«Шахматный спор»
правила: 1) точка – интервал три секунды.
Предать земле. Кремировать. Предать земле. Кремировать. Предать земле. Кремировать. Предать. Земле кремировать. Предать земле кремировать. Земля холодная. Земля. Холодная. Земля холодная. Земля холодная. Земля. Земля. Земля. Холодная. Земля тёплая. Земля холодная. Земля тёплая. Земля холодная. Земля тёплая. Земля. Холодная вода. Земля. Тёплая вода. Земля тёплая вода. Холодная. Земля тёплая вода холодная. Земля тёплая. Вода холодная. Земля. Холодная. Вода. Тёплая. Тёплая холодная земля вода. Предательство. Предательство. Предательство. Смерть. Предательство смерть. Предательство смерть. Предательство смерть. Смерть ты не знаешь. Смерть ты не знаешь. Не знаешь. Не знаешь. Смерть ты. Смерть ты. Смерть ты. Не смерть. Не смерть. Не смерть. Ты знаешь. Ты знаешь. Ты знаешь. Предательство. Предательство. Предательство. Старость. Лопнет оболочка. Лопнет оболочка. Лопнет оболочка. Рождение. Предательство. Предательство рождение. Предательство рождение. Предательство. Рождение. Рождение. Рождение. Рождение ты не знаешь. Рождение ты не знаешь. Ты не знаешь. Ты не знаешь. Ты не знаешь. Рождение ты. Рождение ты. Знаешь. Знаешь. Рокировка слагаемых сумма не меняется кто сказал. Рождение. Рождение. Рождение слагаемых. Рождение слагаемых. Сумма ты. Сумма ты. Не меняется смерть. Не меняется смерть. Кто рождение. Кто рождение. Кто. Кто. Кто. Рождение. Рождение. Рождение. Рокировка. Смерть. Рождение. Рождение смерть. Предательство. Рокировка. Предательство рокировка. Ты. Ты. Ты
«Чувственной Душе»
Ненавижу себя. Намеренно веду себя к пропасти. Замыкаюсь. Бегу от облаков сбыточных мечт. Я ошибся на распутье по пути к этой жизни. Ничто из происходящего и сущего не убеждает в обратном. Но мои тормоза плохо работают. Однако ж здесь не приходится говорить, что время старит металл, наоборот, - затачивает. Настанет миг, тиски схватят время и эфир изменится в своих свойствах. Зима меня съедает. Она гасит огни моих маячков. Им становится не отчего тлеть. Здесь не мой эфир. Капитан! Штурман задыхается на своей лодке. Он ошибся маршрутом. Я застреваю в рифах собственных мыслей, желаний. Штурман не помнит, когда в последний раз вёл запись на осенних листах. Время разрывает на части. Но гравитация внутри пока преобладает над внешними силами. Но это лишь природное явление. Не стоит на него уповать. Об этом явлении ничего не говорит зодиак. Зря потратил последнюю жемчужину. Хотя не факт, что на белых пятнах terra не прячет водовороты спасений. Штурман далёк от своего капитана. У него осталась лишь одна партия. Ибо он не обманулся. Капитан знает, какие за кормой корабля бушуют циклоны человеческих отношений. Он никогда не ошибается. Это обстоятельства природы заставляют его держать штурвал вернее. А я не знаю, не слышу, даже когда мне кричат «правый галс». Штурман просит прощения у Капитана. Но я даже не достал до луны. Я старался. Но её нет. Её украли из моего сердца. Вернее, я отдал. Дал украсть. Я хочу, чтобы мне вернули луну. Но млечный путь залит оранжевым дымом гневящихся шхун. Как бы я хотел увидеть вновь твой Фрегат, Капитан. Трёхмачтовый, с кипенно-белыми парусами. Он шёл гордый, один по архипелагу ДаКуТо. Но там было много кораблей, – не протолкнуться. Я спешил настичь, пока не понял, что на обезображенном судёнышке уже бежал из этих мест. Нет, это слишком большая для меня ответственность плыть на лодке среди людских шхер. Ведь тут даже нет дельфинов. Я их так и не увидел. Где они? дельфины. Устали руки ломать сковывающую борта звёздную пыль. Придётся мне бросить это судёнышко. Крови не осталось для будущих слов. Никудышный штурман бросает собственный мир на откуп лангольерам. Надеюсь здесь лёд прочный, ибо в тумане не видно даже собственных рук.
Есть музыкальные мотивы, с которыми ничего я не могу поделать. Их волны набегают со всех сторон, и я не в состоянии сдерживаться. Они жмут сильнее и сильнее, опустошая изнутри. Жмут, как губку, выжимая соки. Я не могу их слышать в присутствии кого-либо. Это для меня тяжело. Но и не слушать их не получается. Время от времени к ним возвращаюсь. Только они могут помочь. Только они способны тронуть струны внутри, которые сам задеть не в состоянии. Вселенная. Как же она глубока. Она как море. У неё есть прибой. И она шелестит. Я слышал, как она шелестит в детстве, прикладывая полусогнутую ладонь к уху. Им нужны были ракушки, чтобы услышать море. Мне же достаточно было своей ладони. Приложи её к уху полусогнутую, прислушайся, если ты услышишь тишину, значит, ты не дружишь с ветром; подружись с ветром, найди, поймай его, он не обидится, если ухватишься за хвост. Он будет только рад познать твой микрокосм. Будет рад дарить тебе солёные капли. Размахивая крыльями, успокаивать раны. Разглаживать шрамы. Смешить до слёз, щекоча в носу. Биться, не понимая, о роговицы глаз, и, затем, удивляясь, разглядывать мир в том цвете, в каком видишь ты. Впусти его. И он подружится с воздушным змеем, который залежался на твоём чердаке, запутался в извилинах пережито’го. Сметёт пыль с воспоминаний, заставляя тебя выйти из застенок на эспланаду ветров, чтобы она не осела на твоей судьбе, и чтобы другие ветра не дали заиндеветь волосам, разбросав твои локоны в синеве неба. Подружись с ветром. ... Я знаю. Где-то гуляет мой буйный. Он часто вспоминает обо мне, присылая кораблики мыслей, своими якорями задевающие за мои чувства. Но я не хочу, чтобы он меня нашёл. Мне не дали его впустить раньше, когда было время. Заглядывая в замочную скважину, я вижу, что она с каждым годом уменьшается. Время выплёвывает становящиеся большими ключи, и мне приходится вставлять новые, поменьше. Со свойственной мне забывчивостью, я никогда не пропускаю момент и замыкаю дверь новым ключом, потому что сон – неизбежное, и он не даёт забыть. Мой ветер часто возвращается и стучит в дверь, чтобы вновь улететь и вновь создавать чудные метаморфозы в окнах. Но окна так прозрачны. Я смотрю в них на отдалении. Крылья лихого сильны. И я могу в любой момент сдаться его страстям, и их открыть. Пока этого не случается. Но набор в моей ключнице не бесконечен. И когда-нибудь он, вновь прилетев, прошелестит морем по двери и обнаружит, что та пропускает пузырьки желаний. Не мешкая, проникнет внутрь и, удивляясь бесчисленности коридоров морщин, станет разглаживать складки на стенах, выпуская из тисков времени листы, и, в свою очередь, остановив его ход, станет уменьшать мир, чтобы разместить его на ладонях, он раскроет мои ладони, пробежится по руслу жизни, размножающегося у конца, посчитает, сколько их у устья моей амазонки, и, выбрав ту сокрытую, единственно верную, не исчезающую в океан линию, вытянув в струну, унесёт ввысь, чтобы привязать к другой звезде, другой вселенной, и струна, словно луч, начнёт светить ярким светом, которого я ещё никогда не видел, светом далёкой звезды. Затем, схватив мою келью со знакомыми, но прозрачными стенами, он встряхнёт её и отдаст в мои руки. Там внутри, будто в волшебном шаре путешественника, как в воде - в истории - будут летать листы – словно снежинки, вокруг единственного стула, напоминающего обо мне, затворнике. Листы настолько малы, что нельзя будет разглядеть надписей и это нисколько не станет удручать. Лишь улыбнусь маленьким листам, будто сверкающим иненкам. И брошу шар в котомку, где уже лежат несколько похожих. Свет звезды по сверкающей странным светом линии начнёт манить. И странное движение за спиной поддаст меня вперёд, затем то же движение и я опять продвинусь вперёд, затем ещё, и ещё, и опять впереди. Оглянувшись, я пойму, что это не ветер. Он теперь приобрёл знакомый силуэт, - человека играющего на свирели заунывную мелодию. И волны музыки теперь не станут набегать. Линия моей судьбы, утолщаясь, начнёт их вбирать, пока не исчезнет. Но свет моего начала станет виден впереди, и крылья за спиной выведут к новым гольфстримам будущего.
«Если мне отрезать руку, я скажу: я и моя рука. Если отрезать мне вторую руку, я скажу: я и мои руки. Если мне отрезать внутренности, я скажу: я и мои внутренности. Но, если мне отрезать голову, скажу ли я: я и моя голова, или: я и моё тело? Какое право имеет моя голова называть себя мною».
Х/ф «Жилец» Романа Поланского по одноимённой книге Роланда Топора.
«Каждый день на белом свете
Где-нибудь родятся дети.
Кто для радости рожден,
Кто на горе осужден».
Вильям Блейк из «Прорицаний невинности»
Недавно это получилось. Я услышал звуки мира так отчётливо, насколько это возможно при условии, что ранее я не слышал вообще, то есть был глухим. Словно в мультфильме, где изображают голоса людей, которые вокруг, звуки моторов проезжающих машин, трущиеся об асфальт шины, стуки каблуков пешеходов об асфальт – никогда не прекращающиеся. Это получилось само собой. Вдруг. Вот так вот. И я стал покидать опустевшую маршрутку, считать ногами плиты в подземном переходе, смотреться в зеркала витрин, но лишь затем, чтобы увидеть чужой образ. Всё сущее вокруг внезапно стало чужим. Я разом отвык от всего, от них – людей, от бечевы, которая держит волосы. Вновь сработавший механизм. Оно вернулось вновь. Колесо завертелось, чтобы интерполировать воспоминания в образ осязаемого. Нет-нет, здесь есть новые вещи. Новые предметы. Но сказать новые, - не сказать ничего. Это как запятая, которой не должно быть, но она непременно стоит, и, словно на своём месте, как благоволят «новые» правила. Эта новь среди виденного ранее не впервые. Она была здесь всегда, только образы не были материализованы. Программе нужно присутствие их всегда, и она хранит информацию о них, в нужный момент обращаясь к ящичку с соответствующим кодом, чтобы извлечь оттуда перфокарту о хранимом образе. На ней зашифровано может быть что или кто угодно: человек, дерево, камень, капля крови на мраморе, трещина на асфальте, поведение собаки, осыпание штукатурки на кухонный стол – сейчас мимо тарелки, потом в неё. Что угодно, даже то, что я пишу эту запись корявым переменчивым от фразы к фразе почерком на бумаге, чтобы потом перенести в компьютер.
Как я хотел бы найти архивариус с ящичками, где хранятся эти перфокарты. Перелистав все, вспоминая мгновения минувших частей жизни. Но не отдал бы в мастерскую материализации образов ни одну, кроме той, самой первой, о самом начале, чтобы разом всё исправить и не совершать ошибку, которая случилась. Как же это было бы просто и легко перетянуть пуповину вокруг шеи и не входить в мир, который тебе чужд. Как просто, как легко.
Отец мне часто повторял: «Когда вырастешь, будешь осанизатором или будешь вором». В детском воображении не находилось место такой будущности. Нет, не хочу сказать - не обернись судьба соответствующим образом, такого бы не случилось; нет-нет, ни в коем случае. Но ребёнок – невероятный комок противоречий. Если не попробует
«Я раскрашу целый свет в самый свой любимый цвет»
Они нашли себе врага. Человек нашёл себе врага. Извечная его проблема – найти себе врага. К проблеме другой, некогда… нет, где-то далеко: не здесь; бывшей нежной в красивых сказаниях, легендах; состоящей из молекул «люблю», вальсирующих мотыльков для огромных глаз маленьких идей в сумерках уходящего детства; а сейчас: покрытой эфемерной оболочкой, богато насыщенной примесями изотопной радиоактивности в виде тяжёлых атомов похоти, зависти, и прочая, которая с века’ми только и делает, что обретает активность, и когда-нибудь произойдёт замещение ею. Такой прекрасной, прозрачной, дышащей, цвета бирюзы оболочкой, на ту, что не имеет аналогии во всей вселенной. Её цвет необъясним, не поддаётся описанию, потому что нет слов, которые могли бы «это» описать. Нет ужаса во вселенной. Космос весь преисполнен рождения. И пусть он монотонен в своём движении, но он есть мечта. Мечта, где нет места корыстным желаниям. Но здесь человек. И сейчас появляются озёра смерти из увядающих лучей, казалось бы, никогда не увядающего солнца. Биологические роботы в виде взвеси скреплённой материей из жиров и белков на кальциевом остове, вооружённые, отравляющей атмосферу окислами азота и углерода, косой века прошлого и сегодняшнего, убивают углеводородным лезвием, нет… бьют зеркала, отражающие красоту реальности, разрывают на части маленькие вселенные. В слезах я тянусь к ним своими пальцами. Но они лежат, и их термояд тает на глазах. Они не успели родиться, чтобы увидеть весь сон до конца, как пришёл человек, чтобы поставить печать каучуковой подошвой на их будущности. Каменные люди, с каменными сердцами, с каменными мыслями, и каменными рефлексами. Им нет дела до того, чья кровь пролилась за ночь на грязном мраморе, где её вчера ещё не было, а сегодня она появилась: змейкой в виде коротко-лучистых капель; а здесь она оборвалась и ты стоишь мгновения, бросая взгляды то на пятна, то на лица прохожих, которые в свою очередь прошли довольно долгий путь по ним, и замечают лишь в последний момент, если взор встречает тебя, смотрящего то на лица прохожих, то на землю перед собой. И ты понимаешь, что ты такой же камень, потому как осознаёшь, что не сделаешь сейчас ничего, чтобы смыть багровые пятна, затаптываемые такими же каменными, как и ты, прохожими, которые не сделают ничего, чтобы не топтать кровь другого человека. Так же они топчут маленькие солнца, брызжущие оранжевой радугой, чтобы раскрасить мир в оранжевые зеркала, но с обязательной желтизной. Я их ждал. Я даже не смотрел в окна. Но однажды посмотрел. И испытал ужас от увиденного или может быть даже страх. Миниатюрные человечки шли по т-образным тротуарам, лежавшим на иссушённой из-за отсутствия влаги земле. А деревья без кроны стояли отринутыми и мёртвыми. И никто ни разу не сошёл с тротуара, чтобы увидеть, разглядеть хоть что-нибудь красивое в этом сонном, холодном мире, где не стало ветра, где почва и небо были окрашены в холодный оттенок коричневого, а дома бурели бетонными параллелепипедами, вяло отсвечивавшими в лучах искусственного источника света. Нет, то было не солнце. Оно не могло,.. не может так светить. Я часто смотрю на мир отрешённым взглядом, не принимая действительность за нечто обыденное, я пытаюсь увидеть новь. Иногда это происходит само собой. Словно невидимая волна сбила взвесь меж моих глаз и прочим. Всё становится прозрачным и чужим. Будто занесённым ветром перемен. В детстве я любил смотреть на дневное небо и наблюдать, как по роговице глаз растекаются в стороны частички пыли в виде размытых точек и замысловато изогнутых палочек без четко просматриваемых границ. Я поражался тому, что мои глаза и есть линзы, и от осознания этого на наглядном примере, а не из страниц книг, моя важность раздувалась, как раздувается морская рыба ёж, чтобы казаться крупнее. Так же меня удивляло то, что солнечный свет, попадая на поверхность кожи, словно расщеплялся и напоминал светящийся люминофор включённого телевизора при ближайшем рассмотрении. Разве что мне никогда не удавалось сосчитать, сколько точек образуется при этом. Однажды, в один из жарких дней я оставил крутить педали своего железного коня. Остановился. Ступил на землю и посмотрел вниз, но лишь затем, чтобы посмотреть вверх: взор встретился с крошечным белым диском – это была планета. Может Венера – не знаю. Но солнце было рядом и я видел звезду, которая не мерцала, значит, планета. И меня поразило тогда не то, что её увидел, а нечто, заставившее на неё посмотреть. Словно она меня окликнула … Недавно в метро мне удалось разглядеть змейку образуемую белой полосой движимой электрички. Когда-то мне подумалось, что нужно увидеть её, а тут представился случай и, за контуром ещё не севшего человека, в окне ещё не тронувшейся с места электрички, она появилась вместе с прибывающим поездом. Сознание
«Не существует более глубокого одиночества, чем одиночество самурая,… разве что, может быть одиночество тигра в джунглях». Бушидо «Книга самураев».
Я не нахожу красоты. Я не вижу света впереди. Я улучаю возможность уцепиться за ниточки чужих снов и в этом вижу спасение, хотя душа молчит.
Ловлю паутину, нашедшую меня. Ритмы, словно крылатые нимфы, бьют в колокола маленькими молоточками – они звучат красиво. А в душе, внутри: - «Люди! Люди! Войте! Вы из камня!». ..
…стучит. Бьётся. …как оно стучит в груди. Волнуется… - время предательски меняется, - удивительно,.. как же оно бьётся. За всю жизнь оно сокращается более двух миллиардов раз. Сколько же сотен тысяч Гималайских оно покоряет вершин. Как же теперь далеко оно от солнечной системы. От меня. Каждый день – без передышки. Хочется догнать его, погладить, сказать: - «отдохни, не стоит торопиться, всё ещё впереди; куда ж ты так спешишь»? А в душе гулким эхом отдаётся, - «Люди! Люди! Войте! Вы из камня!».
1994 г. Март месяц. Или не март месяц. Я не помню дат. Я всё забываю. (Я напрочь забыл стереометрию, алгебру и начало анализа, любимого преподавателя физики) я даже не помню, когда в моей жизни начались повторения. Но это всё-таки был март месяц. Месяц, когда я, моя мать и мой отец возвращались домой... Нас вёз красный жигулёнок. Его водитель выпал из памяти совсем. Словно в действе сюжета не было такого персонажа, как водитель красного жигулёнка, везшёго нас домой. Причём, само определение дома для нас являлось абстракцией, пронумерованным сектором с буквенным значением адреса: г. Грозный, Октябрьский р-н, ул. Щорса, д 8ª. «Если по пришествии у дома не окажется крыши - её необходимо залатать. Если не окажется потолка – его необходимо… Если не окажется стен – «…»» - в голове вертелись мысли и как в одной старейшей компьютерной игре они собирали точки, и так до тех пор, пока их не стало много, и стало скучно от глупой картины, где одни многоточия. Удав остановился. И это описывало мою привычку не думать о страшном, ужасном, неудачливом до конца, основательно. Параллельно мысли были заняты природой. Тем как всё изменилось. Исследователи говорят, что исчезновение комара повлечёт собой исчезновение многих представителей, как пернатых, так и млекопитающих. Нарушит экосистему флоры. Я вспоминал об улитках, которые в жаркую пору выползали отовсюду и заполняли все пространства обогреваемые, нет, даже испепеляемые солнцем, и лишь за тем, чтобы высохнуть. С первыми улитками я занимался тем, что снимал их с освещаемого солнцем места и клал в тень. Но спустя дни их становилось так много, что природа вокруг обретала к цвету зелени серые и белые цвета. Деревья с гладкими стволами, столбы, трубы, травы с длинными стеблями становились серыми в белую крапинку. И этот цвет был цветом смерти таких маленьких и обманчиво неуклюжих существ. Мне – тогда ещё совсем маленькому мальчику – это казалось ужасным. Но спустя годы они исчезли, я не знаю почему. Может потому что я, задувая одуванчики, загадывал желание о том, чтобы они не высыхали, а может на то были другие причины, но вслед за улитками, исчезли многоножки, мокрицы – их всегда можно было найти под всем тем, что долго лежало и оставляло влажной землю всё лето. А в дождливые вёсны перестала заполонять газоны трава со странным названием «пастушья сумка». Улитки, мокрицы, многоножки, пастушья сумка. Всё в мире взаимосвязано. Нет звена, которое можно исключить без последствий. Я наблюдал природу, которую видел лишь раз, потому что всегда ухаживал за отцом. Был привязан к дому. Но, как и положено, я отгуливал на каникулах часы, которые должен ребёнок проводить на свежем воздухе. И катался на своём железном коне в погожий день; в непогоду на своих двух и в резиновых сапожках отсчитывал километры от дома, как можно дальше, но лишь с тем расчётом, чтобы мог вовремя вернуться назад, чтобы меня не искали, так как вечером меня ждала зарядка и обязательное обливание. Обливание в любое время года. Я его не любил, но оно и именно оно (с наставлением отца) спасло мне жизнь, моё здоровье. Папа, я тебя за это люблю. Но какой был в этом смысл. Я и так поздний ребёнок. Я появился с какой-то нестыковкой на этот свет, не все части меня успели соединиться с этим миром. Но дорога. Тогда была дорога. Я обожал дорогу. Я улучал всякий момент, если это удавалось, и ездил на «Тисе» в сторону спортивной площадки школы №25, где мне не довелось учиться, и которая для меня была заманчива, так как там (кажется) доучивалась моя сестра, и инфраструктура учебного комплекса была на высоте. Там даже был бассейн. Но я никогда не проходил вовнутрь учебного заведения. Хотя мог бы. О чём сейчас жалею. Мелочь, а жалею. Но -