- Бог. Бог… Ну што ты заладил-то… А может, Его вовсе-то и нету?..
- Может, и нету…
- Ты што ж, помирать, што ль, собрался?..
- Может, и собрался…
- Ну, это… Ты это, Парфен, брось. Ща. Мне тут старуха самогончику сготовила. Попробуешь… В шкапчике… -- Дед достал из старого шкафа банку. – И грибочки… Сам собирал. Неде-елю как…
Они уселись на скамьи. Разложили стол.
- Ты это… -- сказал Богдан, поднимая стопку. – Не это… Давай, в общем…
Выпили. Самогон был густ, коричнев почти, и пах карамелью. Парфен по старой привычке окунулся в рукав у сгиба предплечья и ухнул.
- Ты чего… это… стряслось-то?..
- Церков белая.
- Так што ж, што белая?..
- Бог, значит…
- Ну и што ж? Што – што белая??
- Блестит. Душу греет…
- Ну… Давай… Пока бабка не пришла…
Дали. Закусили. Грибочки – мягкие, нежные.
- Как то – Бог, значить?.. Не пойму. Бабки там молются. Поп чего-то бубнит… Давеча, как с тобой, самогону с ним дули…
- Тоже человек…
- Так он ж должон показывать и рассказывать, как жить, а он чего?
- Чего он? Он человек. Ты, вот, в поле работаешь, он в церквы.
Помолчали.
- Мода это у вас нынче пошла… - буркнул Богдан.
- Да я и не знал никогда. Сейчас только вот, тридни, подумал…
- Чего подумал?
- Про Бога-то…
- Может, закурим? Бабка-то еще не скоро…
Парфен достал пачку «Беломора».
- Ты где это?
- Да… Сын привез…
- А-а-а…
Закурили.
- Вот, думаю… – Тяжело было начинать Парфену. Видно, что тяжело. – Смысл… думаю… какой?
- Какой? – не понял Богдан.
- В жизни-то?..
- Хм… -- Налил еще по стопке. Выпили. Ветер приоткрыл створки окна. Стало мерзло: осень, но они молчали.
- В жизни… Дети… -- Богдан зажевал мундштук. – Дети…
- Что – дети? Дети, он, выросли давно. И у них, чай, тоже дети. И у тех детей – дети. И… -- Парфен посмотрел на иконы и стих.
- Вот тебе и смысл… -- резонно заметил Богдан: что тут, мол, непонятного?
- Так то ж – смысл? То – дети…
- Радують они тебя – вот и смысл, -- продолжил Богдан.
- То – радость… Да и горе, скажи не так… -- поморщился. – А то – смысл…
Богдан подергал ухо и положил подбородок на ту руку. Снял. Поморгал.
- Или еще вот думаю, -- снова начал Парфен, вздохнув, -- осень…
- Чего – осень? – Богдан вытянул губы трубочкой, досасывая табак, и прищуриваясь наполнил стопки. Тяпнули. Без закуски.
- Все время осень… И листья… И небо… – Парфен все силился чего-то сказать – и не мог. Но очень хотел, – и ты…
- А я-т чего?
- Чего у тя в голове? Мозга… – он уже не боялся быть смешным, просто говорил, как есть. – С извильнями… А откуда?
- Знамо дело, – уже вовсе весело брякнул Богдан. – Мамка народила. Откуда ж еще-то?.. – он перегнулся через стол и тихонько так, – Ты, дед, совсем с ума, что ль, тронулся?..
- Может, и тронулся… – Парфен задумался. Кое-как выгреб беломорину. Закурил. Богдан тоже. – Да только… – снова начал он, – думы-то, те – откуда?..
- Ну-у… эт я, брат, уже не знаю…
- То-то. Бог…
Дверь скрипнула. Они переглянулись и – на дверь.
- Ветер, – спустя время прохрипел Богдан. Откашлялся. – Ветер.
Задумались.
Парфен вдруг заплакал. Немного – одной слезинкой.
- Ты чего???
- Ты прости меня…
- За што ж?
- Так. Сам не знаю…
- Ну, ты, дед, точно совсем умом лишился…
- Может, и так… -- Парфен шмыгнул носом, отерся рукавом. – Наливай…

…

- А Васька-то тогда пристрелился случай! Санькин пацан-то! Башка – та аж по всей бане!.. Тож, што ль, Бог?..
- Так…
- За што Он его так? А?
- Не знаю, Богдан. Значит, смысл был.
- Так в чем же смысл-то? Такой?
- Не знаю, Богдан. Был… Бог… Бог…
- Бог… Бог… Вот заладил-то… А может, Его вовсе и нету.

На следующий день Парфен умер. Богдан три дня после похорон не пил: все плакал у церкви на коленях. Понимал.

- Дело было так. Нам сказали (был там один провокатор, …б его мать, знаешь, из тех, что выслужиться хотели: сам не знал, что мы поддадимся…), ну вот, сказали нам, что на Арбате собираются эти… скинхэды… Дали приказ: обследовать, затесаться, так сказать, в толпу и под видом сочувствующих элементов выяснить, кто у них там кто: главных, в общем. Ну, мы, понятно, бравые бойцы ---… дело было вечером… собрались в закоулке. Пришло нас мало: были выходные. И те - самые ответственные: старшина один (от такой мужик, он, знаешь, по жизни – с мозгами, опытный, ответственный), еще один парень (тоже из наших) и другой (такой, знаешь, вертлявый).
Ну, мы, как водится, собрались пораньше. Раздавили одну и ждем… Полчаса, час… Все на часы уже поглядывают, топчутся. Нет никого. Тот, вертлявый (бабник жуткий), глянь, тяпнул с нами еще и с бабой (откуда она взялась?) грит: ну, я пошел (а мы тогда уже догадались, что деза: нае…ли, суки). Пошел – значит, пошел.
Стоим мы – что делать? Руки-то, понимаешь, чешутся: молодо-зелено. Пошли чурок искать (ну и, заодно, беленькой купить).
Идем. Глядим. Стоит. Щупленький такой, лет пятидесяти. Пиво открывает. На прилавке у магазина. Ну, мы переглянулись, говорим. Что, мол, его трогать? Не по-нашему. Старик, мол. А были близко – он-то нас услышал… Оглянулись: только бутылка неоткрытая стоит, а сам – деру.
- Кстати, давай за пивом зайдем: это сейчас кончится.
Когда они вышли, город уже обволокли сумерки.
- Ну вот. Слушай. О чем я?
- Смылся старичок…
- А… Ну, мы, ясный хрен, зашли в магазин, взяли, что причиталось. Идем.
Старшина – весельчак был. Шутки всякие гнал. Уже темно вовсе: ночь. Почти до станции метро дошли, где завод, ---, ну ты знаешь…
- Где работали тогда еще вместе?..
- Ага…
- Незабываемые времена…
- Глядь, навстречу нам три чурбана. Ну, мы уже так развеселели. Идем. И тут-то они Славку задели. Ну, он, не будь дураком, с разворота ка-ак даст. Лежит. Я самого мелкого за шкирку – хвать и в землю. А третий пулей в метро. Старшина за ним. «Не убёгнешь, мол!» Ага. Где там. Все в мгновение ока… Вижу: старшина – от с такими глазищами – из метро: «Уходи-и-и-и…» А за ним – человек двадцать чурбанов, кто с дубиной, кто с арматуриной какой… Прикинь, толпа такая… Я оглянулся, приказ есть приказ. Смотрю, молодчик тот, которого я долбанул, пытается подняться. Я ему: лежать. Лег. А сам – рванул на фиг, только пятки засверкали. Бегу. Ничего не помню. Крики только за мной: ара-ара-ара-ара, хач-хач-хач…
Молодцы ребята, за своих-то. Вдруг – бац!.. Не помню. Первый раз так. Бегу – ну ничего почти не вижу, думал: все, хана настала, - он улыбнулся.
- Что случилось-то?
- Ну слушай… Добёг я, в общем, не знаю как, до завода. Благо, что недалеко было. Смотрю – Славка. Где старшИна, - спрашиваю. Он рот раскрыл. Тут и старшина: ты гдей-то так? Чего? – говорю. Он зеркало достает, а у меня там шрамина – в полголовы. И кровь морду всю заливает.
- Догнали, что ль?..
- Ну-у… Упал, видимо… Ну, в общем, забинтовал он меня кое-как. Теперь главное, чтоб Михалыч ничего не узнал, иначе – разнесет; он ж сказал: шо б без происшествий…

а может, ну его к чертям:
и путь со звездочкой вдали,
и недосказанность Дали,
и что так не любил Хайам?
все просто? надо жить слегка.
слегка любить - чтоб не болело
слегка, валяя дурака,
про вечность мыслить между делом.

и плакать тихо, пополам
с утра раскраивая душу,
деля на "нужно" и "ненужно",
а первое - на «дам»-«не дам»
все просто: сводит дождь с ума
"нарзаном" расползясь по жилам.
ах, если б были мы двужильны,
подобно кисти Ренуа...

но мы все также однобоки
как видимая нам Луна.
и дождь высасывает соки -
нас различат по галунам,
а не по нервам и по слезам,
не по мечтам, не по любви
так есть ли повод быть серьезным:
давить в виски, цедить: "живи!"

Стучит Земля в ступни: иду.
И ветер вывернут сызнанки
в табачный дым похмельных дум,
забытых там, на полустанке...

В глазах свет солнечных зайчат.
Душа болит непостижимо.
Что за загадка: нарасхват
все в жизни, что проходит мимо –
потом, не сразу, как пройдет,
как кулаками – драки после,
оговорятся: гений тот
был мальчик-детство, слишком взрослый…

И давит воздух на узлы
сети из нервов и мыслишек,
и запахи весны кислы,
но тем приятней их излишек.
Какая тайна: все не так,
когда все гладенько и ровно, -
оговорятся: был пошляк
юнец тот тихий и бессловный…

И мучат звуки, на лету
ловя шептанье губ, как птицу;
я из остатков их сплету
себе из прошлого возницу...

Ты умер. Говорю в лицо.
Беру за скулы: дождь – в свидетели.
Из душ твоих я беглецом.
Тебя оплакивали дети.
Гречанка Темис в Дельфах нам
две чаши отдала в печали.
Ты помнишь?– в мене у окна
как обручались мы в начале?
Эквитас! стерва римских дней
сквиталась через нас с друзьями.
А я не бог. Наедине.
Меня к глазам младенца тянет,
гостями Гестия дивит.
Ты обжигался первой свечкой.
И злит Крониду вольный вид
поверженного человечка.
Мне жалко. Я вернусь к Христу
и прокуратора посмею…
обнять и проводить к кресту,
не расплатившись с казначеем.

Он ходил из угла в угол. Все-таки это невыносимая мука – ждать, когда за окном дождь. Мысли возникали, стирались и снова появлялись при приближении к заданной точке у стены.
- Чего я жду? Минуло уже столько лет, а я все еще не нашел его и даже не приблизился к разгадке.
Его уже колотило от бессилия. Пустые пачки из-под сигарет рядами лежали на столе. Сколько можно ждать? Ждать чего? Одиночество уже просто невыносимо…
Он подошел к телефону. Подумал. Поднял трубку. Набрал номер.
- М-м-да-а?..
…
- Я Вас слушаю…
- Дарова. Узнал?
- Колян! Категорически здравствуй! Сколько лет – сколько зим! Ты че пропал?
- Да вот сижу – жду твоего звонка, понимаешь. А ты не звонишь да и не звонишь… Чем занят сегодня? Я, вот, думаю: может по пивку?
- Отличное предложение! Я тут тоже сижу-скучаю. Где? Когда?
- Что. Давай я к тебе загляну… Ты один?

Он решил не брать зонт: глупо брать зонт, если хочется плакать. Впрочем, как и глупо идти к кому-то, когда хочется выть от тоски…
- Леш…
- Да?..
- Я сегодня не смогу… Забыл… тут… некоторые дела, в общем…
- А-а… .Да лана. Не вешай нос. В другой раз…
- Ну, может, чуток попозжей?.. - Он заискивающе улыбнулся: зеркало показало только синяки под глазами.
- Да в любое время. Ты же знаешь, мой дом всегда открыт для тебя, бродяга.
- Ну ладно.
- Ну все. Я тебя жду, братишка. Давай…
- Ага…
Короткие гудки. Деньги. Ключ в замке. Два поворота. Лифт. Сигарета. Улица.

Как же хорошо, когда так мало глаз. Дождь лил стеной.
- Ты умер. Говорю в лицо. Беру за скулы дождь в свидетели…- как заклинание фраза крутилась в мозгу до самой дискотеки. Он заплатил за вход. Вошел. Взял в баре бутылку вина. Огляделся. Сел. В самый темный угол, где его не было видно.
Музыка и свет рвали людей на куски. Куски появлялись то там, то сям на танцплощадке, раскладывались, как паззлы, снова собирались, опять разлетались в разные стороны… Некоторые танцоры забавляли, большинство – просто пугало. Становилось страшно: вот, сейчас этот в кислотной майке разлетится и – вдруг – не успеет собраться до последней ноты. Но части тела прикреплялись друг к другу, становились на место, и все продолжалось. Лишь изредка можно было разобрать слова, тогда, как правило, звучала медленная мелодия.
Ему это нравилось. Не всегда. Именно здесь и сейчас. Можно было тихо сидеть и наблюдать. Наблюдение за другими избавляет от мыслей о себе. Он не знал, был бы он рад каким-нибудь знакомым. Скорее, нет. Вино было не очень. Хотя из российских «Арбатское» импонировало ему больше всего: не так гадко пить, если знаешь, что краска.
За соседним столиком сидели две девчонки лет двадцати. Они тяжело дышали после очередного танца и были уже навеселе. Судя по тому, что они сидели за маленьким столиком, они были одни. Возникла мысль состроить из себя этакого романтика, чтобы хоть как-то развлечься. Он туманно улыбнулся и направил взгляд на танцпол. Мясо басов бередило душу. Он тихонечко посасывал вино и курил. Они довольно скоро его заметили. Он достал блокнот, ручку и вывел первое, что пришло в голову. «Одиночество шлялось за мной…» Он как можно более независимо поднялся и направился к рубке ди-джея.
Увлеченный работой парень искоса посмотрел.
- Да?
- Визбора поставишь?
- Наверно, нет.
- Сколько стоит заказ?
- Сотню.
- Двести. Визбора. «О, моя дорогая, моя несравненная леди…» Для двух девушек за соседним столиком. Вот диск. Попозже заберу.
Он протянул деньги, диск. Парень убрал с лица волосы, посмотрел на диск.
- Какую?
- Четвертую.
- Хорошо.
- Сейчас можешь?
- Ладно. После этой…

Когда он сел за свой столик, басы перешли в визгливую трель и стихли. Прозвучало объявление. Он допил бокал. Налил еще. Закурил. И зазвучала музыка. Зал слегка заворчал, но принял это, как должное.
- Что я здесь делаю? Зачем все это?
Мысли уходили. Прошлое уже не казалось прошлым и все больше походило на настоящее, только в каком-то кривом зеркале. Он почувствовал взгляд. Обернулся. Чокнулся в воздухе с девчонками. Они улыбнулись и продолжили свою беседу.
- Как все это глупо. Эта жизнь…
Он допил вино. Докурил. Песня окончилась, и снова в грудь стучались басы. Душно. Он встал и направился к выходу.
Летний дождь окончился. Пахло озоном. Лужи блестели фонарями. За углом о чем-то ругалась парочка. Судя по голосам им было около тридцати. Она, видно, немного перебрала и что-то кричала. Он успокаивал ее, а потом раздался шлепок.
Не было никакого желания вступиться. Он подумал, что это семейное. Немного прошелся вперед, чтобы увидеть, что происходит за углом. Уткнувшись в руки, на коленях сидела женщина. Она тихонько поскуливала. Он подошел к ней.
- Давайте помогу.- Он сел на колени и приобнял ее. Она подняла лицо. Даже заплаканная она была красива, только на лбу еле заметное красное пятно от удара и тушь пятнами чернела на висках.
- Чем ты мне поможешь? – Она была несколько удивлена и потому уже не плакала – слегка вздрагивала.
…
- Чем могу. Давайте до дома провожу?..
- Нет,- она криво усмехнулась,- до дома не надо. Пойдем к моему Читать далее...

А.Оникиенко
Я так долго искал этой встречи,
а сегодня себя не узнал:
время черство, болезненно лечит,
но рубцуются швы и у скал.
И у скал можно прошлое ранить
и стесать по чуть-чуть чистоту.
Мы всегда выбираем не ту,
но до боли привычную память.

Память, верно, дана по ошибке:
от нее лишь унынье да боль.
И – в такси счетчик включен – и липкий
пробирается страх – принят бой.
Принят бой! Нынче каждое – хищник.
Жизнь – в лесу. Смерть – в норе. Сам – внутри.
Есть – на раз. Спать – на два. Врать – на три.
Сразу можешь уйти, если – лишний…

Если лишний, ты знаешь мой адрес:
город мал нам – Вселенной на грамм.
Буду рад видеть милый твой абрис.
Папиросы и спирт – внутри ран.
Внутри ран до утра; и без фальши:
я жалею, что недосказал:
я так мало тебя в себе дал.
Я так мало ценил тебя раньше…

Улица лица меняет. В просветах
теплится ласково женщина у
лунности жалобно вымолив света и
что-то еще, что пришло ей на ум.

Хрупко дрожит.
Тайком полудышит,
с линии жизни сгоняя сто вьюг,
выставив ягодицу бесстыже,
всю в синяках, где целуют да бьют.

Видимо, было ей так уж нагадано
там, накануне крещенских снегов,
в детстве из ели и ваты, где надо, но
хочется больше, чем – без синяков.

Адажио.
Ночь.
Полусвет.
Ты играешь с луною на клавишах.
И, сливаясь ручьями из Леты,
потихоньку меня забываешь.
Лай собак.
Ты одна.
И метель.
Дети спят.
И зашторены окна.
Незнакомцем согрета постель:
для него ты была незнакомкой.
Закрываешь глаза. Пустота.
Словно шоры от неба – диезы.
Эта комнатка та, но не так
таял медленно воздух.
А резал.
Разложилась на ноты тоска.
С ней Бетховен в сравнении жалок.
Как ладонь твоя, память узка,
не приемля семьи драм и жалоб.
Сиротливо. Блаженство не в счет.
Воровато искусаны губы.
Что же нужно за милость еще?
разъедающий яблоки рубль?
Я на паперти нищим, каликой,
перемежив молитву и бред,
вспоминаюсь то рвотой, то ликом
с прошлых пятниц до будущих сред.
Ты же видишь в мелодии клавиш.
Ты же слышишь аллегро,
но – нет…
Потихоньку меня забываешь:
адажио,
ночь,
полусвет.

Чуть свет погас –
чу!– утопились Гелиоса кони
с хозяином и газ
пролил в мои покои
случайное
тепло,
застряв на пальцах нервных окончаний,
как все прошло.

И запятые превратились в точки
в авиарейсах,
в проводах
попрятались
и напросились звездам в дочки,
чему-то радуясь.
Напрасно.

Чуть свет погас
контрастно разным
повеяло от фотоглаз,
чем писем из Афин
твоих. Я ж нынче в самой гуще вин
Имперской круговерти
и возле смерти.

Смешалось все в стакан:
и время и пространство –
и я попал в капкан
своих же странностей.
Пишу тебе теперь вот.

Не скучай.
Ты на окраине Империй,
но в центре, чай,
Вселенной чувств из сосланных различий.
Мне неприлично
писать о мелочных своих.

А как у нас и наших вен?
Все то же: стих
калейдоскоп измен,
история окончилась на нем.
Все умирает днем
и ночью оживает.

И не
переживай:
по мне
ты потерял не больше, чем нашел:
презренье, славу,
бедность да кашел,
часы тоски, мгновения забавы.
И все. Предел.

Мне дурно от безделья мыслей.
Тебе – от дел,
в крамольные зачисленных.
И в этом, думается, парадокс…

Чуть свет погас,
я выключаю DOS
и наслаждаюсь слепотою глаз,
домысливая, кто из нас спасен.

Пиши в столицы.
Жду писем и на сем
откланиваюсь. Dixi.

Играют в прятки малыши.
Дом тих, спокоен, безмятежен.
В меня мирочек этот сцежен,
но мне в нем просто мало жить…
Кокетлив дым на кухне новой,
когда на праздниках курю.
Струнится свет с окон кленовый.
И жмется взгляд к календарю…
который год из этой жизни.
Не прав Уил: жизнь – кинотеатр.
А мы – поп-корн, а мысли – слизни
И мне не нужен психиатр.
Мне нужен Друг. Но Друг мой – болен.
И я сижу один в тиши:
глухой, слепой и подневолен:
играют в прятки малыши…

Умыт дождем, стоял осенний город.
Завистники то ставили в вину.
И грусть была повсюду. И укором
всё шпильками ходили по нему.
А он не знал, за что ему так больно.
За что подростки плюнули в лицо.
Он просто жил. Существовал невольно.
И впитывал по вечерам пивцо.
Когда пьянел, то уходил в квартиры
смотреться в отражениях зеркал.
Потом вливался в тощие трактиры.
Краснел, когда его закат ласкал.
Все было просто. До непониманья.
Хотелось ему плакать, но – кому?
И он стоял у края Мирозданья и -
с дождем по капельке глотал вину…

Осень била себя.
Билась.
Торопливо меняя цвета.
Все, что выпало мне,
было:
сбросит лес со счетов на счета.
Снова, осень, беременна летом?
Снова, крадучись беглым, твой страх
раздает мне скупые приметы –
цвет рябины в кленовых устах?

Вы не ангелы, листья,
цифири.
Математика, осень, проста:
поутру, растворяясь в кефире,
я – уйду,
ты – дотлеешь до ста.
Но из тысяч увеченных женщин
я заплакал бы лишь по одной,
с чьей печалью печалиться венчан,
в чьём начале услышан весной.

Подмалевана ты и раскрашена
и испита из быта до дна,
и на вкус – деревенская бражина,
и на запах сладка и родна.
Боже мой!
сколько в нас преступлений!
в нас обоих, смешавшихся в жизнь,
если срежет карающий лемех
твои листья – мои этажи.

Но не бойся, родная, мы скрыты,
что за снегом не видно лица.
А у Бога достанет охры-то
перекрасить по новой леса.

Невосполненный месяцем казней,
переспал с пересыпчицей слов.
А моя сиротинушка страстней
от удач отбивалась на зло.
И опять сам не свой в страшной белке,
невоспользованный суетой,
утопаю, да только, где мелко,
упиваясь своей же бедой.
Задыхаюсь – и горло сжимаю,
и нелегкие легкие вдруг.
От бессонницы
задыхаюсь
и от сна растопыренных рук.
Вздохи резки,
порывисты.
Тише.
И в ГУЛАГе свихнувшихся слез
сквозь оконную впадину свыше
слышать птицами, зная, что – пес.
И так много долгов, чтобы выжить.
И так мало должны, чтоб уйти.
Вы смогли из меня столько выжать,
так возьмите еще и – “прости”…
Буду выеден: это – красиво!..
И спасибо, что хоть не смешным.
За безумную юность спасибо,
но вот здесь Вы уже не слышны.
Мне не жалко февральского в мае
и хвастливых дождей в феврале.
Я по-своему
понимаю
каждый атом на бледном стекле.
Слишком больно, чтоб чувствовать голод.
Душу травят, как зайца, казной.
Я, как надвое, нынче расколот –
позапрошлой червивой весной…
И не страшно теперь: одиноко –
разве это не нужный исход?
Когда надо здесь все так жестоко,
словно жизнь – засметаненный кот.
Уходили, ну…
все мы уходим,
провожая глазами друзей.
Мне собой этот мир неугоден,
и не жалко – не выбрать стезей.
И как глупо Вам думать, что цельность
заключается в том, что – один.
Это все же чумное веселье
или сломленный верою сплин.
А вопрос так нелепо облаян.
Я люблю тишину – на вопрос.
Пусть по-своему понимают
каждый атом плаксивых угроз.

С. Есенину
Как трудно умирает год.
С надрывом, как и всё в России.
А я по-прежнему бессилен –
еще с декабрьских неохот.
Мне стало лень Исуса делать:
лепить и ставить в стадо дней,–
и перечитывать над ней
Его не узнанное тело.

Мой друг, я одинок с нуля,
что только снег в окошко липнет
и вьюга меж домами сипнет,
да оба – никотин сулят.
Курить… И знать, что все придумал.
Что нет тебя. И это блажь.
Меня не выбирал этаж:
я выбрал смерть как жизней сумму.

Мой черный человек, как зверь,
Глядит в меня из рамы. Страшно.
Что все загадывал я раньше,
а напредсказывал теперь.
Гнетет. И гневаясь под гнетом,
я плачу во вчерашний чай.
Мой друг, сегодня выручай:
назавтра растворюсь в нем с медом.

Расписан – не распят, но “но”
кусается и режет строки,
когда библейские пороки
родил я в существо одно.
Я отдал все: другое – Богу.
Я пуст. И если не считать,
что просто жалко дочь и мать,
то – не прощаемся, Серега…

Ну что, Серега? Безнадега?
Безнадега?!
Измучило тебя совсем.
Вот в петлю влез.
И будет.
Всем
туда дорога.
Всех тем
От Бога
Не испишешь –
Вечность.
Слышишь?
Жаль тебя, Серега.
Но 30 лет – ведь не предел.
Ты все успел,
Успев не много.
Ну что, Серега?
Безнадега…

Меня часто мучат три зверя у двери.
Ты знаешь, мой друг,
что это за звери.
И черной порою ко мне не стучась,
впускаешь их в дом –
на мирную часть.

И входят неслышно. И слышно лишь свыше,
как я становлюсь
все тише и тише.
И исподволь гнетом ложится боязнь.
Но плачу тебе,
совсем не борясь.

Ты помнишь же, друг мой, по письмам родимый,
как был я открыт
и был нелюдимый.
Ты видишь же, больно. И чувствуешь – нет.
Зачем не стучась
ты входишь ко мне?

Что хочешь сказать мне? Шепнуть или крикнуть?..
А трое с тобой
тенями проникнут.
Спугни их, ты можешь, спугни же, молю.
Я – и без них
– тебя полюблю...

Это цитата сообщения vip_irinka Оригинальное сообщение

[показать]
5 октября.
Сегодня началась моя жизнь. Мои родители еще этого не знают, но я уже есть. Я девочка. У меня будут светлые волосы и голубые глаза. Уже все определено, даже то, что я буду любить цветы.
19 октября.
Некоторые говорят, что я еще не настоящий человек, что только моя мама существует. Но я настоящий человек, так же как маленькая крошка хлеба - все же настоящий хлеб. Моя мама есть. И я есть.
23 октября.
Мой рот уже открывается. Только подумайте, где-то через год я буду смеяться, а потом и говорить. Я знаю, что моим первым словом будет - МАМА.
25 октября.
Сегодня мое сердце начало биться совершенно само. С этих пор оно будет спокойно биться всю мою жизнь, никогда не останавливаясь для отдыха.
2 ноября.
Я вырастаю понемножку каждый день. Мои руки и ноги начинают принимать форму. Но мне придется еще долго ждать, прежде чем эти маленькие ножки поднимут меня, чтобы я смогла дотянуться до маминых рук, прежде чем эти маленькие ручки смогут собирать цветы и обнимать папу.
12 ноября.
На моих руках начинают формироватья крошечные пальчики. Смешно, какие они маленькие! я смогу гладить ими мамины волосы.
20 ноября.
Только сегодня доктор сказал моей маме, что я живу здесь, под ее сердцем. Ах, как она, наверное, счастлива! Ты счастлива, мама?
23 ноября.
Мои мама и папа, наверное, думают, как меня назвать. Но они даже не знают, что я - маленькая девочка.
10 декабря.
У меня растут волосы. Они гладкие, светлые и блестящие. Интересно, какие волосы у моей мамы?
13 декабря.
Я уже немного могу видеть. Вокруг меня темно. Когда мама принесет меня в мир, он будет полон солнечного света и цветов. Но чего я хочу больше всего - это увидеть свою маму. Какая ты, мама?
24 декабря.
Интересно, моя мама слышит тихий стук моего сердца? Некоторые дети приходят в мир больными. Но мое сердце сильное и здоровое. Оно бьется так ровно: тук-тук, тук-тук. У тебя будет здоровая дочка, мама!
28 декабря.
Сегодня моя мама убила меня....

Когда, выбиваясь из сил,
достигну я пристани Вашей,
и будет не так уж и важно,
что Богом и Вами доплыл;
когда упаду на постель
из Ваших созвездий и красок,
сниму сразу тысячу масок
и сдерну все шторы с петель;
порву одичалости книг
и выброшу Ваши сомненья,
по рифмам обман впечатленья,
по снам – мой расплывчатый лик;
когда я забуду, что был,
и былость погибнет с обломками,
и буду запискою скомканной
я выкинут в новую быль;
когда Ваша радость на дно
из черт моих вытравит долю,
и буду живым я не долее,
чем Ваше дыханье одно;
когда невзначай, как вода,
сквозь пальцы протиснутся годы,
проснусь наконец-то свободным
и буду счастливым…
Когда?

Светло как, Боже, как светло!!!
В моей душе пожарищ – осень.
Кому же в голову взбрело
все это здесь – вот так вот – бросить?!
Нарисовать – что аж до слез -
и - возле города оставить.
Как будто было не всерьез,
а лишь, всего – пейзаж у ставен…