Все верно. Было мне под сорок.
И било где-то двадцать пять.
И снег снижался в черный ворот,
зияющий в ночную мять.
Я шел пустынною дорогой,
вжимаясь в облака лицом.
Я шел на Суд к Седому Богу
повесившимся подлецом.
И тихо плакал. И молчанье
от Бога лучший был бы знак,
чем полусны полуночами,
когда я молод был и наг.
И Он молчал. Дышал чуть слышно.
Наверно, думал и прощал
за то, что был я в мире лишний
из всех Им созданных начал.
За то, что я любил в семнадцать,
и в двадцать верил в чудеса,
и в двадцать семь решил остаться
собой, не зная, кто я сам,
а в тридцать тех, кто был мне дорог,
покинул, снова нищим став,
и шел к Нему уже под сорок,
дожив и до смерти устав…
Все верно. Было мне под сорок.
И било где-то двадцать пять.
И снег снижался в черный ворот,
сияющий в ночную мять.
Все тихо, как в сказке.
Все лгут - понарошку.
И эти вот в маске
скользнут на ладошку...
скользнут - и исчезнут:
туда и дорога:
мне ж надо немного -
но так, чтобы - честно...
Осколки луны в крошку давят копыта; и тихо,
как раненный, конь мой плетется, понурив главу;
и щупает лес вен тончайшие стенки до тика
у глаза; и нет ощущенья, что все – наяву…
Мигают зрачками небесные звери, срываясь,
как в августе, - вниз головой, но – вжимаясь в листву;
и каплет с плаща тусклый свет; и соленая завязь
стекает к щетине, и ветер напряг тетиву…
Все запахи, будто прописаны, сходятся в ноздри.
И чувства острее, чем мой арканарский клинок.
Зачем принял я одиночеств и верности постриг?
И как не принять его я не посмел и не смог?..
Скулит, словно чайка, седло; заплетается грива
на пальцах и, жесткая, гладит, как женщина, их;
и сонно плывет в плоскостях, горизонтами трио
из ждущего Бога и этих, усталых, двоих…
Надежда. Зацепка. И страшно.
Но я не боюсь ничего.
И пусть мой кораблик бумажный
не важный прекрасный "Арго".
Сольется с ручьем в чью-то осень
и станет пожаром листвы.
И серая мягкая проседь
разбавит пожухлость травы.
Все будет – и время, и силы
пройти это время любя,
и будет сынишка красивый
беречь дорогую тебя,
когда я уйду и не станет
в тебе всех частей моего…
Мне страшно немножечко втайне,
но я не боюсь ничего…
Устал я очень. И круги
в глазницах черепа висят.
Такие, друг мой, пироги
который год подряд.
И кто-то прав, что - нелюбовь,
но все до точки не понять,
и толку - что? Не празднословь
и думай через ять.
Еще гордыня - вот упрек -
закралась тихо в букворяд,
и каждый в слове - королек.
На кой мне это ляд?..
Расскажешь разве - чем и как?
Доложишь, что ли, о себе?
Слова, слова - и кавардак
в звучаний городьбе...
Сказал - и стало вдруг легко.
Как пятничной луне я рад,
светящейся клинком
в глаз виноград!
Я пьян. Но это не итог.
Еще чуть-чуть - и буду в норме:)
Где я, помилуй Бог,
в какой валторне??
Но впрочем, знаешь, - ерунда.
Я жив - и посреди театра!
Как жив я, господа,
и буду ли назавтра?..
Что мне вечности, если горит внутри?
Что мне будничность, если хочу туда?
Мне бы жизнь свою - всю - разделить на три
и послать бы ее этим ссуду дать.
Пусть загонят ее, пусть подавятся!
Нате - нате же! - раздерите всю!
Чуть попробуйте - и понравится,
но не станет легко злому витязю.
Что ж вы, милые, иль не вкусён поди?
Вам бы сладкого всё да хорошего?
Что ж вы кроетесь тихо - и в шепоте?
Ну не вышел - так - дерзкой рожею...
Что ж мне вечность теперь - ты в меня всмотрись?
Что ж мне будничности - только хлопоты?
Мою душу бы - всю - разделить на три
и раздать бы всем, кто ни попадя...
Первое сентября Весь мир следил, как нас убили,
и запах лиственниц был слабым,
но ясным, ели чахохбили
на том конце Земли, и ладан
курился медленно в церквях,
и реквием в ушах глухих
звучал, запутавшись в ветвях:
сентябрь, - чирики воробьих
сбивались залпами из пушек,
слепились осени кострами...
Нигде нам не было бы лучше,
но выбор сделан Вахтерами,
и мы ушли... и мы ушли...
и стало тихо... тишина
ложилась в свечи... журавли
летели к югу дотемна...
Первые две строчки я подсмотрел в дневнике у маленькая_рыжая 05.09.04 17-49
В работу, в работу, в работу...
Укрыться, уйти, заплутать.
Не встретить, быть может, кого-то
сейчас и уже никогда...
Не видеть, не слышать, не помнить,
не чувствовать, не осязать:
в работу, в работу - и полно
по посту вливаться в тетрадь...
Насте
Будто горе какое случилось,
что и плачут теперь все навзрыд.
Ты всего дней на десять явилась
и ушла в никуда до поры,
когда все мы там будем судимы,
я - за то, что тебя погубил,
как прожгу эти страшные зимы,
лягу в холод и сырость могил...
Ты простишь ли меня и помилуешь,
я не знаю, но знаю одно:
на воде мое счастие вилами
будет писано век все равно.
В жизни многое есть поправимое, -
искупил бы я все, только "но":
не смогу я - и не моли меня -
искупить то, что обречено...
А снег нарисован гуашью
на тонком по осени льду.
Из прошлого да в настоящее
на ощупь да память иду.
Вот-вот краски треснут под ношей.
Вот-вот и не выдержит холст...
Не вынесу больше из прошлого
чем то, что был беден и прост.
Иду. И закончатся мысли
вон там, за последней чертой,
и поиски вечного смысла
сольются в цвет чувства густой,
и теплые, милые люди
поймут ли, в сторонке стоя,
что я растворюсь и не будет
обтертого, ветхого я?..
Нет ничего случайного в жизни:
все – предопределено.
Тайны, законы, загадки – капризны,
но не капризно – зерно.
Вот и сегодня – в душу упало
и проросло-поросло.
Будет рассвет нынче греть его ало -
будет тепло и светло.
После росою - утро опрыснет:
все нынче в нем рождено:
нет ничего случайного в жизни:
все - предопределено...
Снег грязнее становится к вечеру.
Тяжелее под ним октябрю.
Будет осень теперь искалечена:
я-то выдержу и стерплю.
Все теперь наступает не вовремя.
Я не жалуюсь: просто вот здесь
жмет душа, теснотой опозорена,
если есть она в теле, Бог весть.
Снег грязнее становится к вечеру.
Тяжелее под ним октябрю.
От работы до дома очерченный
круг, в котором я тихо горю.
И не видя ни скуки, ни прелести,
как машина – от сих и до сих, –
я рисую на окнах троллейбуса
только что мне взбреднувшийся стих...
Словно милостыню просяще метель
завывала за стеклом под каждый вечер.
Было жальче больше и не было легче
даже и с течением недель.
То, как Вагнер ноты, в танго снег кружа,
то в смиренье грустным псом ложась у окон,
с каждым взлетом приближаясь тихо к Богу,
падала и падала душа...
Мне только надо знать,
что ты жива, что мама
тебе заваривает утром чай,
что на работу ты приходишь рано
и забывается твоя печаль,
что ты встречаешь с кем-нибудь рассветы,
что кружится от неба голова...
Мне знать не надо: с кем ты, где ты;
мне только надо знать, что ты жива...
душа болит
болит душа
и нету мыслей ни шиша
вчера напился как ишак
сегодня: на тебе - душа:-(
из головы на языке
какой-то бред.
в немой тоске
душа в стакане
дрожь в руке
я сгнил, как лодка на реке
и стал рекой
и стек в моря
так - может, жизнь пройдет не зря
так - может, снова буду я
собой
и пить начну с нуля:-)
Зима. А только что февраль
последний снег порошил в окна.
Мне удивительно и мокро
листать вчерашний календарь
и быть сквозь сетку чисел в лете
пять лет назад, а как вчера,
и вспоминая, не жалеть их,
все пять. Курить по вечерам,
вновь подставляя душу снегу
и руки грея над плитой.
Я был не тем и ты не той
и нас в сегодня просто нету.
Мы в памяти, отчасти в фото,
но больше в прошлом Коль да Галь.
А нынче жить опять охота.
Зима. А только что - февраль...
Невозможное – невозможно.
Ты должна это, малыш, понять.
Но я чувствую шершавой кожей
слова каждого глухую пядь.
Мы могли бы быть и осторожней
и наглее, если б были мы.
Невозможное – невозможно.
И друг с другом будем же честны...
Невозможное – невозможно.
Ты должна это, малыш, принять.
Слишком много в этой жизни должен,
чтобы все – так – повернулось вспять.
Не скажу ни раньше и ни позже:
никогда – это страшней, чем смерть.
Невозможное – невозможно.
Не могу я с нами – так – посметь...
Мой Арканар, страна надежд,
страна несбывшегося счастья,
страна ученых и невежд,
рабов - во времена безвластья...
Лучистых берегов и крыс,
лесов таинственных и неба,
людей открытых и актрис,
камней и хлеба...