СОБЕСЕДНИК И ДРУГ
В лето от рождества Господня 1571, 38-ми лет, накануне мартовских календ, Мих. Монтанус, утомившись общественным служением, покуда здоров, удаляется на лоно ученых дев, дабы провести в покое и безопасности остаток жизни, от которой большая часть уже пройдена, и если судьба позволит, это сладостное убежище он посвятит своей свободе, спокойствию и досугу.
Во вступлении к первому изданию 1580 года Монтень предупреждает читателя: эта книга не имеет ни малейшего желания служить твоей пользе или моей славе. То есть книга — неправильная: для чего же и пишутся они, если не для писательской славы и читательской пользы.
Неправильная прежде всего постольку, поскольку неакадемическая. От глубокого знатока античных авторов и современных историков ожидали трактатов на философские темы (первое его опубликованное произведение — перевод большой богословской книги) или исторического сочинения (Монтень был вовлечен в центральные события своего времени, сначала как придворный и член провинциального парламента, потом — как советник королей и посредник между католиками и гугенотами). И трактаты, и мемуары — ценимые жанры тогдашней литературы, о чем мы можем судить хотя бы по обильным выдержкам у Монтеня. Все они оставляют достаточный простор для личного выбора и самостоятельного суждения, а также для примеров и анекдотов, которые он столь охотно рассыпает на своих страницах. Личная позиция и высказывания от первого лица не противоречат представлениям XVI века о правильной и полезной книге, как изобильные вкрапления латинских стихов и греческих афоризмов не противоречат представлениям о книге популярной и доступной. Дело не в материале, а в приемах его подачи, в отношениях автора с его текстом. Художественное произведение подпадает под каноны определенного жанра, трактат или мемуары предполагают жесткую тему и последовательное изложение. Это не под силу мне, заявляет Монтень. «Опыты», подчеркивает он, представляют собой нечто доморощенное: пишу, о чем вздумается и как вздумается, подчиняясь не логике предмета, а разбросанным интересам, пришедшему в голову сравнению или повороту, движению души.
Вот почему он не вправе рассчитывать на благосклонность читателя: дабы снискать ее, нужно было бы хорошенько подготовиться и «представить себя en une marche étudiée». Слово marche буквально означает «походка», но у Монтеня приобретает особый смысл: в эссе о воспитании он советует наставнику сначала присмотреться к «походке» ученика, к его склонностям, особенностям восприятия. «Походка» — не только стиль или последовательность рассказа, это естественное движение, личность «в чистом виде». Вместо объективности — заявленная, демонстративная субъективность. Вместо marche étudiée, походки заученной и искусственной, Монтень движется в тексте, как в жизни, и, даже обозначив сюжет очередного эссе, говорит в итоге не о каком-либо универсальном вопросе, а о самом себе. Читателю нет причины интересоваться подобным предметом («я сам — материя своей книги»), а потому коротенькое вступление завершается уж вовсе парадоксально — расставанием. «Adieu donc», — говорит автор своему как бы несостоявшемуся, отвергшему эту книгу читателю. Прощай же.
А читатель в 1580, в 1980 году, в 2080 году жадно хватает эту книгу и находит в ней именно то, чего автор, как ему (искренне или нет) думалось, не в силах был дать. В первую очередь — ту самую ученость. Оказалось, что не благодаря трактатам и энциклопедиям, а как раз в таком непринужденном разговоре на всю жизнь запоминаются суждения древних мудрецов, яснее предстают характеры царей и полководцев. Все то, что составляло «материю» художественной и ученой литературы XVI века и приобреталось немалыми усилиями, легко и органично входило в арсенал и читателей, и создателей новых книг через посредство Монтеня.
Монтеня растащили на цитаты из него самого и из процитированных им авторов. Впрочем, одно от другого отличить трудно. Органичное усвоение чужого приводило к тому, что Монтень, по собственному признанию, порой забывал, где что одолжил, а когда вспоминал, забавлялся тем, как позаимствованную им мысль критикуют, словно только что изобретенную ересь.
XVI век для Франции — век переводов. Помимо латинской литературы, читанной в подлиннике, Монтеню стали доступны многие греческие авторы (в первую очередь — его любимый Плутарх, но также романы, история Диодора Сицилийского) в переводах его современника и друга епископа Жака Амио. Испанские и итальянские новинки (в основном в области современной истории и географических открытий) немедленно подхватывались и издавались по-французски. Значит, все это — и древние авторы, и новые источники — пользовалось спросом и воспринималось как нечто актуальное, востребованное. Почему же «из Монтеня» усваивать оказалось легче, нежели из глубоких и разнообразных книг, которыми пополнялась его библиотека?
В современной Шекспиру комедии «Вольпоне» пугающе образованная дама приводит Монтеня в качестве мерила, рекомендуя другого писателя:
Читать далее...