за окном синь, разбавленная молоком.
мы едим фисташковые пирожные и пьем бузинный сок.
в комнате полно коридорчиков и тайных уголков. четыре свободных столика. там снег собирается, и круглый человек ходит по улицам, не приближаясь, но давая понять, что тебе не уйти. мы пьем кофе и лимонады, и потом надеваем маски
мне раньше казалось

прежде всего - после школьной пыли непрочитанных статей - портрет. как он красив, боже мой! эти нервные, тонкие губы, так и видишь, как они двигались, мучительно ломались, когда он слушал, или смотрел, или читал; сколько они, не размыкаясь, говорили непроизнесенного, жегшего изнутри4 а потом - эти живые глаза с тяжелым взглядом и гордость самолюбивого, талантливого и уязвимого, который не может молчать. потом - текст. прекрасные, разбухшие, тяжеловесные, густые и некрасивые (свойство тела, не души) статьи, острота мысли, и все писано на грани, когда уже нельзя не писать, когда молчать невозможно, с какой-то несмертельной болью - и тут начинается совершенно личное "возьми меня за руку, покажи и расскажи мне еще и еще, веди, куда знаешь, потому что я верю" - и как ему такому не верить (как его такого не любить). потом - воспоминания о нем, панаев и гончаров - там словами написано все, о чем говорит его портрет: и болезненность, и нервность, и то, сколько ему приходилось молчать и таить и терпеть, и как это прорывалось, и круг общения, и одна неудача за другой и его открытость, почти детские реакции на происходящее - стыдится, конфузится, загорается - и тогда уже отдается делу всем существом. и вдруг видишь его человеком, невеликий рост и огромность раздраженной души - спорим, что собственное безденежье огорчало и удручало его ровно настолько, насколько и то, что нет у нас комедии, кроме гоголя, эта мучительная тонкость души, когда общую боль (да разве это боль, разве кто страдал от этого так, как он?) он воспринимает как собственную свою; и хочется подходить все ближе и ближе, ведь столько он сделал для тебя, и принимаешь его со всем, что в нем есть, а потом чувствуешь покрытую холодным потом руку, он под деревом, не хочет никого видеть: - плохо мне, панаев, плохо;
и остаешься, что-то узнав, но ничего не зная;
любить мертвых, сколько можно, сколько можно уже;
а потом на сцене они оживут;
мой белинский

у меня был рыбный день - столько всего получила, столько всего услышала
читала генри миллера и анаис нин целое утро, и потом грэм грина (произношу в одно слово), и потом кино, и встреча через три года, капуччино с банановым сиропом, мелочи, мелочи, я не хочу идти, иди, иди, я не хочу, я хочу домой, и я все-таки пошла, и все родные лица, и родные лестницы, и родные голоса; так много людей, все говорили, спорили, красивые, умные, заинтересованные, цымбал (он будет играть а.б.), и бородин, и потом "и.м., вы провоцируете личные отношения", столько невыразимого теплого, и теперь я буду смотреть "eyes wide shut" и дальше читать герцена и генри миллера, а потом писать - про своего белинского, про встречу, про любовь к книгам и авторам; с другой стороны я чувствую, как во мне рождается боль

я же не чернильница

и мы были на расстоянии шепота, и под моей рукой билось его сердце - где-то там, под дрожащей, испачканной, пахнущей молочной теплотой и табаком рукою - без остановки - так прекрасно - так тяжело и угрюмо - билось - его -сердце.
это случилось - ты помнишь? - сто три страницы назад.
за моей спиною осталась тоскана - плавные холмы и продолговатые оливковые листья, вытягивать ноги в гущу пахучих и острых трав, часами сидеть в церкви сан-лоренцо и у запертого книжного магазина с хозяином-с-голосом-мефистофеля;
а до звонка вечность, и облака как свалянный войлок, пальцы в чернильных пятнах и глубокая царапина на кисти сырого мясного цвета; даже когда закрываешь глаза, она смутно алеет среди сумрачных теней и вздохов угасшего дня, притягивая к себе - влажные соки застывают по краям, притягательность разошедшихся покровов, не смотри, не смотри, не смотри.
и бархатистые, бледные, белесые, будто охваченные плесенью, листья цинерарии, прижимающиеся к губам.
ей в тот вечер не читалось. трава на бульваре была до сих пор зелена.
вдруг трепет и бабочки, вальс в крови, сердце бьется на три доли, неровно верно, вот здесь, ты чувствуешь - не делай ничего.
и, надев маску, теряет себя, лишившись золотистой ароматной утомленности, и плеск узорной лагуны под бой часов, и кто-то терзает ее бедра; рута и базилик, молчи иногда молчи, ожидая золотых карнавалов после полуночи и утренней дымки стыда сквозь ресницы, и крохотных площадей, где так гулок плач и так тревожен сон, жди тайно, в улыбке спрятав усталость; но в вихре прикосновений бледнеет брезгливая, напудренная, уязвимая красота;
и все же молчи - ты дождешься.

было утро цвета сырой воды, была греция.
я варила спагетти с чернилами каракатицы - матово-черного цвета. на вкус они не отличались от обычных, но удовольствие от созерцания и поглощения - тонкие и длинные и черные с кусочками белого сыра с плесенью, с базиликом - похожие на влажных червей только что вынутых из земли - было неописуемое.

А, так ты не хотел, чтобы я целовала тебя в уста, Иоканаан? Что ж, теперь я поцелую тебя. Я укушу твои губы зубами своими, как кусают созревший плод. Да, я поцелую твои уста, Иоканаан. Я ведь говорила, что поцелую. Разве не говорила? Говорила ведь. Так вот, теперь я наконец поцелую твои уста... Но почему ты не смотришь на меня, Иоканаан? Твои глаза, вселявшие ужас, исполненные гнева и презрения, закрыты теперь. Почему они закрыты? Открой глаза свои!

О. Уайльд
"Саломея"

это летом закат - горы; я читаю кокто по-французски и уже через пятнадцать минут становится слишком приторно.
мороженое не помещается меж вафель, жак брель поет мне про дон кихота "это я, доон кихоот!" и на подоконнике лежит вилка, запачканная клеем, и смятая виноградина катается на ладони, я усталая уже три дня и люблю стихи блока про флоренцию,
и ни вчера ни сегодня я не плакала.

looking forward
[375x500]

вилка вечером
[375x500]

после крещения это было
[500x375]

А музыка, какая музыка – бешеные, пьяные, хромые на одну долю вальсы... Пригласим даму из публики, закружим – и даже у нее накладные ресницы, фальшивые волосы и вставные зубы цвета запачканного жемчуга...
Спектакль про каких-то французских художников, не запомнила имен.
Они все говорили «Милый, вы знаете...»
Теперь я тоже буду говорить – милый, вы знаете...
Вот так: милый, вы знаете, утром во сне я прожила всю свою жизнь, во мне ничего не осталось.
Я думаю, что рассуждения и философия это, в общем, ерунда. От этого еще никто не становился счастливым. В спектакле один художник – он потом ослеп – согласился бы со мной, да? Всю жизнь будешь рассуждать, а потом умираешь, ничего не сделав; рассуждаешь, зажмурившись, и все твои несбывшиеся желания обступают тебя.
Милый, вы будете моим несбывшимся желанием, можно так?
Вы будете вечно, потому что нежность вечна. Как хочется быть хорошей.

нет, ну кто-то же должен был поставить ее на место. и если это сделали два таких человека, как борхес (сегодня утром) и е.н. (вчера вечером), то нужно быть лишь благодарной им.
зато утром в медиатеке я нашла тот фильм про мюссе и жорж санд, и читала автобиографию шагала.

пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать тех людей, кого я люблю

я бежала в иностранку и фотографировала на ходу (см. фликр, самореклама), напевая про монамур-монами, а потом сидела в зале детской литературы и смотрела разные книжки. я думаю, мало что есть прекраснее детских книжек. там была английская про кота фреда, который умер, и детишки, которым он принадлежал, попали на кошачьи похороны, и там был мальчик ник, который говорил про своего кролика: "He's my special wabbit" и про мусор "but it's wubbish" - с ума сойти. и французская книжка, которая называется "на моем острове" - sur mon ile - там мальчик сидит на небольшом острове, с ним волк, две кошки и летучая мышь. делать нечего, ничего не происходят. они сидят, мечтают о приключения, русалках и пиратах. зима похожа на лето. дует ветер. это суперская книжка, потому что оказывается в конце, что мальчик и есть остров. там совсем немного слов, самое важное иллюстрации, потому что книжка для маленьких деток, но и взрослым деткам ее читать очень интересно, хоть они и с трудом пока понимают, потому что совсем отвыкли. но сегодня все сговорились - и книжки, и е.н. говорят по-французски. какой бы еще язык мне учить? я учу три, но мне очень хочется еще - шведский, или итальянский, или португальский, или польский, просто для удовольствия.
удовольствие это важно. его тоже нельзя откладывать на потом, воспитывая в себе силу воли.
вообще, дети тоже прекрасные.
вечером мы пили кофе в макдаке, на улице, и к нам подошла девочка в зеленой куртке.
- сколько тебе лет? - спросил а.
- нисколько, - тихо сказала девочка, протягивая нам стакан.
а. дал ей денег.
- пять лет, - сказала девочка.
она была очень красивая.
- ну и зачем ты это сделал? - спросил другой а. - ясно же, что ее кто-то подослал.
я сидела близко-близко и эта девочка, подойдя, потрогала меня за коленку. обычно при всяком прикосновении чужого мне бывает противно, но здесь мне не было противно. я не знаю, как мне было.
потом я видела ее в камергерском. она говорила с охранником кафе. она боялась.
в театре было людно. подходя к театру, я всегда теплею и таю.
к нам привязался человек улыбчивый и страшный, он обнял меня, потому что всех любил;
- кто вы? - спросил он у е.н.
- работник сцены, - ответил тот;
ии так мы продолжали утверждать, но у этого страшного была добрая улыбка и голод в глазах, а мы всерьез неправду, поглощенные собой, потому что говорили о важном и слова по-французски.
я теплая и подтаявшая.

а когда виктюк говорит
"и зачем я пошел в режиссеры"
он уж точно кокетничает )

мне было тринадцать лет и я выступала на сцене
за спиной артиста с., от которого фанатели такие же как я девочки тринадцати лет
но артист с. фанател по мне и предлагал кататься на машине в булгаково
а я кокетливо отказывалась
и говорила, что мне надо домой
но мы все равно много куда ездили, правда, не вдвоем, а целым автобусом
выступать на сцене
в разных городах и селах
республики
артист с. носил блестящие костюмы
а мы, в белом или, иногда, в черном, принимали около него разные позы
брали его за потные ладони
и клали их себе на плечи
делая вид, что все это невыносимо приятно
и мы просто умираем от близости
с артистом с.
в шелковом костюме
в тринадцать лет это было смыслом моей жизни
потому что если тебя не видят в светепрожекторов
то тебя меня нет
меня нет
я так чувствовала
и все эти дурацкие часы репетиций были для того, чтобы доказать
что ты есть
когда тебя увидят все эти люди
папа ждал меня на остановке
в три часа ночи
мы молча шли домой
он ничего не говорил
хотелось спать и пить
меня запирали в комнате и будили в семь
я была живая

смотрите, как мы с машей раскрасили в субботу стол*))

если вам нужно что-нибудь раскрасить, обращайтесь )

http://www.flickr.com/photos/33249309@N00/277382574/

http://www.flickr.com/photos/33249309@N00/?saved=1

она находится напротив магазина кожи,
эта маленькая церковь,
где всегда малолюдно,
где такой полумрак, что, входя с улицы, на секундочку слепнешь,
где на потолке какая-то старая фреска,
где данте увидел свою беатриче,
ее могила вон там слева, где лежит красная роза,
его портрет на стене - пятьдесят центов и включат подсветку
садишься на скамью, из темноты в углах глядят чьи-то лица,
свет на алтарь падает сверху
и еще звучат какие-то песнопения
одинокий американский экскурсовод, какой-то ребенок ползает по полу, нас трое
и еще та девушка, что лежит слева
когда на лекциях говорят, что он любил ее, а потом она умерла, ничего не случается
нет ни грома, ни молний, ни сотрясений сердца
ты собираешь конспекты и бежишь на обед, чтоб занять поскорее очередь
а потом идешь домой, хрустят листья
и засыпаешь спокойно
несчастный, он говорил, что птицы падают мертвыми и что началось великое землятрясение, пока она умирает
так вот, здесь они до сих пор падают
и земля до сих пор разрушается
именно здесь
потом ты вновь выходишь на улицу
к стене прислонен велосипед
хозяин не возвращался за ним вот уже несколько недель
и он робко стареет
возможно, зайдешь в магазин кожи, чтобы понюхать перчатки или присмотреть сумку
или приляжешь на площади перед дворцом прямо на землю, чтобы дождаться вечера
город вокруг
тебе придется прожить свою жизнь до самого конца

в тренто мы с мамой взяли напрокат велосипеды и поехали
сначала мы ехали рядом по пятичасовым будним улицам
потом мы ехали друг за другом вдоль стены со ступеньками, которые начиналисьна высоте двух метров и никуда не вели
проезжали мимо ресторана
- чао, - сказали мы альберто, очкарику с вечно удивленным лицом
- чао, - сказал альберто
проезжали сквер с фонтаном - вода лилась изо рта связанного человека, стоящего на коленях
- чао, - сказали мы бомжу с собакой, который сидел на скамейке
- гав, - сказала собака
потом мы приехали на площадь данте и постояли там, глядя в глаза поэту
поэт сурово смотрел ввысь и не заметил нас, мы поехали дальше
миновали пруд, окруженный ивами, кинотеатр, который не работал ни днем, ни ночью, автостоянку с рядком из одиннадцати одинаковых машин, восемнадцать дорожных знаков и пять перекрестков, один банк и шесть туристических агенств, и выехали к реке
- смотри, - сказала я, - кролики у воды
- смотри, - сказала мама, - фуникулер над рекой
со звуком взлетающего самолета нас обгоняли сосредоточенные велогонщики в непроницаемых очках
с тихим шелестом нам навстречу катили старушки с величавыми лицами
кролики прыгали у воды и никого не боялись
за ужином мы в пух и прах разругались с папой и отправились в город коротать ночь
мы шли за неопрятным толстяком в зеленой футболке и я вспомнила, что это мир, где тебя могут застрелить прямо на улице. а потом напишут об этом статью в дэйли мэйл
я пожаловалась вслух и толстяк оглянулся
мама купила мне мороженое и мы до середины ночи просидели под стенами собора, колокола которого звучат так страшно, созывая горожан к мессе
потом, крадучись, вернулись в отель
мама укрыла папу и папа сказал, чтоб мы убирались
мы уселись на балконе и стали смотреть на улицу, круто уходящую вверх
пришел и ушел пустой автобус
звезд не было видно

сельдь, незаменимая спутница постных дней,
подруга юности мятежной
абрикосово горят лампочки, кинокартина заканчивается на середине, на теплой щеке зведная россыпь родинок - пояс ориона, я все равно не знаю больше созвездий
на кузнецком мосту в магазине карт и глобусов продаются две мои мечты - карта вб и маленький светящийся глобус, соответственно
ведь это уже октябрь, друг. октябрь, друг. мы до сих пор на месте.
у меня в квартире венецианские маски пялятся пустыми глазницами, голые стены и офигительные обои, сложенные в углу, но мне все равно хочется две стены заклеить выдранными из английских романов страницами, одну исписать всевозможными чужими словами на всех языках, а четвертую оставить прозапас и ночью, когда что-то снится, не искать тетрадку, а писать прямо на стене, куда дотянешься рукой и потом, по этой хронике с места событий вспоминать свои сны, разбирая смятый темнотой почерк.
если кто-то звал кого-то вечером во ржи,
значит

значит
...с.к. сидит на полу, спиной к зеркалу, я стою перед с.к. почти вплотную и покорно лаю, как собака, а потом читать стихотворение по бумажке, и моя босая пыльная нога так близко от его руки, что перехватывает горло.
если ты ловил кого-то вечером во ржи,
значит знаешь ты
что знаешь - я помню руку, забинтованную руку, как смешно было лаять, но не то, что было дальше, что значит, что знаешь
и никогда не узнаю.