тестя давно уже убил бы! Достал до не могу, пень старый!.. А вот не убиваю же! Потому что не герой. Был бы я герой...
Юноша еще раз кивнул, не слушая Филида и глядя на улицу, по которой совсем недавно шел герой Амфитрион Персеид.
Улица была пуста, но юноше все мерещились крылья дорогого плаща и уверенная поступь ночного гостя, похожего на бога.
Веселого, бесстрашного и беспощадного.

Окончив строительство и на бессчётные века избавившись от Ёроол-Гуя, старик Тэнгэр вернулся к алдан-тэсэгу, чтобы наконец вкусить отдых. Но оказалось, что место на алдан-тэсэге занято - пока хозяина не было, мелкий жирх вполз на вершину и разлёгся поперёк алдан-тэсэга. Тэнгэр наклонился и дунул, чтобы очистить место, но жирх вцепился в сиденье всеми своими ножками, которых у него много больше, чем нужно для ходьбы, и не слетел. Тэнгэр хотел раздавить непрошенного гостя пальцем, но жирх сказал ему:
- Я вонючий жирх, и если ты раздавишь меня, то благоуханный алдан-тэсэг станет смердеть во веки веков. Будет ли тебе приятно думать о вечном среди вони?
- Тогда сойди с алдан-тэсэга сам, - сказал Тэнгэр.
- Ни за что! - заявил жирх. - Вы, могучие и бессмертные могли только драться друг с другом. Ну так деритесь, а миром управлять стану я.
- Ну уж этого не будет! - сказал Тэнгэр. Он спустился вниз и сорвал пучок свежей травы, чтобы смахнуть жирха долой. Но пока Тэнгэр ходил, кончилось малое время жирха, и он умер. Тэнгэр взглянул на дохлую тварь и понял, что ему уже никогда не победить жирха. Пусть он мал и мерзок, но он был на алдан-тэсэге и вонял оттуда на всю вселенную, и умер там, никем не выгнанный, а значит - непобеждённый. И те твари, чья жизнь ещё короче, чем у жирха, верили, что миром с давних пор и до скончания веков правит царственный жирх, да пребудет вечно сухой дюжина дюжин его цепких лапок.

Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус!

Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти,
и я с пол пути повернул обратно.
С тех пор все тянутся передо мною
кривые глухие окольные тропы...

Ёсано А. «Трусость»

Убивать эстетов лучше всего дорогими предметами искусства, что бы испуская дух, они возмущались таким святотатством... Не самый лучший способ убийства, зато самый лучший способ эстетоубийства.

Г. Белль "Глазами клоуна"

...И скачет, подлец, забавно. Вы не знаете, господин Вером, что это он делает?
Прямой узкий меч завизжал, покидая тесные ножны, и резким косым выпадом Арельо Вером всадил его в столб, вплотную к судорожно заходившему кадыку папаши Фоланса.
- Это выпад, - спокойно объяснил Вером. - Грамотный, профессиональный выпад. Он потерял рассудок, но у тела нет рассудка, оно многое помнит и почти ничего не забывает. Человек, умеющий делать такие движения - ваши орлы совершенно верно решили не трогать его. Вы меня понимаете?
- Да, - сглотнул папаша Фоланс.
- Да, понимаю, - попытался кивнуть папаша Фоланс...

...Арельо Вером раздвинул створки ворот и вышел на пустынную улицу. Идиот Су несся по дороге, приплясывая и дергаясь, разорванный плащ хлопал у него за плечами. Удав разлепил один глаз и искоса посмотрел на Верома.
- Ну? - сухо осведомился Арельо.
- Южный выпад, - спокойно просипел Удав. - Из-под руки, в горло. Легко идет, мягко... Но - идиот, руку отдергивает и ждет. Чего ждет, спрашивается?..
- Идиот, - согласился Вером, непонятно в чей адрес. - Ты плащ его видел?
- Да, Арельо. Видел. Плащ салара из зарослей. Только... они уже лет пять такие не носят, спалили, после гонений на Отверженных. А этот... Забыл, что ли, когда умом трогался, а теперь - кто тронет блаженненького?! Да и глушь у них, тут что салар, что варк, - один хрен, кизила нажрутся до потери пульса и дрыхнут по домам... Лихо бежит парень, ноги - что оглобли...
- Идиот, - еще раз задумчиво повторил Арельо Вером, глядя вслед бегущему. А тот пылил, несся, и грязный серый плащ никак не мог догнать своего хозяина...