http://skuchno-tak.livejournal.com/

как ни банально, но
"психика создает что-то вроде
защитного панциря,
и чужим проблемам, чтобы произвести впечатление,
все труднее пробить его",
думал я, стоя в очереди в наркодиспансере
для жителей ЮВАО.
вот, например, меня нисколько не трогает
девушка, идущая мимо.
ее зрачки расшатывает вправо-влево
как лампочку,
над ее головой висящую на черном проводе
(здесь и люди и стены нуждаются в ремонте).
да, вряд ли ей выпишут справочку
о том, что не состоит на учете!
вряд ли мне придет в голову
(хотя она ничего)
помочь ей, поставив
соответствующий штамп в паспорте.
и уж точно не об этом я буду думать по дороге домой
вечером в общественном транспорте,
который встанет в пробке.
прямо по курсу - рекламный стенд,
призывающий употреблять охлажденными газированные воды
компании кока-кола.
а этот тип с хищной рожей на соседнем сиденьи -
явно сам себе бренд.
я не решусь считать его доходы.
но давай догадаюсь, чувак:
твой отец мент,
а мать - адепт шитья и кройки.
привет тебе, двадцатидвухлетний скелет
в шкафу трехсотквартирной новостройки!
я почти чувствую, как впереди
под тяжестью стоящих грузовиков и автобусов
трясется мост.
и знаешь, у меня почти мурашки
от ощущения, что мы все -
пробка в темном небе без звезд
над новорязанским шоссе.

"что? нет. еще часа полтора. ты подожди.
я все выбираюсь из этого городского донца.
в капотне сто лет не светило солнце.
в капотне косые дожди".

в салон автобуса опускается голос водилы.
в карман опускаю телефонную трубку.
а вы че пялитесь, белодачинские мудилы?!
че надо, ублюдки?

за их спинами парень в синей куртке adidas
зевает и горбится.
держится за поручень, похоже, не без труда.
он тоже очень торопится.
тоже не помнит, куда...

и ни он ни я еще не знаем,
что ночью я окажусь в чьей-то квартире где-то
в жулебино. в красном двадцативосьмиэтажном
здании "болгарстрой".
я и во сне буду гнаться за летом,
осенью, зимой и весной.

про мое поколение


раньше мы часто и помногу пили
но после наркотиков избавились от этой вредной привычки.
мы ни о чем не жалеем
и ни о чем не просим.
у тебы глаза горят как ночью фары электрички
у меня сердце стучит как ее колеса.

мы плывем без аквалангов
среди глубоководных мин.
мы как будто без нервов
мы наверно в прострации.
нежеланные дети дорогих витрин
и мутной политической ситуации.

нет,
ну максимум лет
пятнадцать.
пьет балтику тройку
и курит какую-то сигарету.
я морщусь и ускоряю шаг.
ее ухмылка говорит - дурак,
ее дряблый живот под зеленым топиком -
само лето
в одном из пониманий этого слова.
и поскольку внутри сидит что-то мутное,
как грязная вода в раковине,
за которой не видно дна,
я понимаю, что у нас есть что-то общее:
мы на все готовы.
и неважно, прав ли я или она.
я опять ввязался в некую внутреннюю войну,
опять начинаю злиться,
вглядываясь вечерами в луну,
в окна и в подобные лица.
потому что поздно бояться скользких тем,
липких, как черная изолента,
потому что пишу:
"привет. я люблю тебя.
днем что-то ем.
ночью сплю с кем-то."

иногда теряешься среди десятков людей,
тысячи слов и нелепых историй,
а потом приходишь домой ночью
и замираешь в проеме дверей
от того, как пристально смотрит на тебя душа
из-под полки с обувью в коридоре.
ее глаза светятся,
как немигающая лампа операционной,
и трудно отделаться от страха,
потому что этот свет -
слишком честный.
как "пошел нахуй"
или "а я тебя нет".
и за стеной соседи что-то вбивают друг другу в голову,
как гвоздь вбивают в гроб,
и голоса от волнения то громче, то тише,
и небо разглядывает нас в микроскоп,
и дед умирает в соседнем доме с зеленой крышей.

В колонках играет - the remains

был вечер, и глаза уже не слепило от яркого света.
у этого пьяного типа напротив меня за столом голова огромная и круглая,
и глаза косят в разные стороны.
мне сказали, он сын криминального авторитета
и все вещи в квартире ворованы.
голова действительно огромная!
наверное, он ей задевает стены.
и я все ждал, что она перевесит и парень рухнет.
а он ныл что-то невнятно про свои проблемы,
разбрасывая предметы по кухне.
еще там была его соседка.
на лбу ее отчетливо светилась надпись: Я - ДРЯНЬ!
он ей говорил "чо, ебаться-то будем, светка?"
а она как-то вяло "отстань".
иногда вдруг кажется, что видишь человека насквозь,
и тогда он представляется
средним арифметическим некоторых величин,
становится скучно, хочется встать
и выйти.
короче, она сидела в кресле в ожидании любви и мимических морщин,
очень похожая на блядь,
у которой так и не получилось вырасти романтичной девушкой.
волосы - в перекись!
нервы - остыньте!
на глазах синяя тушь.
и когда солнце, снижаясь, высвечивало рисунок на дорогих обоях,
мне было жаль их обоих.
все такая чушь.
разливая пиво в стаканы,
я заметил, как быстро темнеет,
и закурил.
а возле каркаса очередной новостройки за окном
шумели подъемные краны:
москва растет и толстеет...
бля, город мудил!
в небо тычет палка останкнской телевышки.
и тут задрожали стены квартиры.
тип все названивал по всем номерам записной книжки.
и стены времени задрожали,
в предметах и лицах обнаружились дыры,
москва вдруг превратилась в точку на глобусе.
обрывки чужой идиотской судьбы в моей голове еще бежали,
когда я ехал домой в восемьдесят девятом автобусе.

с праздником всех!
с детства очень серьезно к нему отношусь.

[Апр. 4, 2007|07:10 pm]
в это время обычно все сидят дома
и смотрят телевизор.
там герои гламура,
хрестоматийные,
как пионеры из советских букварей.
а мне на нос наступают ногами.
я лежу на земле.

за ними маячит рекламный слоган,
и они свисают со стен,
глядя, как мне глаза заливает кровь -
квадраты горящих окон
жилых панельных домов.

или вот: однажды, катаясь на роликах,
я сломал руку,
и она изогнулась градусов на
шестьдесят.
и если напрячь воображение,
можно было заметить,
как зеленые глаза газона
пристально на это глядят.

в больнице тогда в первый вечер мне сказали:
"ночью рука будет сильно болеть,
особенно - к утру,
и ни в коем случае не надо терпеть
(тем, кто много терпит, грозит невроз).
как заболит - позови медсестру,
чтобы вколоть наркоз".

и знаете, как это бывает:
больно и пот выступает через поры
в тишине голосов уснувших людей и птиц,
пока ты идешь в гипсе, шатаясь,
ночью по коридорам
больниц;

пока медсестра спит с чуть приоткрытым ртом
и уголок подушки сжимает в кулаке.
и ты возвращаешься обратно усилием воли.
лежишь, и сон не приходит
от боли
в левой руке.

так начинается очередная среда.
вот уже утро,
и, не слыша твоих стонов,
ГУДЯТ
БОЛЬШИЕ
ГОРОДА,
расчерченные на районы.

у путей деревья с ветками причудливой формы,
мало кем замечаемой в силу привычки
смотреть под ноги.
я в двеннадцать стою на платформе
в ожиданьи гудков электрички
в тишине железной дороги.

в стеклянных осколках бутылок винных
спит отпечаток звона.
я теряю покой в длинных-длинных,
бесконечных гудках телефона.

старик с походным рюкзаком смотрит вниз, на рельсы, ссутулив плечи.
и по высоковольтным проводам от столба к столбу несется ток.
и мне хочется стать бесконечным
и ожидаемым,
как гудок.

"зимой темнеет рано
и многие вынуждены возвращаться с работы в темное время суток," -
сказал вошедший в вагон мужик в кроссовках рваных
и выплюнул на пол много слов про совсем недорогой фонарь за небольшой промежуток

времени.
на пол вагона, забитого людьми без имени,
которые и без недорогих фонарей в темноте светят
пустыми карманами,
вывернутыми.

я так же без лица и особых примет там стоял,
и желудок воротило от голода,
когда поезд снова нырял
внутрь нашего обманутого города.

В колонках играет - высоцкий!

вот я нажимаю кнопку лифта, серую на зеленом фоне
подъездной стены, неровно покрашеной.
вот поднимаюсь наверх и думаю опять, что так дальше нельзя, что с меня хватит.
открываю дверь, включаю свет в комнате. перегорела лампочка в одном плафоне.
впереди целый вечер, и от этого почти страшно.
упасть бы и так и залечь на кровати
до следующего дня. и спать.
и чтобы во сне разноцветные странности.
лишь бы не думать и не вспоминать
события двухмесячной давности.
лучше вспомнить лефортово. где в коридоре коммуналки со стены обои пытались упасть.
это было действительно счастливое детство!
мой двор с одной стороны закрывал дом, с другой бетонная стена - это военная часть.
рядом лефортовская тюрьма. опасное соседство.
и в девяносто третьем году, когда танки стреляли в белый дом,
и телевизоры во всех квартирах мельтешили только этим,
все боялись, что что-то страшное произойдет за окном,
что через стекло в комнату полетят пули, и пострадают их дети.
в школе отменяли занятия. я только-только начал учиться в начальной,
и происходящее было ужасно интересно. а у взрослых от напряжения узлом заворачивались вены.
теперь и у меня. да что я... звоню по телефону - "как дела?", и в ответ - "нормально"
голосом грустным, как больничные стены.
в холодильнике йогурт со вкусом сливы,
в телевизоре дебаты - борьба культурных схем.
а мы, так вот получилось, просто живы,
и нет ни "почему", ни "зачем".

!
[640x480]

На моих кроссовках красные шнурки. я купил их в палатке на выхино а потом поехал на станцию сокол
За деньгами.
Они тут же ушли на долги.
У меня наблюдается очередной прокол.
Набережная крутится под ногами
Звук новых и новых машин глушит шаги
И река сереет как тюль в приевшейся комнате
В полчетвертого в декабре на фоне окон панельной многоэтажки и натянутого черного провода.
Я раньше много грустил без повода
А теперь иду почти уже в темноте
И хотя повод есть ничего не могу почувствовать. надо ехать домой.
Вот забор асфальт светофор теплоход стройка но ни снега зимой
Ни мыслей в голове ни досады ни обиды ни надежды.
Дождь вытаптывает на воде круги.
Возвращаясь к теме одежды:
Моя жизнь точь-в-точь как те шнурки
Не задерживается на новом месте а вместо этого резко сворачивает в совершенно другую сторону.
Я не думаю что это хорошо либо плохо. и сомневаюсь что того и другого поровну.
Хотя может быть потом
Через годы и прочее я как в семнадцать снова буду романтиком
С черно-белым фильтром где-то в зрачках и головой как N/S-магнит - с полюсами.
Да кстати в истории с шнурками
Все заканчивается нелепым узлом
С бантиком.
И когда это случится в жизни тот день (почему бы нет) начнется примерно так: в бетонной коробке на большой высоте за железной дверью
Я проснусь на работу в восемь
В начале очередного холодного месяца. увижу потолок и люстру и встану покурить у окна
И глядя на улицу как и теперь не поверю
Что неделю назад была осень.
А теперь зима.

я влюблен в этого человека:

когда я открываю дверь, начинает трезвонить телефон. я откупориваю пиво, сажусь в кресло-качалку и слушаю, как он звонит. с меня хватит - и вечером, и ночью, и утром.
Буковски носит коричневое нижнее белье. Буковски боится самолетов. Буковски ненавидит Санта-Клауса. Буковски вырезает из ластиков для пишущей машинки уродцев. когда капает вода, Буковски плачет. когда Буковски плачет, капает вода. о, святилища фонтанов, о влагалище, о фонтанирующие влагалища, о повсеместная мерзость людская, подобная свежему собачьему дерьму, коего вновь не заметил утренний башмак; о, всемогущая полиция, о всемогущее оружие, о всемогущие диктаторы, о всемогущие дураки везде и повсюду, о одинокий, одинокий осьминог, о тиканье часов, пронизывающее всех, даже самых ловких из нас, уравновешенных и неуравновешенных, святых и страдающих запором, о нищие бродяги, валяющиеся по переулкам горя в счастливом мире, о дети, коим суждено стать уродами, о уроды, коим суждено стать еще безобразней, о печаль и военная мощь и сомкнутые стены - ни Сайта-Клауса, ни Киски, ни Волшебной Палочки, ни Золушки, ни Самых Великих Умов; ку-ку - лишь дерьмо да порка собак и детей, лишь дерьмо да утиранье дерьма; лишь врачи без больных, лишь облака без дождя, лишь сутки без дней, о боже, о всемогущий - ты ухитрился наделить нас верой во все.
когда мы ворвемся в твой огромный ЖИДОВСКИЙ дворец с порхатыми ангелами-хронометристами, я хочу лишь однажды услышать Твой голос:
ПРОЩЕНЬЕ
ПРОЩЕНЬЕ
ПРОЩЕНЬЕ
ТЕБЕ САМОМУ и нам, и тому, что мы с Тобой сделаем, я свернул с Айролы и прямиком добрался до Норманди, вот что я сделал, а потом вошел, сел и начал слушать, как звонит телефон.

мой четырехтысячный в жизни сон
лезет в правое ухо очень настойчиво
пока я лежу на диване а на письменном столе горы мусора а за окном гонит людей под навесы подъездов гром
и лужи растут устойчиво
на глубине одиннадцатого этажа относительно
моего тела. непростительно
громко звеня
телефон вдруг срывается на немоту. какое дело. все равно не меня
к телефону.
по стеклу что-то стекает. стучит и течет к подоконнику. по полупрозрачности плафона
люстры можно догадаться что это не имеет значения: потоки воды
и всего остального в которых я застрял. как кусок в горле как нож в тесте!
и внутри у меня рвутся снаряды
и самолеты воют по недостижимой высоте.
и даже зубы скрипят.

вроде бы, в помещениях, изолированных от солнечного света, времена суток никак не должны различаться. тем не менее, утром в метро утро, а ночью - ночь. сейчас 21:26, я сижу в парке на поклонной горе и пишу в зеленой ученической тетради. под нее подложена тетрадь в 96 листов, предмет - вторичная переработка нефти. двадцать минут назад на станции парк победы была именно ночь. зал выглядел пустынно, эхом гремели каблуки, вниз вытягивалось уставшее лицо пожилой женщины, идущей мне навстречу, вверх к далекому потолку тянулись стены. колеса уходящего в депо поезда стучали ужасно одиноко.
но я не об этом. несколько дней назад около метро третьяковская на гитаре играл мужчина лет тридцати с чем-то. я стоял напротив него минут двадцать, а рядом - какой-то тип в кожаной куртке со стеклянными серыми глазами. мне показалось, он мог бы в живот мне воткнуть складной нож, повертеть его по часовой стрелке, а может даже и против, и не измениться в лице при этом. он стоял рядом не меньше пятнадцати минут, а потом вдруг незаметно исчез. никто не подходил к нему, никто не звонил, на часы он не смотрел. выходит, этот тип с каменным жестоким лицом просто так стоял между потоками чуть ли не бегущих куда-то людей и слушал рано посидевшего грустного гитариста... и может быть даже внутри у него что-то разрывалось.

больше ведь никогда ничего подобного не будет... НИКОГДА!
[700x525]

утром все троллейбусы линии встали. их электрические усики безвольно легли вдоль тел. и люди вышли на мороз в метель, по ледяным тротуарам далее по маршруту, к повседневному. кто-то жался к промерзшему стеклу остановок, кто-то шел, пригнувшись, вперед. вьюга резала им лица. в глубокое каменное ущелье, продуваемое насквозь, превратилась их привычная улица. я поскальзывался, опаздывая. мысли терлись друг о друга и крошились, как высушенный на батарее парового отопления серого панельного дома черный хлеб, жесткие, зачерствевшие, не перевариваемые ни желудком, ни мозгом, языком, словом, речью, ни тобой и ни мной. а ленинский проспект раскрылся зияющей дырой в теле города, как могла бы любая улица перед любым невыспавшимся и разуверившимся