Я не боюсь темноты:
я уже вырос.
И врос в жесткий вырост
жестокого “ты”.
Я не боюсь суеты:
я уже скомкан.
Повыше виском-ка:
стреляю во рты.
Я не боюсь простоты.
Я уже плазма.
И этот “пластма-
совый мир победил”.
Я не боюсь на висты.
Я уже пасом
дошел до оргазма
из щелок и дыр.
Я не боюсь пустоты.
Я уже полон
и в душу, как в полон,
вгоняю листы.

Не поспеваю к сроку,
недонажал курок.
Мне порой одиноко:
только успеть бы в срок.

Выгнута вверх кривая:
вытоптал жизнь листвой.
Мне бы теперь – любая,
только бы не кривой.

Скользкая сталь у смерти:
бешено, невпопад…
После – на гроб отмерьте,
Но не поставьте пат.

Некогда рифмой: поздно.
Лекций… Не Было дней.
Лишь - в душе как-то слезно:
лишнее “но” поздней.

Не поспеваю к сроку!
Горло хрипит в мирок!
Мне порой одиноко –
только успеть бы в срок…

Ни слова лишнего...
Ни звука.
Все обронили до меня.
Но шепчется скупая скука,
скупая рифмы у менял.
Обманутые, плачут дети,
и те, кто любит этот плач,
захлебываются в обете,
как кровью проданной –
палач.

Нас расстреляют и забудут.
И ощущение грехов
в нас жажду каяться разбудит,
когда
не будет
так легко.
Я пьян свободой, словно рыба,
отпущенная на песок.
Мне,
как поэту,–
либо-либо,–
и в спину поджимает срок.

А может,
это просто крылья.
А может,
это просто сон.
Из тех, что утром позабылись,
как вырвавшийся слабый стон.
Но обвинение огульно:
свобода ставится в вину.
Я знаю – это чья-то пуля,
Но чья?..
Не знаю.
Не пойму...
Надеюсь только, что погибну.
И что судьей мне будет Друг.
Чтоб опустить мой гроб в могилу,
надеюсь хватит ваших рук.
Владейте... Слезы безысходны –
жестикулирует тоска.
Вы мне угодным неугодны,
моя не-вера – не-гибка.
У каждого свои причины
уйти
или остаться здесь.
Но каждый здесь – неизлечимый,
а там...
черт знает да Бог весть…
Не хороним – не капля звука,
не выцветший Иерусалим,
не доля нищего испуга.
В России я не хороним!..

Прощай, душа – тебя убили,
распяли на дворе весны,
за стон прощения купили.
Прощай... Не требуй новизны.

Колотится слезливо эхо.
Ночь крохи пыли подает.
Мне цены вечности – помеха:
теперь карманы лихо рвет.

Ты слизываешь пепел, злишься
за пресловутую любовь.
Тебе прощение – не слишком.
А вот она – уже не вновь.

Прощай, душа... Какая малость –
не сожалеть, жалеть себя.
Ветра былую мою жалость
в листах вчерашних теребят.

Пуста романтика – нелепы
воспоминания о ней.
Я ослеплен.
Нет.
Нет.
Мы слепы
в кипящем масле лучших дней.

Наполеонова забава
на подиуме общей лжи.
Классически чужая слава:
ты – умирала, я – был жив.

Я – ста сорока четырех тысяче первый!
Я тоже как вы,
но я – нервный.
Я тоже попался наверно
на плачущий голос за дверью.

Не верю. Не верь мне: я холост,
но пуля застряла в стволе.
Я – ста сорока четырех тысячный голос.
Но – вне.

Мой друг уплывал с кораблями.
Я –
Инквизитор,
он – Лот.
Ему не дано пониманье.
Но слишком иконы свело.

А я обернулся: мне жалко
себя и игру в спортлото.
Я – недоучившийся Сталкер,
не Лот
и, тогда уж, никто.

Опять не сработала мудрость:
заклинило вечный курок.
Я – эксперимент. Только утром,
с похмелья: я недоигрок.

Бывать в состоянье последних.
Докуривать пьяным бычок.
И складывать в женин передник
свою необиблию впрок…

Это цитата сообщения Тёмный_Странник Оригинальное сообщение

-Купите попугая!
-Мне не нужен попугай.
-Чем вам не нравиться птичка?
-Ухаживать надо.
-Всего лишь чистить клетку, кормить, поить.
-Не нужен мне попугай.
Девочка смутилась, она была в том прелестном возрасте, когда ещё нет ухажёров, нет проблем и весь мир кажется неизведанным. Ей явно хотелось продать мне попугая.
-А сколько он стоит?
Вопрос я задал грубовато, но она даже не моргнула.
-Я вам его так отдам, если научите его говорить.
-А если не научу?
-Тогда вы его вернёте.
-А если не верну.
-Вы же не злой.
-А если.
-Пусть тогда Бог судит, он всё знает.
Она казалась серьёзной, сморщив свой лобик.
-Ладно, я его покупаю.
-А в чём вы его понесёте?
Я задумался.
-Купите клетку и корм. Поилку. У меня всё это есть.
На вопрос сколько "стоит снаряжение" она ответила странным образом.
- Нисколько. Если вы научите его говорить.
-Ладно, не буду больше спрашивать… ответ и так знаю.
Я улыбнулся, девочка сделала то же самое, но, по-моему, гораздо лучше и милее.
Попрощавшись с девочкой и, захватив клетку с попугаем, я пошёл домой.
Попугай был доволен. Его клетка стояла по середине комнаты на журнальном столике.
Тогда я впервые посмотрел на своего питомца. Попугай как попугай – зелёный, с чёрными глазными бусинками. Ничего особенного.
Но вот никак я не мог придумать ему имя. Кеша – тривиально, русские имена вообще ему не шли, не знаю почему, но не шли. Не назвать же его Баха или Мади? Или вообще Фуджима Так’никарогоа.
Так и оставил – Попугай.
На следующий день зашёл в библиотеку. Выбрал нужную книгу и пошёл домой. Название говорило за себя : "Обучение попугаев речи". Конечно, я мог просто скачать хорошую книгу из Интернета. Но гораздо приятней листать бумажные страницы, чем водить пальцем по скроллингу мышки.
Попугай, увидев стал прыгать в мою сторону. Он был очень резв. Красивый комочек перьев.
Сначала я приручил его. Это было не очень тяжело, но мучительно долго. Положив на руку кусочек яблока (его любимое лакомство), я терпеливо выжидал, пока он сядет на руку и начнёт его есть.
Постепенно он перестал меня бояться и даже стал садиться на плечо. Читали газеты вместе, книги… Он был всегда рад, что я дома, а я был рад туда вернуться. Он знал о женщинах куда больше моего. Всегда, когда я приводил какую-нибудь из знакомых девушек, он внимательно разглядывал их, перебирая коготочками по моему плечу. Если ему нравилась девушка, он перелетал на её плечо. Если нет, то не смотрел на неё и показательно кусал ей палец, если она пыталась до него дотронуться.
Понравившиеся Попугаю девушки были добры и умны. Даже если и не красивы. Но у вторых был всегда скверный характер, за обманчиво-прекрасной оболочкой скрывалась дура-дурой.
Я ему стал верить.
Смешно… я с ним разговаривал, даже не ради его обучения, а ради груза покоившегося на моих плечах. Но вот говорить он не желал, хоть и прекрасно всё понимал. Командам я его, конечно, не обучил. Он не любил, когда ему приказывают и просто улетал в клетку и молча сидел в ней, отвернувшись от меня. Наверное он желал, чтобы я раскаялся. Но на штучки попугая я не клюну! Нетушки!
Он бывало устраивал забастовку, один раз даже укусил меня, тогда я просто взял плащ и ушёл из дома. Больше он так не делал.
Но за всю жизнь он не вымолвил ни слова.
Прошло около восьми месяцев. Я забыл о том, как его купил. Забыл о девочке, попросившей купить маленького попугая, птичку…
Мы были счастливы с ним. Но он так и не сказал ни слова… Я был на него зол и сильно нервничал. А он молчал и молчал…
Прошёл год с дня покупки. Я был не в настроении и про обещание, данное девочке забыл.
Так и полетели дни… они мелькали… они менялись… я совершенно обезумел. Из института выгнали, равно как и с работы. Денег не было… Попугая я не мог больше оставлять у себя… тем более я вспомнил про то, что Бог покарает мне стало страшно, мне было жаль птичку, но выхода не было, не было ни денег, ни времени... Я не нашёл девочку на рынке в тот день и встал на то самое место, где его купил, чтобы продать. Увидев молоденькую женщину я начал призывать её купить попугая, вот мол какая замечательная птичка.
-А зачем мне попугай?
-А почему бы нет?
-Сколько.
-Нисколько.
-Как так?
-В течении года, если не научите говорить возвратите, научите – попугай ваш.
-А если я не верну?
-Пусть тогда Бог судит, он всё знает.
-Странный вы…
-Возьмите, у меня и поилка с кормушкой есть.
-Ладно.
-Спасибо, удачи вам.
-Хорошего дня.

Закурил и пошёл домой. Внезапно, за углом дома я встретил ту самую девочку, растрёпанную, в старой курточке, с невинной улыбкой.
-Не научили?
-Нет.
-Я тоже.
Она вздохнула… мы пошли дальше, вдвоём...

Слова, (тире и точки), запятые –
в двоичную и все – в дневник снести;
и мысли, килобитами спитые,
сложить на перекресточках сети;
и кратно двум общение с сестрою:
души с душою – нищих горемык;
и мы – Соами Сад Камней; и трое
на разных – треугольником – прямых.

Ты – близок мне. Ты – где-то здесь, за клеткой
костей, за мышцей, за сплетеньем, за…
Но – как, ответь, мне взять к тебе пролетку
и – «за шесть гривен»…
Что недосказать?!
Неодинаковы – не значит неедины,
стихийно неожиданна любовь;
когда нам «Млечный Путь подует в спины»,
ты сердце для пожара приготовь…

Прейдут слова, (тире и точки), мысли;
и осень освежит дождем лицо.
Я формулой твоею был исчислен,
всё кутаясь в худое пальтецо.
Ты выражен моею был задачей.
Мы вовсе перепутались в одно.
И нотой стали, только не звучащей.
И рифмой, не записанной в блокнот.

– И в вены дыхания Ваши влились –
и мне не теперь задохнуться…

– Когда разбиваются птицы, молись,
чтоб им в мире том не преткнуться.

– И в жилы касания Ваши вжились –
и чувствую теплое в снеге…

– Когда разбиваются птицы, молись,
о доме им или ночлеге.

– И в памяти завтра и ныне сплелись –
и знаю, что окна открою…

– Когда разбиваются птицы, молись,
и будет нас с Ним уже трое…

Аркадию и Борису Стругацким

...И к черту их, упрямых Вечеровских...
Вселенная заплачет за окном.
Мне б душу исполосовали розги,
проситель розни разрознил бы дом...
Разбито о булыжники традиций
былое горе от игры ума.
Мне каждая тропа людской юстицией –
травой –
когда-нибудь запрещена.
Растоптанный
не униженьем –
славой!
Как костью в горле –
сумасшедший стыд,
и стадом атомы лихой забавы
кидают в омут –
или в рай?–
где ты...
Природа! ты, наверно, свихнулась?!
Зачем же под ладонь попался я?..
За столько лет весеннего разгула
я вдруг остановился у огня...
Неудивительны мне отреченья
Петров,
Маляновых,
моих друзей;
и что тогда имело бы значенье,
успей я первым распрощаться с Ней?
Не знаю...
Нынче ничего не знаю.
Как пагубна порой для нас тоска!..
И волком на непониманье лаем,
и птицей руки тянем к облакам...
А я уже так близко был к паденью:
на целый йот приблизился к земле.
И...
никого вокруг...
и ни знаменья:
Кто я? Зачем?
Незапертый в угле.

В пыльные складки морщин снега
вдавил сигарету.
Иду.
Я – поэт XXI-го века –
в бреду.
Собакой стать что ли?..
Но
даже так
я волей-неволей
останусь в вистах,
а пулей и в гору
другие – по телу,
раскрасившись в хаки мерил.
И будешь укором
ты, зав отделом,
архангел Гавриил.
Доверить взатяжку
кому-то в сортире
виденье Суда.
Последнего льда
коричневую рубашку
скроить из обиженных в тире…

Зима. Запах детства и смерти.
Неродившихся нас у рожденного мы.
И у каждой околицы черты да черти
выживают оставшееся до весны.
Выжигающе плачет свеча. Подоконник.
И, скрипя половицами света внутри,
я вхожу в эту ночь, как святоша, с иконы –
в первозданное “я”. Но ты это сотри.
И забудь за двоих, угостив чашкой чая,
положив в изголовье и сонник и вздох.
Мы живем, словно Боги, ни в чем не скучая.
Только что-то тоскуется мне между строк.
В твоем чреве разгадана осень вчерашняя
из запутанных листьев и желтых листов.
Мне не страшно забыться: забытым быть страшно
или выбить из ста те же тусклые сто.
И теперь мне тепло – тяжелы мои веки.
Как Раскольников болен собою извне.
Я измерен от альфы до первой омеги.
Я окончен и начат с зимой наравне.
И теперь: повторяться, домыслить неглавное,
переписывать в память неправду чернил,
умирать, словно снег: также тихо и плавно,
если детство и смерть все же не очернил.

Прости за всех, в ком я живу,
что никогда не повстречались…

Дай отдышаться существу
и наложить на день по шву,
надеть вериги опечалясь.

Прости, что не были знакомы,
не пьем взахлеб бордовый цвет,
не будем в будничность влекомы
из накрахмаленной истомы:
нигде нас не было и нет…

Прости, что я тебя люблю,
что снится образ твой ночами,
что доверяю февралю
в вечернем горестном хмелю
с тобой безвстречные прощанья…

Прости, что ты меня не вспомнишь,
глядя на осень на скамье,
что я тебе не буду в помощь,
что не забудем эту полночь
и не забудемся в семье…

Прости циничную молву:
я перед ней за нас ручаюсь –
за то, что мы – не наяву…

Прости за всех, в ком я живу,
что никогда не повстречались…

Жизнь поперечная:
Перехотелась вся, перестрадалась –
И поперек горла всталась усталость…
Ты спросишь: “Что вечное?”
Я не отвечу.
Или скажу: “Одиночество – вечное…”
и замолчу,
на чуть-чуть
прикинувшись дымом,
в раструбах легких
остынув…

Жизнь поперечная.
Будет назавтра опять
к другу ласкаться, как блядь –
первая встречная.
Меньше бы
слез и эмоций,
да рвутся сквозь глотку –
вопросы, вопросы…
Надо бы водкой.
Надо бы водкой…

Улицы спят, блеклые снегом,
и увлекают меня на вокзал.
Я собирал небо из Лего,
и никто
ничего
не сказал.

То ли вовнутрь все промолчали,
то ли совсем опустили глаза.
Я шел к себе в самом начале,
да никто
ничего
не сказал.

Что ж вы, друзья! верные исстари?
Велено. Буднично. Бог приказал?
Вам-то видней: сверху да издали,
но никто
ничего
не сказал.

Так и пошел. Дальше и далее.
Поезд и вечности: чей-то вокзал.
Я утопаю в венчанной талии –
ведь никто
ничего
не сказал!

Ну и денек!
Ну, мы с парнями с путяги с самого утра отмечали Максов День Рожденья. Ну, так, паяешь, сидим на задних, как обычно, партах и – наливай, наливай под столом. Стаканчик за стаканчиком – бутыльца как не бывало. Ну, на большой думали-думали да и решили: забить на все это к такой-то матери. Пошли, значит.
Ну, как водится, встретили ребят Максовых: он недалеко от путяги живет. Взяли еще одну. Уговорили. Ну, тут Максов брат – Серега – грит: «Ну что, мальки, – а ему под тридцать, по-моему, – у меня знакомый тут шишечек может подогнать, как?» Ну, мы – че как?! Усигда. Тока бабло греби.
Плохо помню. Девятиэтажка старая. В общем, денек тот еще. Подъезд. Мы, в итоге, на крышу забрались. Полетать.
Был уже вечер, когда я отошел. Рядом – Серега, Куцый и Синяк. Холодно. Не май месяц.
Ну, мы – друг на друга – а холодно в натуре – че делать? Ну, собрались. Пошли.
Зубы, паяешь, ну как на железной дороге. Бабляса – ноль.
Ну. Эта… в общем, идем.
Вдруг Куцый на меня так – зырк. Глянь, типа. Смотрю: парняка стоит – пьянющий вусмерть, сигареты покупает, а бабок из портфеля вынимает – ну не соврать – от такая пачка. Ну, ты понял, в общем. Решили мы его… Серега так – ч! Палец к усам. Разошлись.
Ну, ты видел, как у него глаза загорелись? Помнишь, как он грил: что легко взять, надо брать.
Ну, ждали мы, ждали. Пошел этот лопух… А мы за ним.
– Ну че? – Синяк грит.
– Че?.. Ща до подъезда дойдет своего, ты, – Серега на меня указал, – сигарку спросишь, а мы – сзади, пока он ее своими клешнями будет эта...
Замазано.
Темно, бляха-муха. Холодно. Идем. Еще до подъезда не дошли, Серега мне – ну: кивнул.
Я ему, лоху этому:
– Сигареты не будет?
Он мне – не, ну ты слышал?! – «нет».
Ну, эти на него и завалились. Отпинали, конечно, мощно. Я потом – ты тока Сереге ни-ни – возвращался к нему. Еле поднялся. С две рожи синяк.
– До дому, – говорю, – дойдешь?
А он мне:
– Портфель пуст. Зачем?.. Зачем?
Ну, я его до лифта дособачил, так он мне всю дорогу «зачем» бубнил. Пьяный в нулину.
Почему пуст? И бабки и документы… Хрен его, в общем, знает…

– Ты где был?
Она включил свет, и он сразу ощутил поток испуга.
– Что случилось??? Что произошло???
– Неприятность эту мы переживем… – пошутил он (еще в лифте обдумывал эту фразу) и с трудом полуулыбнулся.
– Я вызываю милицию.
– Да брось ты, – он кое-как стянул куртку. – Вот, капюшон нашел, – сказал он и протянул ей оторванный капюшон.
– Давай же помогу.
Она доволокла его до дивана. Раздела.
– Давай промою.
– Не надо. Оставь меня. Я пошел спать.
Он был просто пьян и вполне осознавал это. Завтра. Завтра. Завтра…
Не было ни боли, ни переживания по поводу утраты зарплаты, хотя они и так жили втроем только на нее. Было непонимание: как же так? как же так-то??? как?!
Потом приходила милиция: вызвала-таки. Он их мягко послал, сославшись на то, что хочет спать, и ушел в спальню. Там его не достали.
На следующий день выяснилось, что у него проломан череп. К врачу не пошел. Просто сидел целый день перед окном и думал. Иногда курил на балконе.
Откуда столько жестокости?.. Что это породило?.. Где корень?.. Зачем?.. Деньги?.. И все?..
Вопросы ли стучались в виске или что, он не знал. После трех ночей он понял, что пока ему не дано это понять. Уже шаг, усмехнулся он, уже шаг…

Петля.
И я.
Должна быть плеть.
На наших кухнях – так, обычно.
Приятно в город посмотреть.
И выругаться неприлично.
Еще приятней – слыша плач,–
Агата, помни: я десятый,–
разрезать плоть на зимний плащ
и оценить ее предвзято.
Вы перепутали со мной
Бездомного: тот был бедняга,
а я – открытое окно
в февральскую ночную мякоть.
Я до безумия один.
До боли в желваках – другая
зовет меня “мой господин”,
за безответность не ругая.
Артерии – в абрис узла.
И нервы сплетены в веревку.
Петля.
И я.
И в плеть – чресла.
И мир, примеренный в обновку.

А осень отмечена хрупкостью.
И нерукотворна печаль.
И пахнет пьянящею русскостью.
И капает в руку свеча.

И хочется “и”, а не “может быть”.
Давайте забудем “хотя”.
И листьям распаленным кожу сбыть,
с шершавым прибоем шкодя.

Теперь нам мудрее и осенней
и скучно с залистанных книг.
И мысли колотят: нас бросили.
Так будем же, будем детьми!

Наивное небо овчиною
заглянет тоскливо в окно.
Я жизнь отбывал беспричинною
ошибкой в короткое “но”.

Ничуть не заботясь о совести,
меняем озон на сердца.
Мы вышли из пушкинской повести.
Мы невременны до конца.

Мы – лишни! точены упругостью,
потомки всемирных сучат.
Но осень отмечена хрупкостью…
но нерукотворна печать…

Капало.
По чуток в ладонь…
«Да пошли вы все!»
Он выбежал с кухни, натянул куртку и – был таков. Дошлепал по лужам до палатки. Взял… «Что бы взять… Не разбираюсь в этом порохе… Главное, чтобы не мокрый…» Взял «Яву»: эти курил один его знакомый. Решил уйти на «этаж». «Этаж» – это тринадцатый этаж шестнадцатиэтажной высотки сбоку от центра проспекта.
Никого. Хорошо. Он дрожал. И глупо улыбался. Да потому что ситуация была глупа. Сопляк. Просто пятнадцатилетний сопляк. Разнюнился. Тьфу!..
Да. В самом деле – тьфу. В смысле – тьфу ты ну ты: чем зажигать-то??? Блю!..
В лифт. Бррр… Первый этаж.
– М-м-м… Угостите, пожалуйста, огоньком, – тюфяк какой-то с прозрачной физиономией. А может, у него – тоже что?.. – Спасибо, – задержал руку, посмотрел в глаза: нет; тюфяк.
Вдох. В рот. Выдох. Еще раз:
– Спасибо.
Лестничная клетка. Этаж, этаж, этаж… Вот. Тринадцатый. По краске узнал. Теперь – не терять огонь. Не тюфяк – Прометей. Улыбнулся.
Эх. Ну – поехали. Гагарин.
Вдох. В полную грудь. Кашель. Еще. Оттолкнуло к стене. Еще. Бросило на пол. Е… Нет. Харе.
До перекладины…
Хорошо, что нет прохожих: дождь. Зачем поел-то?.. Кабы знал…
Так. Стоп. Руки. Сигарета горит. О’кей. В смысле – угу.
Давай-ка еще одну… Та – положим, что первая. И эта…
Закурил. Первую – в предплечье. Боли нет…
Я тушил сигарету о тело.
Разжигал свою мертвую плоть.
Неумело, несмело
Карабкался дождь.
Не успел он.
Глупости. Только в пятнадцать можно написать и сделать такие глупости…

Это время пришлое
– прошлое –
обнажило лишнее
– ложное.
И стою я гол как сокол
на пути у разных Никол.

– Объясни мне…
– Что?
– Ну хоть что-нибудь.
Нешто и сказать нечего мне в путь?
нешто мы из розных миров?
нешто не найдешь просто слов?

Отболела тихонько душенька.
Отстудила нервоньки стуженька.
На ветру и смерть не жена.
На миру и жизнь не красна.

Мне вот так сказать бы да выпалить
сгоряча.
Согреться да выпить бы.
Только не найдешь просто слов
объяснить, что зло – это зло.

И хожу несказанный
– сломанный.
Как из дна, из этой трехкомнатной
наблюдаю небо из птиц
да блядую с вечностью лиц.



Я, пойми, не связанный
– вкованный
в миллиметры этой трехкомнатной.
Нынче каждому свой свойский грех.
И петелек хватит на всех.

Поплачь, моя мама. Сегодня
дозволено плакать обоим нам
из вскрытых зимой преисподней
капелью, подобно обоймам.

Ты тоже устала, наверное,
под небом гнетущим и дальше:
разлитом в желтеющем вермуте,
раскрошенным в чьей-нибудь фальши.

Ты тоже и злилась и каялась,
излилась кому-то ненужному,
а позже жалела и скалилась;
ты вновь возвращаешься к мужнему.

Ты тоже просила за всякого,
а добрым к тебе улыбалась и
в ладонь за себя тихо плакала,
не смея просить даже малости.

Я ждал тебя вечность у окон
и думал, что жду всех других, а
когда было как-то и боком,
молился твоим милым ликом.

И, знаешь, порою сомнений мне
становится жальче и жальче:
и кажется до исступления –
я снова твой маленький мальчик…

Поплачь, моя мама. Сегодня
дозволено плакать обоим нам
из вскрытых зимой преисподней
капелью, подобно обоймам.