Этот город покорил нас сразу. А кого бы такое не покорило. Высадились на вокзале, сели в два такси, в одно-то не лезем. Поехали, поехали, таксист говорит, там, мол, пешеходная зона, мы вас на площади высадим, дальше сами. О’кей, - говорим. Вот и вышел сплошной о'кей. Высадили нас на площади, общей площадью пять квадратных метров, вокруг старые дома, проулки – руки вытянешь, до противоположных стен дотянешься. Квартал 15-го века. «Вам, - говорят,- прямо и направо».

[336x448]

Как выяснилось уже на следующее утро и в дальнейшем выяснялось ежедневно, таких искателей там хватало, и каждый день мы радостно наблюдали за очередной группой товарищей, уткнувших носы в карту, громыхающих чемоданами по камням и тянущим друг друга в разные стороны. Мы не слишком долго пробыли в Севилье, поэтому не успели вступить в священное братство блуждающих туристов. Но в следующий раз - обязательно.

Номер у нас как у мавританских властителей Севильи, просторный двухспальневый, с большой гостиной, с коваными столами и стульями, африканскими фонарями и горшками (кто был в египте-тунисе, меня поймет). Кровати тоже кованные. Не скажу что это удобно, особенно когда железное изголовье при каждом вращательном движении тела стучит по стене, но что-то эстетическое в этом есть. Но мы как умелые и опытные ночевальщики в чужих кроватях, куда-то ловко намотали туалетной бумаги, и оно грохотать перестало. Жить с комфортом можно везде!

Меня постиг приступ идиотизма высокой концентрации. Поскольку мой любимый фотоаппарат сдох еще на подъезде к Испании, здесь пришлось купить новый. Естественно взяли тоже SONY, чтобы использовать свою карту памяти, а не покупать новую.

Аппараты похожи как две сестры-погодки, и я пытаясь зарядить аккумулятор, сунула его в старый зарядник, а он влез как родной, а заряжаться-то не стал, а я среди ночи не обратила внимание, что лампочка не горит. А потом полдня пыталась его «починить», пока меня не осенило, что я полная дура, и надо искать другой зарядник в чемодане.

Результат – первый день без фоток. А было что снимать, катались в фиакре по городу, а это не то, что у нас, пять минут и до свиданья, дядька нас час катал и все нам по-испански рассказывал, что он видит. Занятный язык, все понятно, а начинаешь отвечать – несешь ерунду. А было много всего, что пером не описать, смотрите картинки в интернете. А еще видели настоящий пожар, причем почти от начала, когда огонь вырвался на крышу, и почти до конца, когда уже почти все само потухло и приехали пожарники покрасоваться перед фотокамерами. На расстоянии не больше двух метров от огня, но за полустеночкой на балконе две бабульки, вытягивая шеи в надежде заглянуть туда, где горит, красовались, а может грелись на виду у толпы, собравшейся на все это поглазеть. Примечание к

Саша вошел в холл фитнес-клуба и, бросив куртку гардеробщице, двинул в раздевалку. У стены, до потолка покрытой зелеными пластиковыми зарослями, на невысокой лесенке стояла девушка и что-то там в этих листьях и цветах ковыряла. Маленького росточка, в джинсиках и розовой футболочке, черные волосы уложены на затылке здоровым узлом, почти с голову размером. «Как неваляшка». Позавчера он на пару с приятелем оказался в музее игрушек. Шли по Карповке, вдруг перед носом вывеска «Музей игрушек», показалось: зайти — прикольно. Зашли.

   «Узбечка, наверняка», — Саша проходил мимо лесенки, и задрав голову спросил:

— Что, так разрослись, что подстригать приходится?

   Девушка крутанулась на своем пьедестале. Хлипкая конструкция, будто только и ждала этого, качнулась и начала заваливаться. Ойкнув, девушка потеряла равновесие и рухнула прямо в подставленные Сашины руки. Узел волос развязался, они рассыпались шелковым занавесом до самого пола. В лицо ему дохнул едва уловимый ветерок с непознаваемо восточным запахом чего-то сладкого и теплого, как нагретое на солнце дерево.

   Она была легкая, как ребенок. А лицо… «Таких лиц не бывает у настоящих девушек, только у картиночных в инстаграме, даже нет, откуда там, только на старинных портретах...» У нее были совершенно потрясающие глаза, большие и черные, ускользающие к вискам: «Нефертити».

— Ну поставьте уже меня, — она затрепыхалась рыбкой.

Он слегка прижал ее к себе:

— Ска̀жете, как вас зовут, — отпущу.

— Зачем вам мое имя?

— Засушу его как цветок в книге своей судьбы.

Она рассмеялась, смех был неожиданно низким, глубоким, бархатным:

— Засушѝте. Наргиза. Меня зовут Наргиза.

Он поставил ее на ноги:

— Наргиза – это же нарцисс? О, цветок души моей, — он поклонился, отведя правую руку в сторону.

 Когда Саша уходил из клуба, девушки возле заросшей стены уже не было, и он не вспомнил о ней.

  Ночью ему снилось что-то тревожное, но что именно, он сказать не мог. Осталось только ощущение потери, сосущей пустоты сродни голоду, и чувство вины, его явной вины в чем-то, о чем он не помнил.

Потом это повторилось. И еще раз. Уже под утро.

Он шел по лесу. Это был ненормальный лес, ненастоящий: деревья были похожи на вешалки, под ногами скрипела пластмассовая серая трава. Разлапистые листья крючками цепляли за рукава, когда он разводил ветки, совали в лицо жесткие пальцы. Саша вышел на поляну. Посредине высокая лестница уходила прямо в темное небо. Где-то там, высоко-высоко стояла девушка, она махала ему рукой, и он знал, что должен залезть туда, к ней, на самую верхотуру. Полез. Холодный колючий ветер старался сдуть его, он жался к скрипучей качавшейся лестнице, крепко хватаясь за каждую перекладину. Наргиза звала его.

А потом девушка упала. Она падала беззвучно и медленно, долго-долго, и он снизу смотрел, как приближается ее легкое тело, вращаясь голубиным пером. Надо было разжать руки и поймать ее. Но тогда они упадут вместе. И он не смог разжать пальцы, вцепившиеся в шершавую деревяшку. Наргиза пролетела мимо. Он проснулся.

Все было по-прежнему. Ничего не изменилось. Встать под душ, почистить зубы, «Мама, где моя рубашка? Да, спасибо, яичницу буду», телефон, ноут, машина, офис. Но все утро, и под душем, и в автомобиле, пока продирался сквозь пробки в центр, не отпускало это, непонятно откуда выросшее в нем, чувство вины. Испугался, не поймал, пропустил. Нет, пожалуй, все же не вины. Пожалуй, утраты. «Пропустил» — вот ключевое слово. Постепенно оно проступало сквозь паутину тающего в мозгу сна. «Я упустил, что-то важное... Что-то связанное с этой мелькнувшей девушкой, совсем чужой, чуждой и непонятной, другой». Эта мысль стеклянно звякнула в его голове, будто лопнул большой и красивый елочный шар.

  Приходя в фитнес-клуб, Саша каждый раз поднимал взгляд на заросшую пластиковыми листьями стену. Он понял, что ждет. Ждет, когда стена снова обрастет настолько, что ей понадобится садовница.

Но она не появлялась. Прошел месяц... второй... Растаяли последние ошметки серого льда под деревьями бульвара, напыжились почки на каштанах за Манежем. На капоты припаркованных машин вылезли вальяжные кошки, погреться под скупым весенним солнышком. А Наргизы не было. Саша устал ждать. Надо обязательно увидеть ее. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что все это — наваждение, морок. Увидеть и понять, что не нужна она ему, что просто показалось, померещилось что-то в ней на мгновенье. Увидеть и успокоиться, забыть.

— А кто за

Давно это было. Во времена незапамятные. В другой стране, в другую эпоху, в прошлом тысячелетии.

Второй курс, старая тройка на 5-ой линии Васильевского. Все старое, покоцаное, комнаты, кухня, сортиры, мебель, все. Мы в комнате живем втроем, я, моя подруга и Марина Луна, девушка из Колумбии. А колумбийцы - веселые ребята, у них праздников больше, чем у нас, то есть в году больше 365-ти праздников. 

 Мы поделили комнату на две части широким таким шкафом, большая половина - нам, меньшая - Марине. Свои две кровати, панцирные железные как дредноут и такие же тяжелые мы сдвинули, получился такой квадратный сексодром.

   Это все предисловие. А дальше вот что. Приехала ко мне как-то зимой мама. Ну и, естественно, ночевать осталась у нас. Вот легли втроем, мама у стеночки, я посредине и подруга моя с краю. К полуночи угомонились и почти уснули. А Марины нет. И вот в темноте открывается дверь в нашу комнату и тихонько так заходит Марина, раздвигает раскладушку... Иностранцы всегда основательно жили, мебель в комиссионке покупали, раскладушки, кресла-кровати. А на лето всю свою обстановку в камеру хранения сдавали. И подписывали. И Марина тоже. Так и писала: "Раскадилка". Раздвигает она, значит, раскладушку и заводит в комнату двух мужиков, одного в кровать свою укладывает, а второго - на раскладушку. А сама из комнаты упорхнула. Это значит к ним на праздник какой-то очередной товарищи с других институтов пришли, а теперь обратно уйти не могут. Зима восемьдесят глубокого года прошлого века, это вам ни такси, ни автобусов. «Метро закрыто, в такси не содют».

   И все бы ничего, они ребята тихие. Но тут мама моя, смущенная таким двусмысленным положением, начала нашептывать мне возмущенно, как это все ужасно и никуда не годится. Ужасный ужас и нарушение всяческих приличий. Что было делать? Я, конечно, честью родной матери поступиться не смогла. Вылезла я из кровати и включила верхний свет. Иллюминация. Тот, который в кровати, одеяло хлоп на голову, типа меня здесь нет. А второй еще лечь не успел, и застыл застигнутый как заяц на дороге, когда фары ему в глаза. Сидит коленки поджав к подбородку в белоснежных кальсонах-колготках, руки вперед вытянуты, одеяло сжимают, а закрыться им уже не смог. Застыл, говорю же. И тут я заорала. Вежливо так. Если, мол, они сию секунду не исчезнут, я вызову студсовет, и такой им будет скандал, аморалка и нарушение режима, что покатятся они из Союза на лыжах до самой Колумбии. И дверь уже открываю, рвусь за студсоветом. Я, правда, и знать не знала, кто у нас студсовет и где живет, но, ведь, и они не знали, что я не знаю.

   Ну и этот в раскладушке сразу: "Я все понял, был не прав, искуплю..." и побежал куда-то, как был в кальсонах на босу ногу. Тут же вернулась Марина и еще одна такая была у нас крупная девица, имя уже не помню. Парней своих вместе раскладушкой они куда-то утащили, а сами вдвоем на железную кроватку погрузились. Свет выключили. Тишина. И в этой тишине девица та похоронным голосом объявляет: "Спи спокойно, советский народ!"

Разговор предстоял трудный, и Вика надела старый свитер с оленями. Слова будут холодными и колючими, а она хотела, чтобы ей было тепло. Свитер связала бабушка давным-давно, когда Вика еще училась в восьмом классе. Он начинался снизу дымчато-серым, таким мягким оттенком кошачьего подшерстка. Потом шли темные стилизованные волны. Они ограничивали белую полосу, на которой спереди были вывязаны две большие восьмиконечные звезды, а сзади — пара оленей, смотрящих друг на друга. Дальше к высокому вороту свитер снова был мягко-серым. И рукава тоже. Рукава, периодически протиравшиеся на локтях, перевязывались. На первом курсе Вика ухитрилась разорвать свитер понизу, где вязка шла резинкой. И распустив, перевязала низ.  А заодно и ворот, захотелось, чтоб он был шире и объемнее. Приходилось добавлять новые нитки, они не совсем совпадали по цвету, свитер изменился. Но олени и звезды были все те же, а значит, и сам он, свитер, был все тот же, старый, любимый, связанный бабушкой.

В этом свитере она с ним и познакомилась. Милана, подруга, или приятельница, или просто коллега, как определить(?): кофе пили у автомата, курили, болтали о том о сем, наверно, все-таки подруга, других-то нет, говорит:

— На каток в Новую Голландию пошли в субботу?

Каток в двух шагах от Викиного дома, а она не ходит. Не умеет. Нет, конечно, каталась в детстве немного. Но это разве уметь? А Милане через полгорода ехать. Но она вот запросто.

— На каток?

А что еще в выходной Вике делать? Нечего ей делать. В ящике сидеть, кинцо смотреть. «Поговори с ней» смотреть собиралась. Успеет еще. Вика согласилась: каток, так каток. Не развалится. Главное, потеплее одеться. Минус десять на улице. Надела свой свитер любимый.

Вот она идет, почти уже у ворот, и вдруг: «Би-и-и-и», — машинка серебристая мимо и тормозит. И Милаша выскакивает:

— Приветик! А вот и мы.

Парень из машинки вываливает. Красивый. Без шапки, и волосы так уложены – ох(!), голова как вылепленная. На фотографиях рекламных такие бывают в инстаграме. Милана его представила, но Вика не расслышала. Да какая разница, как его зовут. Все равно, таких не бывает. На той орбите, где Вика крутится — не бывает. Ну, на каток пошли — эти катаются парой, красиво, а Вика с медведем в обнимку. Мишка большой, тяжелый, ухватись за рукоятки, что у него за ушами, толкай вперед, семени ножками. Но они ее не бросали, подъезжали время от времени, сфоткаться или поболтать. А потом Миланка что-то взбрыкнула, замахала руками, закричала этому своему что-то через полкатка неслышное и уехала. Совсем уехала, ушла с катка. А он за ней не побежал, он к Вике подъехал.

— Давай, — говорит, — я тебя кататься научу, — за руку взял и повлек по льду.

— Присядь пониже. Вот так отталкивайся. Видишь?

Она кивала, повторяла, скользила, упершись взглядом в лед, не видела его совсем. Только рука, сжимавшая ее ладонь — крепко, тепло.

Споткнулась, заковырялась, он подхватил, не дал упасть. Сильный. Она – не соломинка бестелесная, вполне себе корпулентная девушка, а он удержал.

Потом:

— Я провожу.

Машинку оставил там, где стояла, мимо прошел, и Вику до подъезда:

— Ну что, в следующие выходные пойдем на каток? — И улыбается, будто это подковырка хитрая.

Она кивнула:

— Пойдем.

— Ок. Тогда без двадцати двенадцать в субботу у кассы. Идет?

— Идет.

«Господи, каток! И этот, Миланин безымянный парень ждать будет. А время? Одиннадцать с четвертью! Продрыхла. И мама не разбудила, дала отоспаться в выходной. Хотя я же ее не предупредила. Я забыла совсем про этот каток. Быстрее...» —Вика носилась по квартире: накраситься, куда ж без этого, причесываться не обязательно, под шапкой не видно, штаны лыжные и главное — свитер с оленями. Куртка, ботинки и на улицу прыг. Без двадцати уже, опоздала. Ох, опоздала. Только она из подъезда — а этот, которого звать никак, из-за угла ей навстречу. И сумка треугольная через плечо. С коньками. Пришел. А договаривались у кассы.

— Готова? Я встретить решил.

Она возьми и булькни:

— А Милаша?

Он плечами пожал:

— А при чем тут Милаша? Я тебя пригласил.

Она притормозила:

— Ну... Не правильно как-то.

— Нормально. Пошли.

Кататься было здорово. Он держал ее за руку, и ладошке внутри вязаной варежки было жарко. Они кружили  по катку: круг за кругом, круг за кругом. И упала она только один раз, когда на них помчался какой-то мелкий, но лихой парнишка — испугалась и выдернула руку из его ладони. И тут же завалилась, больно стукнувшись

Он снял джезву с конфорки, поболтал в ней ложечкой и повернулся к зеркалу , чтобы побриться. Квартирешка была так мала, что бриться там, где обычно бреются, было невозможно, тесно, и лужи потом приходилось вытирать на полу. Поэтому зеркало для соответствующего занятия висело над кухонной раковиной.

— Ну привет, Скаген, — сказал он своему отражению. Никто не называл его так последние двадцать пять лет, и он сам почти убедил себя, что забыл это школьное прозвище, появившееся классе, кажется, в третьем, когда детям нравится перевертывать слова, имена и фамилии, чтобы вместо обычных появлялись новые, яркие и непонятные. Прозвище прилипло сразу и тащилось за ним из класса в класс, не любимое и неотвязное.

Сел пить кофе , открыл ноут, в почте не было ничего нового, кроме рекламных рассылок, залез в ВКонтакт, потом в Одноклассники, — пусто.

— А ты думал, они в очередь к тебе встанут, Скаген,-—неделю назад он поехал в свой родной городок на встречу одноклассников, четверть века все-таки, вроде бы надо повидаться.

«Когда еще, того и гляди, встречаться будем только на кладбище», —  балагурили, обнимаясь, смеялись, не узнавая друг друга. Вернее, не узнавал только он, уехал сразу после выпускного, никогда не возвращался, никого не видал с тех пор. Остальные, оставаясь или вернувшись после армий-институтов домой, как-то пересекались. У кого-то с кем-то были дела, кто-то с кем-то дружил семьями, даже в отпуск, бывало, вместе ездили. Он стоял на крыльце школы с какими-то незнакомыми опузатевшими, омордатевшими мужиками, они хлопали его по плечу, обнимали, смеялись: «Скаген, заехал-таки в родные пенаты», — он тоже смеялся, вспоминал какие-то школьные шутки, не узнавал никого.

***

Выкурил, стоя под форточкой, первую утреннюю сигарету, разогнал дым рукой. Три года назад или может два он как многие увлекся этими сайтами, зарегистрировался и там и сям, нашел некоторых одноклассников, стал переписываться. Сначала было очень интересно, сам удивлялся, надо же сколько лет никого не искал, не было нужды, а теперь вот пишу даже тем, с кем и не дружил-то особо. Но вскоре понял, что вся жизнь укладывается в два коротких послания: Ты что? Ты где? А я – вот! Обменялись, всё, больше писать не о чем. Некоторое время переписывался в телеграфном стиле с Чарли, девчонкой с которой сидел в десятом на физике и с которой неожиданно для себя стал дружить. Не влюблялся, не ухаживал, не «ходил» как они тогда говорили, а именно дружил с ней.

Физичка рассадила класс, как ей показалось правильным, и он оказался на последней парте с маленькой и верткой Чарли. С ней можно было разговаривать, и книги она читала те же, и музыку крутила такую же как он. Он приносил ей «Альтиста», получая взамен «Мастера», а взамен записей «Машины» - «Юнону и Авось». Домой ее провожать не приходилось, жили в одном дворе. И класс любопытный до всяческих «любовей» как-то проглядел эту дружбу, а может им все равно было, но их не дразнили.

После школы и он, и Чарли уехали поступать и оказались достаточно далеко от своего города, она, правда, гораздо дальше, чем он, осела где-то на Волге, вышла замуж, потом другой раз и третий. Но и эта переписка скоро себя исчерпала, остались только дежурные поздравления со всеми подряд праздниками. Он перестал наведываться на эти сайты совсем, и удивился, когда вдруг посыпались послания от «девчонок», приглашающие на встречу в честь двадцатипятилетия выпуска. Сразу после Нового Года стали приходить, а встреча – аж в феврале. Заранее приглашали, чтоб время скорректировать планы оставалось. А что тут корректировать, - суббота, утром сел в электричку, вечером – обратно, делов-то на копейку. Он долго думал, ехать – не ехать, вот все два месяца и думал. Вроде бы и надо хоть один раз на всех посмотреть, интересно же, а с другой стороны, чего там делать-то, соберутся чужие для него люди, будут что-то говорить, надо будет им что-то о себе рассказывать. Что? Он всегда все долго обдумывал, хорошо ли будет, правильно ли, может лучше не делать. А когда все-таки решал и делал, потом тоже сомневался, стоило ли. «Ладно, поеду, не понравится, уйду, на вечернюю электричку еще успею», - у него никого не осталось в родном городе, останавливаться было не у кого, а забронировать там гостиницу даже не приходило в голову.

***

Небо за окно было чистым, и даже там  где-то в его глубине угадывалось солнце, редкая вещь для зимы. Он решил идти на работу пешком, отказавшись от переполненного троллейбуса. Понедельник, - еще не лень прогуляться. Вышел на лестницу, чертыхнулся, забыл кепку надеть, голова сразу замерзла, окно на площадке второй год без стекол, но вспоминалось об этом только зимой.

Девочка сидела в каменной нише, подтянув коленки к самому носу. В кулаке был зажат коробок со спичками. Мимо нее по заснеженной мостовой бежали последние прохожие. Они спешили домой, к своим накрытым столам, рождественскому гусю с яблоком в клюве, звону бокалов, теплу каминов. Девочке было холодно. До самых костей, тоненьких и хрупких, как спички в ее коробке. Она вытащила одну и чиркнула. Крохотный огонек вспыхнул у нее в ладони.

— Как тебя зовут?

Девочка подняла глаза, голубые, почти прозрачные, словно две льдинки. Перед ней стоял мальчик. Высокий и нескладный. В стоптанных башмаках, старых вылинявших штанах и курточке, которая была ему безнадежно мала. Покрасневшие от мороза руки торчали из слишком коротких рукавов, и он постоянно дул на них, пытаясь согреть. Глаза у него были, как промерзшая до дна река, а волосы, как занесенная снегом мостовая. Подмышкой у него была зажата стопка газет.

Девочка пожала узкими плечиками, обвязанными рваным платком:

— Это не имеет значения. Сегодня я умру. Когда догорит последняя спичка.

Мальчик переступил с ноги на ногу:

— Можно я останусь с тобой? У меня есть газеты. Мы можем подстелить их. Будет немного теплее. Все-таки не на камне.

Девочка чуть подвинулась:

— Садись. Умирать вдвоем не так страшно.

Он постелил газеты, и они уселись, тесно прижавшись. Но согреться не получалось. Разве могут согреть друг друга две сосульки? Девочка зажгла вторую спичку.

— Тебе тоже некуда идти?

— Да, — ответил мальчик, — я живу у Рваного Якова, главаря всех попрошаек в городе. Он называет себя главой Гильдии нищих. Если я не принесу сегодня хотя бы пары монет, он побьет меня и вышвырнет вон. А я не продал сегодня ни одной газеты. Людям нынче не до плохих новостей. А завтра эти дурацкие листы сгодятся только на обертку.

— Да, сегодня праздник. Никто не купил у меня ни одной спички. Все слишком спешат.

Она чиркнула третьей спичкой о пахнущий серой бок коробка. Уже совсем стемнело. На улице никого не осталось. Только филином ухал ветер. Гонял взад-вперед по улице снежные смерчики. В маленькой ладошке горел огонек, и она, ладошка, чуть розовела.

— Знаешь, — сказала девочка, — я очень люблю смотреть на огонь. Я бы хотела, чтоб он был большим. Очень большим.

— Как в очаге?

— Нет. Больше. Намного больше. До неба. Только тогда он смог бы согреть меня.

Дети посмотрели друг на друга. В их глазах вспыхивали крохотные рыжие искорки.

— Сколько спичек у тебя осталось?

— Тринадцать.

— И у меня есть газеты... Пошли!

Ратуша была совсем рядом, буквально за углом. Они разбили окно и влезли внутрь. Занавески вспыхнули разом, задымил старый ковер на полу, потрескивая, как сухие, дрова, занялись стулья с высокими резными спинками. Она вылезли и побежали прочь по пустым улицам. Мастерская бондаря... Керосиновая лавка... Дровяной склад... Маленькая книжная лавочка на самой окраине. У них оставалась всего одна спичка, а газеты кончились. Но ведь в книжной лавке и так полно бумаги.

Дети стояли на дороге и  смотрели, как горит их город. Пламя поднималось до самого неба. «У-у-ух-ху!» — весело пел ветер, крутил огонь и выбрасывал вверх снопы искр. Крошились и рассыпались черные силуэты домов, церквей, колоколен.

Дети стояли, взявшись за руки. В их глазах плясали багровые сполохи. Им было тепло.

     Сегодня я буду варить суп из тунца. Я буду делать это неспешно и вдумчиво, ибо спешить мне некуда. Вот он тунец, нарезанный палочками цвета пионерского галстука времен поздней коллективизации. Он заморожен и помещен в вакуумный пакетик. Этакий пакетик с зимним забором внутри. Размораживать тунца я не буду. Смысл? Сам сначала разморозится в кастрюле, а потом плавно перейдет к варке. Помыть только под струей этот обледенелый штакетник.
        Вот тунец мой в кастрюле на плите, а я – на диване у телика. А там, - боже, кто мог ожидать такой подарок, - там «Всадник без головы» времен моего щенячества. Мустангер Морис Джеральд широкоэкранно выезжает прямо на меня. Морис Джеральд добр и смел, индейцы считают его своим братом. Его любит главная героиня, нежная наследница хлопковых плантаций, и героиня второго плана, знойная красавица-испанка, щеголяющая в карнавальном костюме тореадора. Я тоже люблю Мориса Джеральда. Мы несемся с ним рядом через некие плоскогорья, красиво уставленные постмодернистскими инсталляциями в виде причудливо вылизанных ветром скал. Наши мустанги скачут круп к крупу. Мы держим в зубах песню «Я еду в Монтану, овечек гоню». Ветер в волосах, протяжный рев бизонов за горизонтом.
        Муж выходит на кухню, и заглядывает в кастрюлю: «У тебя весь суп выкипел». На полном ходу осаживаю лошадь, привязываю ее к холодильнику  и мчусь к плите, оставляя шпорами борозды на полу. Да, действительно, вода ушла, словно океанский отлив, и посеревший от пережитого тунец едва не прижарился к обнажившемуся дну. Щедрой рукой плещу воду в кастрюлю, тунец, фыркнув, уходит на дно. Мы оба с ним в смятении. Он обеспокоен своим будущим, я – судьбой честного парняги Джеральда. Вон его гармоничное тело, фотогенично исцарапанное ягуаром, тащат к импровизированной виселице. Над головами в стетсоновских шляпах, вселяя ужас, неспешно едет безголовый дьявол. Я должна спешить. Выхватив из-за  ковбойского пояса мачете,  быстро чищу три картошины, морковину и луковицу. Крупно рублю все это широким лезвием, ибо в супе, как и в жизни, приятней встретить крупную личность, а не какую-нибудь бесцветную мелочь, неразличимую среди ей подобных. Лошадь тянется через мое плечо с улыбкой Фернанделя, пытаясь сожрать луковицу.
        Быстро покидать все в кастрюлю. Туда же мускатный орех, щепоть молотого имбиря и черный перец, побольше черного перца в память о волосах красавицы Исидоры, только что пристреленной мексиканским ублюдком Диего. Хорошо бы добавить томатной пасты, дабы слегка скрасить тусклые будни тунца. Но томата нет. Отогнать лошадь, и сунуться в холодильник. Вот полбанки какой-то лютеницы. Кто сия персона такая, не вем. Незнакома-с. Но цвет подходит. Все в суп. Хорошо. Он приобрел оттенок неба, в тот час заката, когда негры на плантации после рабочего дня рассаживаются вокруг котлов с баландой и рассказывают друг другу сказки про братца Кролика и братца Лиса. Оттенок лепестков оранжевой голландской розы.
        Развязка близка. Морис Джеральд гонит главного плохого к обрыву. Он хлещет его бичом, не оставляя на мундире мерзавца ни одной дыры. Вот что значит искусство мустангера и бережное отношение к реквизиту. Главный плохой уверенно пятится вверх по склону. Вот он уже на краю. Оглянувшись, чтобы не промахнуться, он сигает в бездонную пропасть. Пока не замер переливчатый предсмертный крик, радующий  душу нежной возлюбленной Мориса, я достаю из холодильник бутылку водки и наливаю стопочку. Поколебавшись, наливаю вторую. Первую я выливаю в кастрюлю на голову опешившего тунца, и тут же выключаю под ним газ. Даю ему десять минут, чтоб очухался. А вторую ставлю на стол. Лошадь косит на меня лиловым глазом. Отвязываю ее и отпускаю в экран, пока не закрылись ворота фазенды, в которые уже въехали Морис и его невеста.
      А теперь финал. И уверяю вас, он ничуть не хуже, чем традиционный поцелуй в диафрагму. Рюмка холодной водки и сверху – тарелка горячего острого супа с тунцом. В качестве комплимента – кусок черного хлеба и зубчик чеснока.

     Где-то в незримой закадровой дали тростниковая дудочка наигрывает «Полет кондора».
 

Яуспела вовремя. Не опоздала. Пожалуй, первый раз в своей жизни. Обычное мое состояние — догони поезд. А тут, надо же, проскочила. Город закрыли на полный карантин уже на следующий день после моего бегства. А все Леха. Все в моей жизни правильное – от Лехи. Прямо как Евангелие. Евангелие от Лехи.

Вот он мне звонит с этого своего Иерихона и орет, ни здрасте, ничего такого, сразу орет:

— Танька, ты еще в городе?

— А где мне еще быть, — спокойно так отвечаю.

А он:

— Дура, съя...ай оттуда немедленно!

Интересные дела, куда это мне съя...ть?

А этот придурок знай орет, весь свой Израиль слюной забрызгал:

— Идиотка недоделанная, в Осинки вали! Быстро! Сегодня! Сейчас! Кошку хватай и съя...ай!

И связь прервалась, не выдержала Лехиного напора.

Осинки? С какого перепугу Осинки? Это деревня такая брошенная, где-то на краю Псковщины. Меня туда Леха на охоту возил пять лет назад, еще до отъезда своего в земли праотцов. Тогда компания подобралась супер, — пятеро мудаков, мужиков, извините, и я. А я ж в мужском бизнесе, мне ж соответствовать надо. Правда, собственно на охоту мы один раз вышли, потом все больше квасили и на банки из-под пива охотились, но лично мне и одного выхода хватило. Посадил меня Леха на лужок и говорит: «Ща полетят гуси, готовьсь». И ушел куда-то. Сижу. Холодновато, апрель-месяц. Зеленка только-только вылезать стала. Кругом трава прошлогодняя пожухлая, потерявшая и цвет, и всякую растительную силу. В дальней дали птички свои весенние заклички начали.  Вдруг прямо надо мной гусь летит. Низко. Толстый как дирижабль. И лапки поджатые. Я так автоматически ружье вверх и целю ему прямо в пузо. И думаю: а вдруг попаду, неофитам везет, черт бы их побрал. Как жахну дробью, и разлетится это красивое пузо кровавыми ошметками. Опустила ружье. Смотрю как он пролетает беззвучно. Леха откуда-то вынырнул: «Чего, дура, не стреляла?» «Испугалась, — говорю, — вдруг попаду».

Это он мне в эти Осинки валить советует? С чего бы? В общем я два дня томилась, как всегда, не зная, на что решиться. А на третий в полночь отрубился интернет, и сразу стало понятно, что навсегда. Как и почему, хрен знает, спросить не у кого, Алиса больше не принимает. Вырубился и все. Я с утра пришла в контору, сказала: «Всем спасибо, все свободны». Котлету налички из сейфа вытащила, всем сестрам по серьгам раздала. Вот опять же, сколько раз Леха мне говорил: «Не крохоборничай, чувырла, плати людя̀м кэшем. Чё обналичка денег стоит? Люди денег стоят». И Леха уже уехал, а я все зарплату наличкой плачу без всяких карточек. Вот кто знал, что сегодня это будет актуально? Кто? Может Леха?

 Метнулась по магазинам, все дикси-перекрестки, все закрыто, только возле дома на углу «петит узбек» открыт, им без кассы торговать — не привыкать, записали в талмуд, чё почём: гречка, спички, водка, тушенка, вискас. Частушки, помню, на Дне Первокурсника пела:

Мы скупили гречку,

Сахар, водку, спички.

Не меняются у нас

Народные привычки.

Покидала все в машину, загрузила кошку в переноске и отчалила с милого севера в сторону южную.

А Город пустой! Все беспилотники колом встали. А это ж девяносто процентов транспорта. Как удобно всем было, самая распоследняя безмозглая курица на права сдавала с первого захода, ну максимум — со второго. Три кнопки, управление не сложней смартфона. А теперь все, каюк и смартфонам, и беспилотникам. Только самые крутые по улицам на механике носятся. Механика — штука дорогая, считай каждая тачка по индпроекту собирается. Кузов из карбопластика на 3-Dешке печатается. Мне ли не знать, я ж сама эти кузова десять лет отрисовывала. Короче, это только для тех, кто круче крутого яйца. Как я. У меня тачка — вообще монстр: кузов от Делореана из «Назад в будущее», такой весь прокопченый, подгорелый, слегка помятый. Вся прокопченость-помятость сразу в проект закладывалась. Я уж для себя, любимой, постаралась. Кузов вздыблен на раму внедорожника с 17-тидюймовыми колесами, резина широченная, хошь по грязище мотайся, хошь главную магистраль Города дави. В общем, милашка, девчачий вариант.

По пустому СЗД я до последнего ДПС мигом доскакала. Мужик в костюмчике химзащиты, желтый как уточка для ванны, быстро мне в лоб из градусника стрельнул, рукой махнул, вали, мол, я даже не успела привычно пошутить: «А кошке?»

 Как ехать, мне опять же Леха ммс-ку прислал, успел. А я на бумажку срисовала, мне с бумажки удобнее, чем по экрану пальцем водить: сначала будет поворот

     Сегодня пошла в концерт. В Манеже у нас такая практика пошла, устраивать концерты, когда зрители прямо между музыкантов сидят, и свет гасят. Такое, значит, восприятие музыки только на слух, не глядя. Чтобы больше раскрывалось и впитывалось. Новое веяние. Интересное очень. Прогрессивное.

   Вот я и пошла. Место себе выбрала удачное. Слева от меня, прям совсем рядом молодой такой виолончелист. Приятный во всех отношениях. А справа — скрипачки, две девушки. Милые, интеллигентные. Ну скрипачки. Добавить нечего. Сзади у маня вот что, за правым ухом уселись дудки всякие в  ассортименте. Те, что послабже, флейты там и кларнеты, те подальше, а вот сразу над ухом-то, там медные сидят, тромбоны — три штуки, трубы — тоже три и еще какие-то. А как раз за левым ухом устроились ударники. Их трое было, один с нормальным прибором, барабанчики всякие и литавры с тарелками, другой со здоровыми такими барабанищами, медными, на ножках, ну чисто казаны огромные, если б плов в таких готовить, дак, пожалуй на дивизию бы хватило. Ну и сзади за ними еще парнишка с каким-то ксилофоном что ли пристроился. Там еще другие музыканты были и даже рояль, но он где-то впереди оказался, и мне из-за спин-голов его почти не видно было.

      Ну, вот и играть начали. Лампы и правда в зале погасили. Там и стены нарочно черные, для полной атмосферы погружения. Правда крыша стеклянная, так оттуда какой-никакой свет падает. Пока оркестр Рахманиновым разминался, еще светло как-то было. Сидим слушаем. Погружаемся. Только парень с виолончелью, слышу, шипит что-то. Что, думаю. Наклонилась к нему, а это он оказывается мне: «Отодвинтеся, - шепчет, - мамаша, я смычком двигать не могу». И правда, все норовит смычком этим самым мне в левый бок въехать. Ну я вправо телом подалась. Дак там скрипачка свой смычок мне в ухо всунуть норовит. Приходится как-то подлаживаться под них, вот я то влево то вправо клонюсся. Талией вправо отъезжаю, а голову от скрипачки влево отдергиваю.

Ламбада такая.

     А как оркестр за Бетховена взялся, тут вовсе стемнело. Ну полный мрак. Только дирижер, подсвеченный как музыкальный фонтан, руками размахивает, фонтанирует. А Бетховен, это вам не что-нибудь там, это такая музыка, это ого-го, какая музыка. Он ведь глухой был, как пень, поэтому все старался погромче, погромче завернуть. Вот я, значит, сижу, телом пританцовываю, уже и в ритм вошла, легко так стало. Все время в тонусе, не расслабляться. И тут мне в правое ухо тромбоны со всей дури как вставили, я аж приглохла. Дай думаю, гляну, чё они там. Повернула голову-то вправо и шею тяну, чтоб из-за голов на этих распоясавшихся тромбонеров (или тромбистов?) посмотреть. А тут скрипачка как раз смычок в мою сторону вытянула, я в темноте не вижу ни черта, и она, наверное, тоже, и смычком мне в правый глаз и въехала. Я дернулась, а мне слева этот с виолончелью раз кулаком прям под дых. А тут как сзади бахнет, трах-бах-тарарах! Это ударники хором вдарили. Тут я под стул и покатилась. Ну, думаю, хватит с меня экспериментов, буду к выходу отползать. И поползла.

    А легко ли в темноте дорогу сыскать, на четвереньках да еще с одним глазом. Помню, что дверь как раз за ударниками была. Поползу на слух. А оркестр как раз паузу взял, музыкальную. Примолкли все, один рояль блямкает. Черт, где ж тут ударники-то эти? Вдруг, чувствую, головой во что-то уперлась. Стена, наверное. Вот и славно, сейчас на ноги поднимусь и по стеночке — до двери. Руку вверх вытянула, скобу какую-то нащупала и поднимаюсь. Только это не стена оказалась, а барабан, и не скоба, а тарелка у барабанщика. Только я носом до нее дотянулась, он тут по ней и шарахнул. Так звезданул, что мне весь мозг этим бздынем и вынесло. Я под казаны закатилась, пальцами уши заткнула, и сквозь пальцы и звон в голове слышу, как кто-то орет,

громко так орет, на одной верхней ноте: «А-А-А!» Мать честная, да это я ору. Стыдно стало, я рот захлопнула, да, видать, поздно спохватилась. Все повскакали, заметалися во мраке кромешном, стулья на пол полетели и все остальное. Только фонарики телефонные мелькают. И тут уж все орут в панике.

     Ну я из-под барабанов тихонечко вылезла, юбку с головы на положенное место поправила, и к выходу неспешно подефилировала, будто я тут ни при чем.

   А и правда, я-то тут при чем? Это все музыка.

     ДЕНЬ ПЕРВЫЙ.

   У нас ласточки. Мы произносим это так, как обычно произносят: «У нас котята», с легкой гордостью и одновременной надеждой на сочувствие. Ласточки у нас не впервые. Видимо, как и котята, они будут у нас теперь регулярно. В прошлом году они свили себе гнездо над перилами балкона, под крышей. Большая самоотверженность понадобилась птичкам, чтобы вывести своих птенцов прямо под носом, а вернее прямо над головами этих чудовищ, вечно машущих своими огромными лапами людей и кошки, мерзкой и хитрой твари, делающей вид, что никаких ласточек она вообще не видит.

   В этом году ласточки пошли еще дальше, дальше вглубь. Теперь они подвесили свое гнездо прямо над дверью балкона. Если тенденция сохранится, то в следующем году нам придется делить с этими милашками свою спальню, ибо она находится по другую сторону балконной двери. И по вечерам мамаша, высунувшись из гнезда, будет говорить нам: «Сколько можно болтать. Дети не могут уснуть. Гасите свет уже!» А по утрам папаша будет долбить клювом  прямо мне в лоб: «Вставай! Дверь открывать кто будет? Мне детей пора кормить. Этак с вами свежего комара  пропустишь. Дрыхнут тут!»

    Пока в гнезде лежат три ласточкиных яйца. Крупных. Больше ихних голов. До гнезда можно дотянуться рукой. Так что НЗ на яичницу у нас есть.

            ДЕНЬ ВТОРОЙ.

Сегодня жара, на солнце больше тридцати. Шевелиться лень. Купаемся.

      Плывем крокодилами через наше озеро. Не в пример крокодилам еще и орем при этом. Ну это больше дети, конечно. Мы-то с Ваней более степенно рассекаем лоно вод, он только отфыркивается при каждом гребке, а я, когда вот так с мостков в воду и два первых гребка, я подаю гудок, настоящий, пароходный, так чтоб эхо заметалось, отталкиваясь от береговых сосен. Округа должна знать - заплыв начался, и проникаться уважением к человеку и пароходу.

  Вечером пытались играть в городки. Там, оказывается, есть правила. Но это сложно все, и можно пренебречь. Даже лучше. Потому что, где взять ровную площадку, чтобы эти вот деревяшечки круглые не катились. А раз самое первое правило не выполнимо, то и остальные долой, даже читать не стали. Главное сложить фигуру позаковыристей и битами в нее, битами. Тут сразу на ум приходит «Формула любви»:

- Сударь, сударь, вы биточку неправильно держите...

   Получалось у нас совсем как в кино. Как вот у этих, которых Фарада с Абдуловым играли. То есть, можно сказать, совсем не получалось. Биты, что ли кривые? Или руки? Но ничего, опыт есть. К концу сезона освоим национальный вид спорта.

   Сейчас пойду огурец поливать. Нет, нет, ничего мне не говорите. Не надо вот этого:  «И ты тоже огородом увлеклась, ага, мы так и знали, что этим кончится, сидеть в деревне, и не вскопать грядок...»  У меня на клумбе рядом с хризантемами и пузырчатником пустое место было, вот туда я огурец и воткнула, один. Так что он у меня декоративный. Но поливать надо.

     ДЕНЬ ТРЕТИЙ.

     Нынче у нас день закупки провизии, это надо в город ехать. Это вам не что-нибудь там, это ЭКСПЕДИЦИЯ (в середине слова назидательно уставить указательный палец в небо).

     Первым делом рысью на рынок, пока бабки с клубникой не разбежались. Потом Пятерочка и Дикси, тут уж можно не спеша, степенно толкая перед собой тележку, окидывая ряды товара внимательным взглядом, щупая, что тут у нас, годно ли, та ли свежесть. А можно с гиканьем и свистом пронестись на той же тележке, как неуловимые мстители на паровозе по горящему мосту, сметая в нее (тележку) все, что подвернулось по пути под руку. Без разницы. Результат на кассе будет один и тот же. Проверено.

     Невель — город товарного изобилия и тотальных скидок. Около рынка радио-девушка непрерывно вещает, какие новинки ждут нас в магазинах. «Масса интересного для ванных комнат»,  «обувь зимнего сезона» со скидкой тридцать процентов, а валенки — аж с сорока процентами, в отделе тканей -  полотенца Донецкие(?), напиток «Боярышник» в «пунктах общественного питания», садовый инвентарь и снеговые лопаты, азалии в горшках и фиалки из Лозанны.   

  Каждое объявление заканчивается приглашением отправиться за покупками.

О том, как проходит время карантина в городе уже много написано. Розданы советы: что смотреть и что читать, как ходить в магазин и как гулять в парке, чтоб не оштрафовали. Где можно взять собаку напрокат, чтоб законно выгулять ее в ста метрах от дома.

А как происходит процесс самоизоляции в русской деревне? И происходит ли вообще?

Мы — беглецы от пандемии. Из «зачумленного» Питера сбежали в деревню, в глушь. Сбежали всем семейством, с детьми, бабушкой и кошкой. Сбежали, еще когда только начиналось, и цифры выглядели более, чем радужно. Когда дали первую выходную неделю, и вся страна рванула на шашлыки. И теперь эти любители шашлыков, а также все их ближайшие родственники и знакомые пополнили ряды зараженных.

А мы в это время расконсервировали наш деревенский дом и стали потихоньку в превращаться селян.

Сидя возле теплой печки, пытаюсь составить картину нашей деревенской самоизоляции.

07.04

   Уже не первый день в деревне. Неделю, кажется. Самоизолируемся. Затворились от мира. И от пандемии. Время несется со свистом, а день все тот же. Поэтому трудно отследить. Но хочется как-то упорядочить. Написать что-то вроде дневника. Может потом будет интересно почитать. Если будет кому.

    Итак, условно первый день. День первого выхода.

Сегодня, наконец, улучшилась погода. До этого как-то печально было: то снег кружит пополам с прошлогодними черными листьями, то ветер воет. А сегодня - солнце, градусов 17, хорошо. Я первый раз вышла из дома. Сначала чуть приоткрыла дверь, нос наружу. Чего там как? Не очень противно? Или вернуться домой и посмотреть виртуальный лес? Вышла на крыльцо. Хорошо.

    И ринулась в бой. Сначала я подравняла прически кустам и деревьям, чтобы зеленели потом ровной стеной, не застили мне виды на озеро и на деревню. Я это каждый год делаю на майских праздниках. В этот год - раньше. Потом я вырубила четыре слеги и восемь кольев. Зачем? Пока тайна. Они просто валяются на траве. Пока.

   Еще я варила суп. Но это не интересно.

 Интересно - это дрова. Нам привезли тракторную телегу с поленьями. Их надо колоть. Я расколола штук шесть поленьев. Ну и Иван еще. Остальное будет колоть специально обученный человек. Завтра. Сегодня нельзя. Благовещенье.

  Зачем дрова? Ну мало ли. Никто ж не знает сколько эта изоляция продлиться. Может до Нового года. Так что дрова могут пригодиться.

   Вообще самоизоляция в деревне - это ни разу не как в городе. Ну с магазином понятно. Магазин райпо на трассе, до него 2 км. И мы туда в масках и перчатках. Маски-шоу, одним словом. А все остальные сограждане наши деревенские - так. С босыми руками и без намордников. На авось. Все службы жизнеобеспечения деревенского работают. И дрова привезли, и антену Триколор повесили. И по вечерам, как в прошлом году, приезжают пацаны из соседних деревень в футбол на нашем поле играть. 

   Вот вам и самоизоляция. Деревню в отличие от города на карантин не посадишь. Она все равно флуктуирует помаленьку, шевелится, передвигается туда-сюда.

08.04

Деревенская жизнь полна неожиданностей. Вдруг оказалось, что пора осваивать навыки автовождения. Заново. Как хорошо забытое старое.

Давешняя закупка дров оказалась судьбоносной. От нее события стали плясать по принципу домино.

Попытка моего мужа поколоть эти самые поленья стоила ему спины. Та возроптала резко и громко. И теперь вторые сутки он, Иван, проводит в основном лежа. То тут, то там. Чтоб не скучать, ложится возле какого-нибудь спонтанно образовавшегося общества. Возле делающих дистанционные уроки детей, возле меня с книжкой и стаканом чая. И так далее.

А специально обученный человек так и не пришел, видимо продолжает праздновать Благовещение. Но это так, между строк. Сейчас не об этом.

У нас сегодня, между прочим, магазинный день. Нам там в магазин, что за два км от деревни на трассе, привезли заказанный деффицитнейший товар: яблоки, апельсины, огурцы и помидоры. А еще кочан капусты. Да, сейчас весной это оказалось страшным деффицитом в наших краях. Привезли персонально для нас. По телефонному звонку. Такой вот Деливери клуб от райпо. Магазин берет фрукты-овощи только по предварительному заказу. И все, что заказчик не забрал, тут же разбирается остальными прихожанами, ну то есть посетителями. Так что штык из носа, надо ехать за своими помидорами.

Поехали мы с Матвеем. Пятнадцатилетний сын за рулем, я рядом.

Перед выездом было принято решение, что мне придется заново осваивать вождение. Потому что мало ли что, а вдруг на трассе менты, а у меня ребенок за рулем.

Машину я сознательно не вожу уже десять лет. Мне хорошо, меня возят. А еще у меня самокат. Я — самокатчица. Навыки автовождения благополучно забыла. Но пришлось вспомнить. И

   Что означает слово "сомелье" не знает больше народу, чем знает. Вот муж мой, например, 10 лет прожил во Франции, а это слово услышал только в России от меня и утверждал, что в тамошнем языке такого слова нет. Но наши ученые доказали, что слово это французское. Еще меньше народа видели живого сомелье, т.к. вид этот очень редкий, встречается только в замкнутых пространствах, наполненных людьми обыкновенными и подвидом человека - официантами. Узнать сомелье можно только по одному признаку, к его груди обычно прикреплена бумажка, на которой написано большими буквами «СОМЕЛЬЕ». Что сразу отличает его от официантов, к которым он гордо не относится. На тех, как правило, написано «Маша» или «Федя».     

     Нам с подругой удалось однажды наблюдать роскошный образец сомелье. Можно даже утверждать, что это был альфа-самец  популяции. Он был не молод, лыс и горд. И абсолютно одинок в стайке официантов, живущих в ресторанчике  “Las Torres” на Невском проспекте не далеко от угла с улицей Марата. Сомелье подкрался к нашему столику, крепко сжимая в руках винную карту, и по его решительному лицу не скользило ни тени улыбки. Сразу было ясно, что просто так он нам винную карту не отдаст, а прочитает целый доклад по истории, вкусовым качествам и, возможно, последствиям употребления каждого прописанного в карте вина. Дабы сократить время, мы попросили его ограничиться Испанией, и чтобы уж совсем кратко, Риохой. Настоящий мастер своего дела, он начал свой рассказ, ежесекундно блистая названиями вин и географией их происхождения, не называя при этом ни одной цены! Но мы, стыдно сказать, занудливые и нелюбопытные бабы, не стали записывать все эти ценнейшие сведения, а выцарапали из его рук винную карту и все-таки ознакомились с ценами до того, как заказали вино. Вино, которое он нам советовал, видимо, действительно было хорошим, т.к. стоило 12000 рублей за стандартную бутылку в 750 милилитров. Конечно, не цена двигала этим достойным человеком, а исключительно его желание приобщить нас к благородному напитку. Но мы не приобщились и заказали Риоху более простонародную, значительно дешевле.    Скорбя в душе по поводу нашего выбора, он тем не менее отправился за бутылкой и вскоре вернулся с ней (бутылкой), а также штопором, кувшином (пустым) и ТРЕМЯ! бокалами. А дальше был цирк.

    Была открыта бутылка, и сомелье протянул мне пробку. Догадываясь, что пробки не едят и вроде бы даже не лижут, я ее обнюхала, вроде ничем прокисшим не воняло, о чем я ему и сообщила. Молча, понимая, что не дождется от серых колхозниц никаких вразумительных комментариев, мастер продолжал свое дело: он налил в один бокал немного вина и долго нюхал его, периодически раскручивая бокал в руке так, что вино чуть не выплескивалось за края. Но однако, не выплескивалось. На третьей минуте я подумала, когда же он его выпьет? Не выпил! Вылил это накрученное вино в пустой кувшин, понюхал еще раз (может уже по-другому пахнет) и давай теперь крутить и вертеть кувшин так, что тот стал весь однотонно красный от вина. Это было очень цирково и жонглерско. Какова ловкость рук! Ничего же не уронил и не пролил. Публика за соседними столиками забыла есть и сидела пооткрывав рты и судорожно сжав в кулаках вилки.    

    Накрутившись в свое удовольствие, сомелье вылил вино из кувшина обратно в тот же бокал, а в кувшин налил все остальное из бутылки. Спросил, надо ли нам сейчас налить, или мы пока обойдемся. Потом гордо и плавно удалился, унеся с собой малую толику вина  в своем жонглерском бокале. Видимо, это и есть его чаевые или правильнее винные.  

    Интересно, платят ли сомельям зарплату, или они кормятся только тем вином, что отбирают у завороженных волшебным зрелищем клиентов?

Что я думаю о писателях? Ну и что, что никто не спрашивал... А я отвечу. О писателях я вообще не думаю. Писатели - талантливые шизофреники с синдромом множественной личности. Или множества личностей. Вот они и раздают эти личности своим героям. Одному - свои победы, другому - свои фобии и опасения, третьему - несбывшиеся мечты и скрытые пороки. Вот таким он мог бы стать, если бы.., а этим не стал бы ни за что, даже если... Множество личностей, множество вариантов движения вперед, множество вселенных. Ага. Именно так. А что я ? Я тоже.