Я не привезла тебе радости,
Прости. Но я привезла тебе белый тюльпан.

В твоих глазах мой шаткий мостик,
Обьятья твои, как ветра порыв,
Но если придётся лить слёзы в скорости.
Ты обойдёшься без них.

В боли не много людских утешений.
В поисках руды в болоте тонут люди.
Я на спине с славаянскими рунами
Выпишу чёрным слово "будем".

Я не привезла тебе радости,
Но привезла тебе белый тюльпан.
Где-то в пути мои судьбы поссорились,
Но я не держу на них зла.

Если бы нити сплелись чьим-то опытом,
То это была бы не я.

Снова в холоде засеянном солодом,
В чёрном истоптанном, будто в исподнем,
И чужим топотом, кованым грохотом,
Я замерзаю в нечистой передней.

Так было...
[показать]

До того, как мы встретились я была иной. Я не курила канабес и табак, не пила, не писала и не говорила дурно. Я была сухой палкой - бесконечной и безначальной. Без настоящих стремлений и без настоящей борьбы. В школе я построила соучериков в ряды и водила по прямой, Образующийся между рядами. Потом мне надоело и я рассекла их, как разрезают пирог - на доли и надкусывала с каждой по желанию,  оставаясь сама вне системы, её нужд,желаний и возрастных глупостей.

Учетиля меня не любили, но ценили за врождённые способности, примерное поведение...Я былахозяином первой парты , второго ответа и самых ровных стрелок на брюках в корпусе. 

Наша история не заинтересует суды.Она не интересна криминалистам.Лишь борцы за чистоту веры, проворчае что-то о временах и о нравах. Пол года жизни я страхом вырвала, шарахалась от теней, по пол ночи проводила стоя у окна на восемнадцатом этаже своей жизни. А потом устала от молчания. История,достойная осуждения. Она не войдёт в их сердца, не станет близка. Они отторгут меня как инородное тело из своей массы. Моя правда - не их правда. Она аморальна, она не учит, а развращает. Вы не доберётесь до меня и не покараете. Поэтому я доберусь до вас первая. Бешенная собака. Собака...

НАБОКОВ
На годовщину смерти Достоевского

Садом шли Христос с учениками...
Меж кустов на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
пёсий труп лежат не в далеке.

И резцы белели из-под чёрной
складки, и злавонным торжеством
смерти - заглушён был ладан сладкий
тёплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный слизких, слипшихся червей...
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгобленный поморщился Матвей.

Говорил апостолу апостол:
"Злой был пёс; и смерть его нага,
мерзостна..."

Христос же молвил просто:
"Зубы у него, как жемчуга..."
1921г.

Это не моя история. Это история, рассказанная за бутылкой джина на одном из день рождений. Приятелям очень хотелось, чтобы он немного развеялся, и когда мы оба уже не помнили имени именининика, он откупорил новую бутылку, сел рядом и начал говорить...

Когда я увидел её, я понял, что родился. И мой первый крик был нашим рукопожатием.
Труденее было, чтобы она это поняла. Её глаза меняли свой цвет чаще, чем падали снежинки, застревавшие в её ресницах. Её тело было упругим как вода, а волосы пахли свежей еловой стружкой.
Через месяц у меня была работа, через два - квартира, а она всё ещё принюхивалась к попутному ветру, готовая раствориться в нём и оставить меня одного. Она состояла в равных долях из речного ветра и искренности ребёнка. А я просыпался с мыслью, что увижу её, прижму к себе, и сверну шею - если захочет уйти. Через два дня после своего день рожденья я сказал, что достоин быть большим, чем просто очередной любовник. Она долго молчала, а потом сказала, что если мне хочется ходить под водой в безумных глубинах, то я могу попробовать жечь листву после штормового предупреждения. Она была хрустально честна, и я ничего так не боялся, как того момента, когда она открывала рот. Никогда не извинявшись, она обвиняла, как будто оправдывалась. В её теле жил жадный спрут тоски, и невозможно было понять, откуда он там, хотя она и говорила о нём тогда, когда ей было действительно хорошо. Через четыре месяца на празднике она взяла меня за душу, уронила её на асфальт и пошла гулять с друзьями, а спустя три дня впервые сказала, что я ей нужен. Я целовал её руки, обнимал, как будто желая сломать её позвоночник, и тихо говорил ей, впервые для себя, то, о чём кричат те, кому, на самом деле, нечего сказать. Она положила голову мне на плечо и впервые не вырывалась, не убегала, была тиха и нежна, как ранняя осень.
Моя. Ещё чуть-чуть, и она сама откроет мне калитку, в которую безуспешно ломолись те, чьи имена были нам обоим известны, а потому абсолютно безразличны.
Мои друзья сидели и пили, а я стоял и видел лишь её, и был счаслив своей глупостью. Перед сном я разглядывал своё тело и лишь по следам её губ и рук убеждался, что она плод чужой любви, а не моей больной фантазии. Я говорил ей, что люблю, лишь когда понимал, что иначе лопну, и тысячи моих безобразных ошмётков будут ей об этом кричать со всех сторон. Я целовал её, как другие рвут добычу - зубами, с силой голодного зверя.
Она почти не звонила сама и исчезала на несколько дней, как другие выходят покурить.
Но она так и осталась непостижимой. Я стоял, удерживая дверь, а она ушла через крышу. О том, что она умерла, я узнал через два дня. Она подскользнулась, танцуя, на синем кафеле. Наверное, было безумно красиво - красное на синем, как её любимое платье, отделанное кружевом.
Я не верил, я пришёл в морг. Она спала, я решил забрать её из серо-зелёного в светло-синий, где нет запаха мха и осклизлой смерти, пока она не проснулась... На похоронах я не был. Отец примотал меня к кровати простынями и армейским ремнём. Я не был безумен. Я сам попросил об этом. Мама плакала.
Всё бессмысленно. Я надеялся, что она будет сниться мне, мерещиться на перекрёстках. Но она молчала. Я обезумел, как птица, у которой отняли последнего птинца. Даже сбитая машиной она продолжает кричать и хлопать крыльями.
Воспоминания не дают утешения. Не познанная тайна её изменчивых глаз так и осталась торчать во мне гвоздём без шляпки. А разгадку теперь украшают пластмассовые цветы и оградка из чёрных воронов. Мне сказали, что постепенно боль утихнет. Причём здесь боль? Что могут знать слепые о свете, а глухие о танце.
Она не была лучше, она не была красивее, но теперь её нет, и мои руки пусты, и чувство, схожее с чувством наркомана, как отзвук угасшей мелодии, когда уже закрыли пианино. С ней мою душу разрывали Дьявол и Бог, а теперь комната пуста, и лишь на болконе загнивают овощи, которые ещё не знают, что хозяйка не вернётся.
Я родился, когда встретил её, но никто не расскажет, что мне делать теперь.
[показать]

Меня зовут Мио. Я хотела статьи птицей. Но меня нарекли Богиней Смерти, и я решила, что это тоже выход. А потом я узнала, что меня обманули, но пути назад уже не было. Так я осталась одна. Одинокая Мио. Не жалейте. Просто слушайте.
Тёмная Кали. Зачем она так улыбается? Зачем стоит, склонившись со своими дарами? Ушла бы совсем. После её улыбки не уснуть до утра. Её дары - безумная Смерть, Смерть быстрая или Смерть мучительная. А ещё у неё моё лицо. С чего бы это?

Утро склоняет кривую рожу шута-недомерка. И я уже не Кали, и даже не Тёмная, а просто Мио. Ночные кошмары, пелена серых будней - удел тех, кто увидел, но так и не переступил черту. Трусов. Отступников.
Ты хочешь выслушать рассказ беглеца из Долины Лотосов; того, кто увидел рай, но убоялся ада. Боже, я верю в тебя. Иначе я была бы там, рядом со всеми. Они здесь, в мире, где даже хуже обещанного тобой пекла. Ибо после рая бледно-сизый расвет запыльной оконной рамой кажется адом. Друг. Будь им тому, у кого теперь нет друзей. Все они там. Я здесь. Каждое уторо я надеюсь, что солнце не взойдёт. Головные боли, Тёмная Кали, бессонная ночь, рисунок оборотня на стене. Я оставляю всё это лежать рядом с подушкой до вечера, как узник покидает дыбу, чтобы вновь очутиться на ней уже на следующем допросе. О Кала-Время - ты насилуешь сама себя, чтобы вновь привести меня сюда. Надо научиться пить. По-чёрному, по-Тёмному, как пьют бывшие братья - изгнаники. Но я не умею - так. Я вообще не умею... Особенно молчать. Я умею только бежать. Час быка - два часа ночи. Страшное время. В два я обычно просыпаюсь, если мне вообще удаётся уснуть. Включаю "Арию" - моё спасение. Когда мы строили Ирий, эти песни были нашими молитвами. Но рай обернулся золотым мостом в чистилище. А песни остались спасать мой разум в час, когда вся нечисть бродит по земле в поисках заблудших. Сегодня я обязательно усну. Ещё одна песня - "Осколок льда" - и безумие отступит. Да, я трус. Но если ты не боишься, значит ты не бежал босиком по полуденному асфальту цвета расплавленной меди прочь от собственных друзей. Тех, кто ближе родни. От братьев, от сестёр, от себя. Где твоё солнце, Мио? Моё солнце погасло. Пришло время терпению и Тёмной Кали.

Меня зовут Мио.