Я так хочу лето.
Не глядя, не слыша, спускаться босиком со скользких ступеней, переступая по тонкой ниточке,
перейти дорогу, всю в лужах и удивленных машинах, утопленных по самые окна,
быстро-быстро миновать старушек под черными зонтами и укоризненными морщинами,
раскинуть руки, расправить летящую, теперь уже прилипшую к ногам юбку, - и упасть лицом в траву, вдыхая ароматы нагретой земли, перекушенного стебля, ветра и дождя...
Я так хочу лето!
И солнечные яблони, и босоножки, и никаких каблуков выше полупальцев, и оранжевые лепешки, через которые так хорошо смотреть на солнце, и листву, и лен на руках, и скамейки - да, скамейки в парках, на улицах, загоревшие циннии на городских клумбах, и тополиные сережки, на которые ни в коем случае нельзя наступать, иначе рухнет мир.
Я так хочу лето -
И ветер июньского вечера, когда только собираются комары, и отмахнуться от них так просто, как от ненужных слов, и тишину твоих глаз и трав...
Я так хочу лето...
"Помнишь, годы назад, на краю земли,
Мы по хрупкому берегу шли вдвоем -
Только чайки кричали...и там, вдали,
Горько плакал ребенок - зачем? О ком?
Догорела свеча на твоем столе,
И сиреневый факел зажгли сады...
Только края того больше нет на земле,
И прозрачный песок потерял следы."
Однажды, в сырой и холодный октябрьский вечер - двадцать седьмой вечер моей свободы - в кармане летней алой куртки зазвенел низкой шмелиной нотой телефон. Ни один телефон на свете не умеет этого так, как Нокиа, это целая романтика и период жизни - телефон, отданный мне на время Котом. В трубке раздался незнакомый голос, который сбивчиво объяснил мне, что ему дали этот номер, и он надеется, что я и вправду преподаватель математики. Встреча была назначена через двадцать минут, и, натягивая на ходу куртку, я помчалась сквозь осенние улицы, подгоняемая "Дорогой Сна".
Человека, звонившего мне, я узнала сразу - он был настолько незаметен, что пройти мимо было невозможно, я подошла сзади и положила руку на его плечо. Кожаная куртка не дрогнула, вместо этого медленно протянулась рука и легла на мою руку.
- Наташа?
- Мия.
Улыбка, дивная улыбка из тысячи маленьких дымков над лесным ручьем. Мы так и прошли дорогу до его дома, не отпуская рук. Был октябрь. Сыпались каштаны.
Почти каждый день я приходила к двери, обтянутой светлой шотландкой, и она всегда открывалась навстречу с поразительной точностью, как-будто кто-то там, наверху, за белыми занавесками, высматривал мое появление. Да так оно и было...
Он учился так, как дышат в июльскую грозу, и мне хотелось постоянно что-то самой отыскивать, учить, разбираться, чтобы рассказать ему, чтобы научить. А ещё - хотелось много-много видеть, чтобы поделиться с ним, донести до него глоток воды из ручья за тысячу шагов - не в бутылке, в ладонях. Лепестки роз в кармане куртки, горсть каштанов, рябиновые браслеты. Листья, облака, страницы.
Как-то оно просто взяло - и случилось, что он стал мне не просто учеником, а Учеником с большой буквы, и другом, каких можно никогда не встретить. А когда он прочел Черную Книгу Арды, он назвал меня - Элхэ. Как все перепуталось с тех пор, правда, т'айрэ...
Плафонов на люстре он лишился быстро, исколол пальцы иглой по коже чуть позже. Его бабушка пускала меня за свою швейную машинку с угрюмым добродушием совы, в дупло которой залетел воробушек, его мама подолгу говорила со мной о воспитании детей, об астрах, осени и Къеркегоре, он - пел со мной. Пятнадцатилетний мальчик с глазами цвета листьев шиповника, с голосом из соленого тумана с побережья Ирландии.
Миша. Гэлрэн. Т'айрэ.
Т'айрэ - на ах'энн - "сын души", первый ребенок, которого я растила всем сердцем - и росла сама, чтобы быть на шаг впереди, на вздох, на взгляд, чтобы не опустела душа, чтобы всегда суметь научить и помочь.
А потом наступила боль. Когда я стала нужна другому. Боль любви Гэлрэна и моей - к Гэлрэну. У меня в ладонях до сих пор бьется его сердце, как свеча, которую я все закрываю от ветра. Это теперь, спустя время, я вижу, что он был мудрее своего учителя, а учитель...закрывал глаза, не желая знать. Два года боли переплетенных судеб, и Гэлрэн решил пойти по моему пути. Он пытался принять человека, что был рядом со мной, он решил назвать учителем того, кто не мог им быть, кому было - все равно. Он знал мою боль, единственный на свете, он берег меня, как я берегла его. Он боялся меня потерять, и на ту часть, что мы оба - люди, мы были слепы, как и должно было быть.
Он просил совета у безмолвного, он искал утешения у нечувствующего, он боялся жизни, и однажды ушел насовсем.
Этой осенью он оказался на "Русском марше", пообещав мне не появляться там. Он бросился туда вслед за малознакомой девушкой, ещё маленькой и глупой, с мыслью, что "менестрель одной песней может сделать то, чего не сумеет воин - клинком".
Он попал в реанимацию, и всю осень я спала в кресле у его постели. Мы поменяли больничное одеяло на тонкий шерстяной плащ, мы пели, как могли, чтобы к нему вернулся голос, и разминали его пальцы, чтобы когда-нибудь он снова смог играть. И главное - мы держались за руки, чтобы жить. А когда он смог встать и подойти к окну, чтобы увидеть весну в ноябре, я уже не помню, кто заплакал первым.
Он ушел в черный декабрь две тысячи шестого года. Мой ученик, мой друг, мой Тёмный Менестрель, я никогда не смогу простить этой смерти.
Я буду помнить ту пьянящую сиренью весну, когда мы не ходили степенно, как нормальные люди, а бегали босиком, и вплетали в волосы колокольчики, и танцевали. Помнить, как я ждала тебя с экзаменов, молясь, надеясь, колдуя - а этого можно было не делать, ведь ты не мог не сдать. И как мы играли Рахманинова, и как говорили, не умея наговориться, и как ты только однажды поцеловал меня в волосы у
Каждому, кто оставит коммент, обещаю:
1. Рассказать случайный факт о вас.
2. Сказать какая песня/фильм напоминают мне о вас.
3. Сказать что-то, что будет иметь смысл только для нас двоих.
4. Рассказать свое первое воспоминание о вас.
5. Сказать какое животное вы мне напоминаете.
6. Спросить вас что-то, что всегда хотел знать о вас.
7. Если я это сделаю - запостите этот опрос в своем дневнике)
Неужели это я?
Даже и не верится немного. Как правило, попытки сфотографировать меня в танце не увенчиваются успехом, но это..прекрасно)
Свет и ветер твоих следов
Не дает мне покоя,
Словно тысяча городов
Цепью передо мною,
Словно тысяча звездных рук,
Протянулись дороги,
Среди боли, речных излук,
Оставляя так много,
Книга ивы и плеск страниц
Шепчет у изголовья,
И мерцанье твоих ресниц
Расплетает с любовью,
Разнося по пустым садам,
Собирая ночами..
Я иду по твоим следам,
Чтоб напиться молчанья.
И снова - в путь, и снова - в бой.
Взрослый человек двадцати трех лет от роду не может найти в себе смелость поговорить с человеком, который является хозяином дома, и старым другом впридачу.
Порой я думаю, что зря взяла на себя заботу о нем.
Порой так жалею.
Я порчусь, стремительно порчусь.
Ойё.
Ой, как велико желание ничего не делать, и дать ему огрести по шее!
Ещё немного - и я стану самой счастливой женщиной на свете. Ещё немного - и все встанет на свои места. Ещё чуть-чуть, капельку, вон ту, да, именно ту самую...
За это время рядом со мной появилось столько тех, кто готов отдать мне свою душу..И хорошо бы, если бы только готовых отдать, так ведь нет же - кладут возле и смотрят огромными глазами - "не подведи". И тонкая ниточка - от одного к другому.
Жизнь стала - словно танец дракона, как только дракон понял, что может танцевать. И смешно и грустно - смотреть на себя год, два года назад, смешно - и все же бережно, потому что это был мой Путь. Глупый ребенок, пытающийся доказать себе, что никому и ничего не станет доказывать) И из кожи вон лезший, чтобы - доказать. Маленькая печаль со вкусом апельсина и корицы...
"Стойкая девушка. Ароматом стойкая.." Слова, до сих пор снящиеся теплой сказкой, эх, как хорошо было тогда - и запрокинуть руки, глядя во все ещё весеннее небо. Помню. И буду помнить. И буду учиться
Только, когда я поднимаюсь по высокой лестнице с тяжелыми ступенями и чувствую на лбу холодное прикосновение королевского обруча, а из-под ног - кленовые листья, и из души - забытая песня, я взлетаю в танец, зная тайну, которую на всей земле можешь знать только ты один и дети, игравшие с тобой - что я все ещё маленькая печаль со вкусом апельсина и корицы...
Играем по "Людвигу 14 и Тутте Карлссон"
Кажется, по материалам этой игры можно писать книгу...
Она восхитительна, если не учитывать степень стеба.
Я хочу сказать тебе - спасибо. Так, как его говорили впервые, со всеми оттенками и красками интонаций.
Ты подарил мне столько сказки, сколько не дарит никто.
Я благодарю тебя за то, что ты просто есть.
Сегодня была удивительная ночь.
Мы долго музицируем, и меня никто не прогоняет от фортепиано до половины первого, а потом требуют ещё и флейту.
"Битлз", Джо Дассен, Жарр, Ли - а потом клавир "Евгения Онегина". Пальцы вспоминают, и словно перековываются, переплавляются, перетекают из звука в звук, из забытых движений в возвращаюшееся мастерство, голос Сиры раскрывает ночь, мой плетет перелески, и в наступившей тишине отчетливо слышно, как покачивается китайский "ветерок", и поворачиваются на другой бок соседи за стеной.
И тут мы додумываемся, что мы - родичи, и в ту же осеннюю минуту летит вопль "Vive la France!"
А потом мы идем шить.
Рукава, иголки, Шарлотка, Красная Шапочка, Птичка на проводе, попытки вынуть меня из-под стола, полное считывание собеседника. Кошмар с французским акцентом. Благоухающая осенняя ночь. И блестящие, словно лампы в бальной зале, кусочки маринованных грибов.
И, конечно, поползновения выйти танцевать вальс в парке.
Нас хватает на один рукав, и мы считаем, что все решено. Меня укладывают в постель, и я почти не верю своему счастью, и падаю в воспоминания о Нарнии, о флейте, о скрипке и чем-то ещё, далеком и незабытом.
Скрип пера, прикосновения пальцев, тонкая нота зажженной лампы, кружение листьев, и музыка, музыка, музыка...
...Передо мной свеча... Пальцы устали, исколотые иголкой, хочется выпрямить спину. Прикалываю ленту к жесткому краю шляпы. Поднимаю глаза - и вижу человека, вошедшего так неслышно, что меня не предупредил дверной колокольчик. Поправляю выбившуюся прядь, приветствую его. Он говорит по французски почти безупречно, но что-то странное есть в его говоре, словно он думает - на другом языке. Когда мои уставшие глаза обретают способность видеть отчетливей, я понимаю, что передо мной стоит русский офицер, он просит нечто, что можно было бы увезти домой, в Россию, как...трофей. Я возмущена, но...слово не произнесено, и мне ничего не остается, как помочь ему. Но чем? В муслине, батисте, шелке так холодно, наверное, в их России, а в наши узкие корсеты не затянешь дородных русских красавиц. Наши взгляды скользят по всем предметам в мастерской, но ничего.
И вдруг я понимаю, что шляпа, которая годна лишь на то, чтобы её носили актеры, нравится русскому, и позволяю примерить её. И, если бы не русский мундир, не остриженые волосы, не странный призвук чужой речи...
Он кланяется мне и выходит из мастерской, но на пороге останавливается и поправляет колокольчик, улыбается и закрывает за собой дверь.
Звенит колокольчик, каким-то новым звуком, отголоском страны, где много снега и леса, и нет этой ночи, и пальцев, уставших от шитья...
...Передо мной свеча. На пюпитре ноты, почти не различимые, почти ненужные. Не глядя, я заношу свои мысли на бумагу, скрипит перо, и рама, которую давно бы надо прикрепить. Мне уже дважды стучали в стену, но все это будет утром, и чай, и оправдания, и, может быть, ссора, но сейчас...
И льются звуки на белое полотно бумаги, заглушая мысли и все, что кроме этой музыки.
И вдруг открывается дверь, и входит Чайковский, усталый, осунувшийся. Он встает у рояля, опираясь на него, приготовившись слушать, и долго молчит, пока не становится слышно, как дышат оконные стекла, кивает, собирает на пальцы воск со свечи
А потом долго говорит, как он устал, как холодно у него в доме, потому что слуга заболел, а ему надо работать, как тяжело, почти совсем не пишется в захваченной французами Москве...
А ещё он приносит мне книгу, которую брал у меня давным-давно, кажется, на прошлое Рождество, снова кашляет и уходит, и я понимаю, что не увижу его никогда...
...передо мной Сира. Она говорит, что уже утро, и стынет кофе. Она кормит меня завтраком и провожает до метро через мокрые улицы, через кленовые листья, и мы обе вздрагиваем от раздавшихся звуков вальса у самого метро...
"Я различаю здесь - весну и лето,
Я различаю смерть, целящую, любя,
Я различаю все, что здесь неразличимо,
Я различаю все. Но только не себя."
Франсуа Виньон
Смотреть. На туман, на слова, выписанные упавшими листьями у подножия деревьев. На тонкие кресты и широкие кинжалы оград.
Думать. О том, как закончится жизнь в наших телах. И мы будем лежать под ровным холмом, заросшим травой, конечно - вдвоем, как всегда засыпаем, обняв друг друга. И никуда не уйдём от шиповника, корнями врастающего в изголовье, и от листьев, скапливающихся за оградой, и от людей, приходящих по праздникам.
О том, как узнать нас можно будет лишь по обручальным кольцам, потому что над нами не будет ни фотографии, ни креста.
Понимать. Понимать, что все, что мы можем - это успеть как можно больше вспомнить, стать самим собой...И что мысль о смерти не страшит, а воспринимается спокойно и без печали.
Осознать. Что так думают об этом только те, кто готов к смерти.
Заметила, что давку в толпе начинают женщины. Пожилые, молодые, с наглыми каменными лицами и обезумевшими глазами, как будто оттолкнуть того, кто стоит перед тобой - цель всей их жизни, а что будет дальше, уже неважно. Оттолкнуть и пройти, встать на его место, чтобы он остался сзади, а ещё лучше - вообще исчез. Сделали - и заново.
С горечью подумала о том, как меняется человек, попадая в толпу, сам становясь ею, её лицом, её руками, - и получила первый на моей памяти пример рыцарства. Трое взрослых мужчин молча взяли в кольцо четырех девушек, небольших и хрупких, и просто пронесли нас сквозь толпу, до самого поезда. В ответ на благодарности молча кивнули.
И самое интересное - они даже не были знакомы друг с другом.
Резюме всей жизни.
Мне надо было родиться мужчиной
Друзья, у меня кризис.
Я соскучилась по речи. По общению. По простой, красивой, полной изысканности и аромата речи.
Кажется, я разучаюсь говорить. Мне не хватает вас, не хватает времени ни на что.
Не хватает терпения слышать слова - и видеть, что за ними совсем иное.
Прошу вас..
- Поговорите со мной!
Есть радости на свете...
Ветер и легкость движений. Быстрота и неумолимость. Все просто: не успел - погиб. Шаг назад, вздох, полупоклон - и заново. Свист клинка, ощущение защищенности с каждым новым ударом.
Не надену доспехи, пока не буду уметь так - со сталью. А потом уже, возможно, буду привыкать.
И не надо решать, кто из вас старше или опытней, все равны - изначально.
То, что я увидела, впервые в этой жизни взяв в руки клинок, на его рукояти - близко.
Два бала. Две роли. Две жизни. Два счастья.
Две судьбы. Две руки. Два сердца.
И только одно - имя.
Мария Стюарт и Мария Раевская. Перевоплотиться из одной в другую за две недели. Вспомнить все. И пить отравленное вино из рук Генриха Восьмого, и петь романсы в усадьбе Салтыковых, дуэтом со старшей сестрой Екатериной.
Я складываюсь, словно мозаика, из всего этого, каждым движением дополняя себя, для каждой жизни - находя в себе именно то, что позволило бы быть, а не казаться, Быть, а не играть, быть - но не снимать с себя судьбу при выходе из бальной залы. Вспомнить французский. Тот акцент, которым можно говорить с дядей-королем. И то странное, осторожное,чуть смуглое произношение, которое было в чести в 1823 году.
Неуловимым движением изменить постановку рук на клавишах спинета, и затем - концертного рояля.
Быть огненной, смуглой, юной и страстной женщиной - без косметических ухищрений и театрального грима.
Быть. А не казаться.
Утро туманное-туманное, пробирается, сплетается, напевает, нарастает - и плавным, быстрым движением - поднимается алое солнце.
Утро необыкновенно теплое, из глубины тумана слышно дыхание...
Деточка, все мы немножко лошади...(с), и как жаль, что та лошадь, что будет со мной только в середине зимы, будет только в середине зимы...
Волшебное утро для конной прогулки.
И слышно, как в высокой траве фырчит, фырчит, фырчит ёжик...
А Вы не поверите, Патрик - там - Солнце!
И ветер!
И маленький парус воздушного Змея.
Там - осень.
И люди, что ходят, прищурясь, не смеют
Отдать свои крылья,
Их руки немеют
И просят -
Немного свободы воздушного Змея
Там - осень.
И Солнце в груди деревянного дома
Шуршат и снуют деловитые гномы,
Выносят сушиться осеннее золото
На тонкие клёны,
На ветер,
На тихую горечь влюблённым...
Дела дивные творятся в этом мире.
Кто-то проносит бомбу на концерт "Мадонны", кто-то стремится быть всеобщим учителем, кто-то закупает места на кладбище, а ты можешь сойти с крыльца и уйти во владимирские леса - и сам черт тебе не брат, и тамбовский волк - не товарищ...