Два детских мнемонических правила.

pi ~ 3.1415926
Стишок в гениальной детской книжке "Волшебный Двурог" -

надо очень постараться
и запомнить всё как есть -
три, четырнадцать, пятнадцать,
девяносто два - и шесть!

e ~ 2.7182818284590456235

2.7 дважды лев толстой полстипендии стипендия полстипендии первое совершенное число три первых простых числа.

Правда ведь, просто?

Правильный ответ: можно.

Примерно так же, как можно складывать метры направо с метрами вперёд - пройти три метра направо, потом четыре метра вперёд, на сколько метров отойдёшь от исходной точки? молодец вовочка, пять (для моего самоуспокоения считаем теорему пифагора доказанной и всем известной). То есть метры - это длина вектора в пространстве трёх измерений: вперёд, направо, вверх. И когда складываешь метры, на самом деле складываешь векторы, а потом считаешь длину получившегося вектора как корень квадратный из (x² + y² + z²).

Аналогично в пространстве четырёх измерений пространство+время: можно отойти на три метра вперёд и две секунды в потом. А результат высчитывается как корень квадратный из (x² + y² + z² - t²), потому что пространство+время псевдоевклидово.

Только секунды придётся поделить умножить на скорость света. Для нормировки. Скорость света - это дохуя сколько. Можно складывать метры с секундами, можно, но чтобы секунды хоть как-то заметили эти метры - метров должно быть много. Три метра - это исчезающе мало в мире секунд. Чтобы сравняться с тремя секундами, придётся взять миллион километров.

Да уж.
Поэты - они сердцем чуют.

Время больше пространства.
Пространство - вещь.
Время же, в сущности, мысль о вещи.
(с)

Утром он проснулся раньше обычного и долго лежал визави высокого потолка. В восемь утра она вскочила по будильнику и было побежала на кухню, но споткнулась о его вертикальный взгляд.
- Ромочка? что с тобой, Ромочка?
- ничего, Лидочка.
- нет, я же вижу! что с тобой? ты... ты меня разлюбил?
Лида закусила нижнюю губу.
- нет, что ты, - ответил он, не оборачиваясь, и продолжил одними губами, - всё ещё хуже.
Лидочка молча ждала.
- Лидочка... я пишу стихи. Я, кажется, поэт.
Она непроизвольно отшатнулась, но быстро взяла себя в руки.
- ну, это ничего, Ромочка. Это ведь не зара... это ведь не смертельно? вроде это проходит иногда? - она гладила его по загривку дрожащей ладонью, - ты не бойся. Всё будет хорошо.

После они завтракали под ритмичное мурлыкание телевизора. Ели тосты с малиновым джемом и вкусные булочки по двадцать три с половиной рубля. Без четверти девять он оделся, поцеловал жену и отправился на работу.

Ещё пару минут она продолжала стоять с приклееной улыбкой, потом опрометью бросилась в спальню. "Только бы не заразно", - шептала Лидочка, запихивая свои тряпки в огромный бесформенный чемодан, - "только бы не заразно".

Во многих настройках многия печали, и умножающий параметры умножает скорбь.

Я сегодня сделала мощное открытие. Но сначала несколько слов о предшествующем ему открытии мелком, локальном и малосущественном.

Лемма о внутреннем ухе
Внутри человека имеется целых два внутренних уха.

А я и об одном-то узнала в прошлом году. Никогда ведь не говорят "внутренние уши", да? Я и думала, что оно только одно, как третий глаз. Где-то посередине.

Так вот.

Теорема о внутренних органах
Чем дольше человек живёт, тем больше в нём внутренних органов.

Например, лет в пятнадцать у человека есть только голова, руки, ноги, нос (чтобы его расквашивать), зубы (чтобы их выбивать) и живот (чтобы оттуда блевать). И всё. Даже уши есть только у тех девочек, у которых они проколоты. А годов с семидесяти обычно наоборот: весь человек оказывается заполнен внутренними органами сплошь. Ножом негде пырнуть. Они нарастают коварно и постепенно - то внутренние уши; то печёнки с селезёнками какие-то; зубы не только передние, а ажн две челюсти по шеснадшать в каждой; третий глаз слезящийся; опасность тромба в верхней поверхностной чакре; и даже в черепной коробке, увы, рано или поздно что-нибудь обнаруживается.

Ещё в одной жизни я была жырным, неопрятным таджиком с прилипшей к спине птичьей какашкой.

Мне нравилось приходить в магазины и разговаривать с продавщицами - они улыбались мне; любой женщине нужно внимание от представительного мужчины. Я приходил в магазин и покупал рыбы, мяса, хлеба: у меня были гости. Я очень любил бы гостей. Что может быть лучше чем полный явствами стол и весёлая компания за столом, чем сговорчивая женщина, чем не слишком обременительная работа о которой вечером там приятно забыть, чем добрый таджикский плов? Эх! Я был бы счастливым жырным неопрятным таджиком и было бы мне хорошо.

Четвёртую жизнь я пустила бы под откос ещё в детстве. Ребёнком я помнила бы себя обыкновенной. Как все. Я была весёлым ребёнком и подвижным. Родителям было сложно уследить за мной. Я очень радовалась, когда мы все вместе поехали в потрясающий парк со скалами: там были огромные арки, и как будто статуи воинов, и пропасти, и мягкий шершавый оранжевый камень, тёплый на солнце. Мы остановились в палатке. Весь день мы ходили по скалам; родители очень устали и рано отправились спать. Я считала себя уже почти взрослой; для меня поставили отдельную палатку. Я считала себя достаточно взрослой, чтобы пойти в одиночестве любоваться закатом.

Я бежала по округлой лестнице из огромных растопыренных пальцев, цвета человеческих пальцев, и следила за своей тенью, которая бежала поверх черной пятерни тени пальцев по соседней подсвеченной алым ладони. Солнце косило на меня безумным взглядом без радужки и зрачка, заныривало в каменные складки и появлялось снова; потом вдруг исчезло. Прямо передо мной возвышался огромный каменный столб с округлыми очертаниями, чуть расширяющийся к верху. Солнце последний раз отразилось от его гладкой вершины и скрылось совсем. Я была одна, и где находится палатка со спящими родителями, представляла себе весьма приблизительно. Фонарика я с собой не взяла. Огромные красные камни в сумерках стали огромными серыми камнями; ещё огромнее и ещё круглее; они как будто надвигались на меня; я побежала. Не помню что было дальше. Я очнулась в какой-то как бы пещере. Я лежала на плоском камне, рядом причудливо изгибалось местное лишенное листьев дерево. Впереди была скала, сзади была скала, всюду была скала, сбоку вверх уходила узкая расщелина. Я пошла вверх по расщелине. Где-то высоко бросалась в глаза резкая линия раздела между тенью и освещённой скалой. Уже наступило утро. Я наощупь добралась до линии раздела и аккуратно выглянула наружу. Перегнулась через то, что должно было видеться как скала; но я ничего не видела, кроме контура тени. Снаружи я должна была увидеть другие скалы, дорогу, машины, может даже людей - но я видела только тени других скал, тени машин и похоже что тени людей, насколько получалось выделить их в буйстве чёрных сплетающихся контуров. Я закричала. Меня нашли. Пещера оказалась совсем близко от лагеря. Родители только проснулись и даже не успели как следует испугаться.

С тех пор я всегда пережидала полдень в тёмной комнате; обычно спала. Ночью тоже старалась не показываться на улице: несколько фонарей с разных сторон мешали и спутывали тени. Я почти не могла ориентироваться. В каждой комнате моего дома был ровно один сильный источник света и плотные шторы на окнах. В школе меня считали фриком; я быстро бросила школу. Знакомые считали меня не от мира сего. Думали, я близорука. На самом деле у меня было стопроцентное зрение. Я научилась узнавать людей по изменению контура тени носа или ушей.

Всю оставшуюся четвёртую жизнь я оставалась совершенно безумной.

глаза разъезжаются на шпагат с грацией акробата -
нам не нужен цирк, ребята.
мир и так делает кувырок
сразу по выходе из колеса с рандатом.
словно белка, проворен. где ширина - широк.
длиннен там, где длина. медлителен там, где время.
из инструментов познания остались кирпич и темя.
так не хочется познавать насколько мир в глубину глубок.
столько чертей вокруг - наверное, это омут.
лучше бы сесть на пенёк,
нарисовать лубок
по шести сторонам света, как умеет только ребёнок.

Третью жизнь я прожила бы виноградарем в предгориях Сьерры-Невады, среди мягких белёсых холмов, похожих на спины свернувшихся динозавров. В моей винодельне имелось бы добротное, хоть и немного устаревшее оборудование. Каждую осень я нанимал молчаливых медлительных мексиканцев. Мы давили бы в виноградном прессе Каберне Савиньон с нижних виноградников, и Каберне Франк с верхних виноградников, и Вайонир с солнечной стороны, и Шардане, но я никому не позволил бы дотронуться до Шираза. После я говорил - "вы хорошо поработали, парни, спасибо", платил им сколько положено и прогонял бы прочь. Мексиканцы не любопытны. Они не спрашивали, как я справлюсь один с огромным тяжёлым прессом.

Я никогда не отдавал виноградному прессу Шираз. Моя женщина давила грозди своими босыми ногами. Ещё несколько дней виноградная кровь и мякоть бродили; я отцеживал влагу в бочонки американского дуба. Через три года разливал по бутылкам без этикеток и ставил в самый глубокий погреб. Я очень редко продавал свой Шираз.

Девять лет каждый год в осеннюю ночь ко мне приходил один и тот же кошмар. Я как наяву отпускал мексиканцев, шутил, звал женщину, сам снимал с неё обувь, долго смотрел как она разминала тугие тёмные пряди вина своими круглыми пятками, пьяная от виноградного духа; нежные кисти рук моей женщины красны от виноградных кистей; я разувался и запрыгивал в чан. Сразу в моей руке откуда-то брался острый широкий кинжал, и я плавным движением вскрывал любимой женщине ярёмную вену. Широкий тёмный рукав крови ниспадал на давленые грозди; я просыпался. В полудрёме прикидывал вкус Шираза, если добавить немного крови. Вставал, завтракал и выдавал мексиканцам традиционное ежегоднее напутствие. Каждый раз одинаковое.

Кошмар отпустил меня, когда вызрел урожай 1991. Это был замечательный год. Ещё лет шесть ко мне приезжали люди из разных штатов и спрашивали Каберне Франк того года. Все вина получились просто великолепно, кроме Шираза. Моя женщина в тот день случайно порезала щиколотку. Кровь совершенно испортила вкус вина.

В другой жизни я родилась бы в ещё более маленьком городке, на границе Невады и Юты, в добропорядочной мормонской семье. В восемнадцать лет я стала бы второй женой управляющего с медного рудника. Я любила бы своего мужа, хмурого бородатого вдовца с неожиданно тонкими кистями рук, и родила бы ему троих детей. Родами третьего, младшего, я бы умерла, потому что с детства мечтала умереть родами и получить для себя и детей своих целую планету. И для родителей. Мои родители смогли зачать лишь одного ребёнка. Им не полагалось планеты.

Мой муж исчезал бы каждую пятницу в направлении дороги, ведущей в Неваду. Я никогда не была в Неваде. Говорят, граница Невады уже за милю блестит как рождественская ёлка. Каждую пятницу мой муж тёрся об меня длинной шершавой бородой и садился в свою специальную пятничную машину. Длинную и ржавую. В этой машине ездил в Неваду его старший брат, отец, а, может, и дед. Никто не догадывался, что длинный ржавый с квадратными углами форд - это машина моего мужа. Потому что у каждого мужчины в городке была своя длинная ржавая перешедшая от предков машина. Такие машины было не принято узнавать.

Каждую ночь пятницы до утра субботы, когда дети уснут, я доставала из потайного ящика в старом диване своё полотно, шесть футов на девять футов. Под тусклым светом электрической лампочки я садилась в продавленное кресло и вышивала бисером яркие огни и весёлых танцующих женщин моей планеты Невада. В вывески казино я вплетала прозрачные разноцветные бусины.

В ночь перед своими последними родами я успела доделать всё: и мерцающие деревья, и пруд с фонариками, и длинную бетонную эстакаду сквозь космос. Я скатала полотно в тяжёлый тугой рулон и завернула в припасённую мешковину. На середину свёртка я приклеила большой красный рождественский стикер с заполненным адресом. В поле "От кого" на стикере было бы пропечатано - СантаКлаус.

Если бы я могла прожить несколько жизней, то я нашла бы куда их потратить.

Одну я провела бы владельцем небольшой бензоколонки около федерального хайвэя. Хайвэй нёс бы между холмов плоские автомобили и огромные трейлеры, с Западного побережия на Восточное и с Восточного на Западное, а я сидела бы перед кассой на высокой барной табуретке и следила бы за людьми: как они выходят из своих машин, полусонные, трут глаза; нервно оглядываются в поисках туалета; тупо смотрят на витрину с мягкими булочками и холодными малосъедобными сэндвичами, наливают свой кофе в пластиковый стаканчик и ёжатся под холодным ночным ветром. Кофе я бы отдавала бесплатно.

Я настроила бы несколько видеокамер: около стойки с булочками, около кофейного аппарата, около самой колонки, у входа в туалет. Внутри бы не стала, потому что в той жизни я была бы не русской хулиганкой, а добропорядочным американцем с хорошей родословной, семья которого прожила в этом городке целую американскую вечность: лет пятьдесят.

По ночам я сидел бы за прилавком и нажимал по очереди несколько потайных кнопок. А днём - обрабатывал кассеты с видеороликами. Немножко спал. У меня бы не было друзей и, наверное, женщин. Годам к шестидесяти я смонтировал бы свой первый и единственный фильм. На двадцать восемь минут. Написал бы завещание: своему соседу, одинокому энергичному владельцу магазина сети Кинг Бургер, я завещал бы свою бензоколонку в обмен на обязательство опубликовать мой фильм. Потом бы оделся, взял соль, спички, мыло, тёплый свитер, дождевик - и ушёл навсегда.

Проживать свою следующую жизнь.

Это мы! это мы, люди, его замучали! это из-за нас он постарел до срока и стал стариком в своих неполных четырнадцать дней! это мы закормили его гусями, утками, перепёлками, поросятами; оглушили фейерверками; опоили новорождённого шипучими винами; пинками загнали в глухой алкагольный дурман! да, НовымГодам суждена недолгая жизнь, но он мог бы прожить её свободным и счастливым: в дороге, верхом на лошади, снежным вихрем он мог бы промчаться над нашей Землёй и уйти от нас весёлым и молодым, и мы провожали бы: до свидания, Молодой НовыйГод! приходи скорей к нам опять.

Молодой НовыйГод рождается в ночь на 25 декабря. Его настоящие колыбели легко перепутать с символическими колыбелями Христа. Новый год рождается в вертепе - в бардаке и живёт.

К 31 декабря НовыйГод достигает зрелости. Все женщины - его. Все мужчины - его. Весь мир - его. Ёлки, ели и ёлочки мохнатыми фаллосами торжествует его недолговечную победу.

Потому что к 14 января НовыйГод становится дряхлым стариком, которому остались лишь похмелье и воспоминания. Его так и называют - Старый Новый Год, с пренебрежительной нежностью. Но он умирает не сразу. Он засыпает тяжким летаргическим сном и во сне влачит своё существование ещё долго, пару месяцев. До 8 марта. До осыпавшейся новогодней ёлки в мусорном контейнере.

Продолжение новейшей американской сказки "Как Луна вырвал у болтливой женщины её колдовской язык"

Луна как оторвал язык - сбежал обратно на своё небо. Да. Даже не стал женщине помогать. И никому не стал помогать. Он злой был и жадный, и колдовской язык с собой забрал. Там у себя, на небе, и бросил: пусть валяется.

А женщины с тех пор грустные. Хотят что-то сказать, а как, не знают - потому что они хотят нижним языком сказать, а он далеко, на луне. И на Луну часто смотрят.

Тот язык стал белой лунной змеёй и видел её с тех пор только один мужчина. Это было уже после того, как небо сбежало, потому что рассердилось на непочтительных близнецов. Мужчина не смог на небо запрыгнуть и придумал большую ракету. Которая допрыгнула до Луны. А там ничего и нет! только змея по лунному песку ползает. Мужчина испугался, когда змея к нему поползла, и сказал вслух: "ох, лучше бы я дома был!" - и сразу дома оказался.

Так никто и не знает теперь, был ли тот мужчина на Луне или не был.

Зима-зимушка-зима отбушевала ветрами и снежными штормами, спустила на хайвэи лавину-другую и теперь тихо радуется изобилию.

Сосновые ветки облеплены снегом насквозь: иголочка к иголочке.

Думаю, месяцам надоело сидеть вдвенадцатером у новогоднего костра. Теперь они путешествуют по разным странам. С чужестранными месяцами встречаются, выпивают, режутся в картишки. Думаю, это всё не климатические аномалии. Думаю, это такой климатический покер.

И я даже догадываюсь, у кого местный Январь отыграл такую прорву снега. Небось с Декабрём на лапу, шулеры горные.

Читаю радулову и думаю - "злость - это вид глупости". Пост что ли такой написать? Нет, пост не буду писать. Я-то ведь добрая. Ну то есть - умная.

Давным-давно, когда небо было куда ближе к земле и туда можно было сбегать перед завтраком - набрать свежих небесных взбитых сливок, у всех женщин было по два языка. Один рос изо рта в голове, как и у мужчин, а другой - из рта между ног. Нижний рот женщины использовали для колдовства, потому что всё, что они говорили нижним ртом, исполнялось. Тогда все женщины были колдуньи.

Но однажды Луна решил спуститься на землю, потому что ему очень понравилась одна деревенская девушка. Все боги иногда спускались на землю. Говорили, что за девушками, а на самом деле они уставали по небу прыгать: прыг! прыг! - и спускались походить по земле. Но просто так спускаться было неудобно - а что другие боги подумают? если сказать, что прыгать надоело, то могут и из богов выгнать, и что тогда? а если к девушке, то это ничего. Или к юноше - это тоже ничего. Если боги на земле встречались, то с друг другом совсем не разговаривали, а расходились припрыгивая.

Та девушка, которая Луне понравилась, очень любила взбитые сливки. Очень. А бегать на небо не любила. И прыгать не любила. Тогда она села и стала колдовать своим нижним колдовским ртом. "Пусть каждые тридцать дней около моей хижины появляется кувшин взбитых сливок", - сказала она. Как раз к ней Луна подошёл, весь такой круглый, лоснящийся, - "такой круглый, как щёки у этого жирного мужчины", - и показала Луне свой нижний язык.

У Луны сразу лицо вытянулось. Кому нравится, когда его жирным называют, тем более нижним языком. "Ты, женщина, с кем разговариваешь?" - спросил он очень недовольно, - "кто тут жирный, женщина?" "Ты!" - дерзко ответила девушка, которая уже совсем не нравилась жирному круглому Луне. "Но ты не переживай, ты похудеешь!" - добавила она своим нижним ртом.

И Луна стал худеть. Очень быстро. Конечно, он испугался - хоть и бог; и тут вздорная девчонка открыла свой нижний рот и собралась сказать ещё какую-то гадость, так что Луна совсем испугался и вырвал из нижнего рта женщины её колдовской язык.

Поэтому теперь женщины не умеют колдовать.
И раз в тридцать дней Луна худеет, а раны женщины истекают кровью.

Что же касается взбитых сливок, то их женщины научились покупать в супермаркетах - хотя, конечно, там они не такие вкусные.

Предположим, я сейчас от чистого сердца пожелаю всем радости, счастья, здоровья, успехов во всех жизнях (у кого сколько есть), и проч. Просто благопожелания имеют мало смысла: тогда как настоящее благопожелание - это маленькое колдовство. Ты чего-то желаешь многим и тем самым отдаёшь своё. Тратишь какое-то количество своей личной силы-удачи-прочее на рецепиентов своего желания. Ты чего-то теряешь, они чего-то получают, но в целом получают больше чем ты теряешь в силу законов магической арифметики, в которой если уж дважды два больше нуля - то никак не меньше семи. Чтобы потратить, надо это иметь, это во первых. Чтобы потратить - надо, во-вторых, быть готовым это потратить. Но! если всё получится, то тебе воздастся стократ. Но! воздастся только в том случае, если ты на это не рассчитываешь. Помните как Незнайка совершал добрые поступки? Быть добрым и добро-желательным - очень выгодно, но только в том случае если ты не знаешь, что это выгодно, или если владеешь искусством вовремя забывать.

Предположим далее, имеется человек, которому не слишком хорошо. Для определённости скажем - я. А ему хочется чтобы хорошо. Так часто бывает. Что ему надо делать? Правильно! всякие добрые дела. Или хотя бы желать добра всем ближним, искренне и от всего сердца, даже если на данный момент больше всего хочется найти какую-нибудь уединённую дыру в земле и в неё незаметно для окружающих провалиться. Чем больше получится отдать, тем лучше будет потом - если отдать получится. Но! если на это не рассчитывать. А если рассчитывать, то вообще ничего не получится - ни себе, ни кому, и того чего было мало - станет ещё меньше, так что на следующую попытку может и не хватить. С другой стороны, ты (который, см. выше, для определённости - я) знаешь ведь не только про возможность возврата, но и то, что если рассчитывать, то ничего не получишь? Таким образом, ты знаешь что ничего не получишь и на ничего не рассчитываешь, а раз уж не рассчитываешь, то может получишь, а раз знаешь что можешь получить, то можешь и не рассчитывать, а раз можешь не рассчитывать... и так далее парадокс узника, круговой вариант.

И в этот момент отчаяния Рождество предоставляет тайный, лежащий на поверхности выход: С Рождеством вас Христовым, мои дорогие, и будь что будет в новом, двухтысячеседьмом от Рождества Христова году. Радости вам, мои милые, счастья, здоровья, и успехов во всех ваших жизнях - у кого сколько есть.

Ветер воет так, как будто стулья с веранды он уже сбросил, стол сбросил, все двери внизу выбиты, и теперь ветер размышляет: повыбивать ещё и стёкла или просто сшибить окрестные сосны? (ещё неизвестно процентное содержание гиперболы в написанном, а также сохранившихся стульев).

Ветер воет так, как будто лишь он единственно существует, а меня здесь нет.

Это навевает странное дремотное спокойствие: всё уже кончено, только ветер, электричество странно мигает - о! опять мигнуло, заряда аккумуляторов хватит ненадолго, ветра хватит надольше, ветра хватит, он никого не спросит, можно лечь спать.

Ветер, седой великан, грызёт черепицу. Пена на его зубах. Снег тихой грозной сапой просачивается сквозь щель под балконной дверью.

Спокойной всем ночи.

Это цитата сообщения Djamal Оригинальное сообщение

По итогам

- Свет мой зеркальце, скажы, да всю правду доложы - я ль на свете всех тупее, бесполезней и пьянее?
- Ты уебак, спору нет! Но жывет набелам свете мудакофф таких две трети.