"Запоздалая записка, которую
я нашел сегодня на столе,
передвинув старую серебряную
пепельницу на трех ногах."
Повешенный
Я смотрю в зеркало, но вижу там не отражение, а нас замерших между строчками танца. Меня охватывает странная нежность, укутывает с головы до ног волной безмятежности, словно в бархат футляра трепетные пальцы укладывают темное дерево инструмента. Ты любил меня в будущем, я тебя – в прошлом и только теперь, расставшись, мы обрели друг друга высшей степенью единения, уловив настоящее, поймав его незавершенность на открытую ладонь, словно бабочку или птицу забывшую где ей место, а где лишь убежище. И красной нитью по сердцу буквами, придыханием между абзацами, пульсом по воздуху эхо одного отражения. Я смотрю в зеркало, а там, в перекрестках и перекрытиях, мы, полные одной нежности, одним дыханием настроения мир кутенком лелеем взглядами. И это время принадлежит только тебе, как этим пространством владею только я, и пишу тебе поверх строчек оставляя угловатое дыхание в хриплых фразах. Поверх нас пишу тебе себя вплетая в небрежные вензеля букв..
Очнувшись от сна я вижу, как мир сминается в первозданную неразличимость безликости. Мне легко переступить порог подоконника, чтобы сами шаги рисовали тропинку по снежному саду, как нить разворачиваясь в линию творит рисунок так шаги разворачиваясь сотворят реальность. Торопливо набрасываю записку на забытом в кармане билете от 15 … 2005 года и даже не удивляюсь, что этой даты еще не было – событие уже случилось, просто пройти его нужно здесь, чтобы там оно обрело завершенность воспоминаний.
Когда луна снова станет красной, а ветер покроется туманом, приходи в условленное место встречи. Я буду ждать тебя там…
Я выбегаю из дома в спешке забывая себя, смотрящую как ты что-то шепчешь во сне ища мою руку среди простыней. На моих губах проявляет себя намек на улыбку и та, оставленная, накрывает твою ладонь своей слушая как ты шепчешь во сне мое имя.
Запоздалая записка, которую я нашел сегодня на столе, передвинув старую серебряную пепельницу на трех ногах. Когда луна снова станет красной, а ветер покроется туманом, приходи в условленное место встречи. Я буду ждать тебя там…
...Луна станет красной лишь в середине душного июля, покрыв свое плоское лицо лоснящимся румянцем. В мареве жарких ночей я буду ловить восточную сладость твоих движений, плавясь в легком запахе гниения твоих иллюзий. И слабый перезвон серебра будет сопровождать твои мягкие шаги. Но это будет потом (скользнув взглядом по оконному стеклу). Ветер скоро поседеет. Звенящий, он будет носиться в заиндевевшем воздухе, полоща белесыми космами, задевая мои бледные щеки и лоб, оставляя на коже жгучие полосы. Я буду ждать тебя в белом безмолвии ледяных пастбищ, запрокинув вверх непокрытую голову, буду ловить обветренными губами острые грани снежных кристаллов. Высматривать серебро легкого размаха твоих острых крыльев, разрезающих бритвенным лезвием запорошенных инеем надежд металлическую синеву зимнего неба.
…Сразу за моим окном открывается дорога в пустоту тумана. Я возьму алую розу на длинном стебле вместо посоха, положу в карман рыбью кость, надену шарф в крупную белую клетку и пойду тебе навстречу...
Я обвязываю голову шарфом пряча непослушные пряди и в кармане, зацепившись за шелк подкладки, царапает швы рыбья кость, взятая из чужого рассказа. Я возьму ее на удачу, чтобы она компасом привела меня к тебе. И молочно-белый туман – болото, в котором шаги нужно находить на ощупь. Раздвигая листы не разлинованного временем пространства я спешу не торопясь и бросив под ноги суету, зная что каждый мог шаг уже отмерен, уже нарисован твоими зрачками в которых всегда отражается вереница миров еще не созданных, но уже живущих.
...Выглядывая, пряча колючий иней ресниц за иголками белоснежного меха, я буду вглядываться в прозрачную грань горизонта, ловя в пустоту зрачков твой размытый образ, скользящий по теням ко мне навстречу. И мои пальцы, рассеяно теребящие шерсть на загривке ледяной нервной лисы..лишь их легкий трепет и кружева дыхания срывающегося в воздух с приоткрытых губ.
...ладонями в посох, смеясь порезами я отмечу мои шаги для тебя и капли будут падать не назад, но вперед, и их пение будет предвестником... Моей опорой станет посох, чтобы выбирать место для шагов уверенно, не оглядываясь вперед и закрыв глаза по памяти перебирая ступнями пространство словно пальцами струны.
...Озябшими пальцами, я соберу со своих щек осколки радужных восторгов, горсть жемчужного вдохновения и пару капель искрящейся смолы карликовой сосны. Я отслежу твой путь по звездам и выстелю его новыми созвездиями. Чтоб, когда ты, подняла лицо к небу, выискивая глазами Северную Звезду, поймала мой, отраженный столетиями взгляд. И улыбнулась мне.
[i]...Рыбья кость начнет пульсировать когда до тебя останется ровно Читать далее...

Спать рано, а жить поздно. И мне снова смутно, просто для разнообразия смутно хорошо. Днем меня умиляло мироздание – в нем нашлось место где мне уютно среди людей, уютно добродушием и благостным расположением духа. Разумеется я регулярно злюсь и ругаюсь матом хрипло под нос. Разумеется я с отвращением просыпаюсь и томительно сильно хочу запереться в деревянном ящике, желательно с титановой облицовкой. Разумеется мне совершенно чужды нормальные потребности. Просто с удивлением подумалось днем, что имеющийся в наличии коллектив удивительно уютен. Легко, по-семейному, камерно. В меру властно и в меру безответственно. Легко. Полная независимость при полной центрации. Мне нравится эти декорации, редкое сочетание экспрессии и камерности. Так было уже однажды, и повторение лучше оригинала, потому что лишено вовлеченности. Меня забавляет процесс, потому что происходящее похоже на игру. Рождается удовлетворенность и благодушие. Детали – их трудно определять, но они уникально подобраны мелочами, именно так чтобы для меня, словно рисовалось с оглядкой на мою будущую оценку… Взаимная вежливость и взаимное равнодушие. Вообще много равнодушия – это создает верный тон. Никакой истеричности или вмешательства в личное пространство. Каждый соблюдает положенные три метра свободы ощущений… Забавно – садится на стул ровно на границе моего кабинета, не больше и не меньше, а на самом пороге. Мелочь крайне важная для совместного пребывания. При всей своей полоумности обладательница потрясающих совершенством форм и легкости восприятия. И полоумность не раздражающая, скорее уважительно, и почти восхищенно… Он. Залетает ко мне и судорожно выдыхает: «как же они меня заебали». Тихо, без грубости, лишь с легким налетом шутовского отчаянья. «Побуду у тебя.» Интонации просящие, хотя это странно. Через пять минут улыбается и говорит: «Ну видишь? Пять минут у тебя, а уже могу смеяться.» Вылетает и смерчем раздает свои шутовские колкости попавшимся на дороге. Днем, обжегшись моими ледяными пальцами, пробормотал что-то невнятное о том "какой ты холодный", почему то в среднем роде, как к кошке, или ребенку и его интонации тоже были весьма специфическими. Забавно. Это очень забавно – урок прикладной психологии. А на той неделе мы обсуждали возможности модернизации и расширения возможностей и были крайне довольны друг другом как собеседниками умными, чуткими и генерирующими идеи на лету-). Испанский темперамент к черным глазам, а чуткость вкуса к изящности словесных шпаг…. Остальные не так заметны, но приятны флегматичностью и легки прагматизмом. И главное – вежливо, но без утомительных попыток сблизиться. Все заняты своим, и расходятся по домам ровно в шесть. Приятно. Декорации не раздражающие глаз…
Спать рано, а жить поздно. Мурлыкающий день. Я смотрю на солнце и лениво греюсь в мягком осеннем золоте вытравляя холод, забывая раздражение, отстраняясь от суеты и суетливости. Сигаретный дым через золото воздуха. Мирно и удовлетворенно. День тягучий и вялый, словно на диванных подушках разбираешь шахматную партию. Пока солнце щекотало меховой варежкой мне нос я вспомнила глупость и, пожав плечами, выбросила ее из головы – за последнее время вопрос о цвете и границах, которые он накладывает на восприятие, по касательной задевал меня чуть чаще чем привычно. Но я пожимаю плечами – я не знаю как у других, но за время которое помню еще ни разу не было случая, чтобы распирающее мои внешние рамки внутреннее не стало определяющим уже через пять минут спустя столкновения. Так что не цвет и не форма определяет сущность. Скорее параллельно и независимо.
Спать рано. А вот жить уже поздно. Я жмурюсь на солнце мечтательно и, свешиваясь из окна, не вижу притягательности асфальта. Я вижу детский рисунок, по которому мечутся нарисованные человечки, а на горизонт наброшен платок – река растекшейся акварелью торопится вниз по наклонной плоскости мольберта. И где-то в порту, кажется совсем рядом, заброшенное белое здание с птицами живущими на крыше. Кадр из фильма. Готовая картинка полностью укомплектованная деталями… Я выхожу в мир как другие уходят на войну – вещмешок с набором первой помощи, плитка горького шоколада и нож с зазубренными краями. Обязательно – противогаз и запасная обойма. Готовность ко всему и всегда при полном не ожидании чего бы то ни было. Смутно хочется поторопить ожидание чтобы перевернуть лист. Он уже перевернут большинством плоскостей и осталось совсем чуть-чуть. До чего-то. Или вовсе ничего. Только ветер ластится кошкой к ногам и приносит крохотные кленовые листы испещренные прожилками знаков. И ощущение заточенных граней отчетливо. Наслаждаешься уходящими днями словно перед отъездом. Только уже не пытаешься заглянуть что там и где. Не вовлекаешься, не относишься к игре серьезно. Просто играешь с полной отдачей помня о следующем уровне – здесь надо заканчивать всё и сейчас, потому что там это будет уже не важно. Как-то так. Смутно и без желания разобраться – зачем? Довольно и того, что внутри всё в духе барокко, а внешние детали Читать далее...

Быть дико ценной или быть дико нужной? Вытекает одно из другого, или наоборот два полюса, когда либо одно либо другое. А может быть параллельности, не связанный друг с другом и возникающие спонтанно. Рисую на ватмане мысль и рассматриваю из далека, словно это чистой воды импрессионизм. Хотя разве любая мысль рожденная толчком извне не есть впечатление помноженное на подсознательные ассоциации? Импрессионизм техники и сюрреализм символов. Или наоборот, но тоже сплетя две линии восприятия в одну. Я рассматриваю срез и понимаю, что для меня предпочтительнее первое, но всё же иногда хочется чтобы было и второе тоже, пусть и не главным, и не обязательным, но просто неотъемлемой частью действительности. Можно ли вообще быть дико ценной и не быть при этом дико нужной – исходя из практики уверенно говорю – можно, хотя бы потому что жить одним днем во все не значит делать всё и сейчас. Чаще – это забывать, что наступит завтра когда ничего уже нельзя будет успеть. Но это уже из другой пьесы, скорее полузабытой, хотя больше еще не написанной.
Сегодня мир вокруг меня сходил с ума и даже телефон отключили напоминанием, но я всё равно отказалась меняться и уверенно не вовлекалась в происходящее. Во сне я спарывала вышивку с подушек и пододеяльников и самой яркой была алая – густой насыщенный крови на белой ткани и маленькие ножницы легко поддели плотную нитку. Интересно – эта нить была линией чьей-то жизни или просто линией на покрывале чужой судьбы? Во сне моя покойная бабушка сидела напротив меня и пристально смотрела как я распарываю ее швы. А другая, еще живая сидела напротив моей сестры и мы образовывали углы квадрата в центре которого пульсировала алая нить. Во сне мы мирно беседовали и это сразу указало что происходящее всего лишь сон, спутанный четкостью, нереальный красками. Там кто-то носил тяжелый деревянный сундук, крайне похожий на гроб, по узким лестницам вниз и пролеты чужого подъезда воспринимались родным.
Сейчас мне хочется разменять монету жизни на мелочь и сыграть по-маленькой в преферанс нагло рискуя и заказывая мизер при четырех дырах. Сейчас мне хочется снова поставить на зеро все прошлые выигрыши и наслаждаться внутренней дрожью пока шарик будет скакать по граням номеров. И совершенно не важно, что в итоге выпадет, это как раз несущественное и не обязательное. Пусть даже выпадет 37 и весь зал удивленно ахнет невероятностью невозможного. Мне всего лишь хочется риска, неоправданного и фанатичного. Сегодня на мне черное платье и серебряный череп кошки скалится с груди. Мне хочется рисковать и хочется быть дико нужной, даже если ценой за это будет быть самой ценной. Просто сегодня мир сошел с ума и мне захотелось пройти с ним на равных, едва прикасаясь раскрытыми ладонями на вытянутых руках, маленькими шажками в карусели танца желаний. Но мне слишком выверено легко и через чур насмешливо просто, так что я пишу в одну строчку письмо и отправляю его в никуда, потому что телефон отключен.

Мир сошел с ума сегодня и я осталась в гордом одиночестве отрешенности.

Идешь за нужным – покупаешь не нужное, но интересное. Закон маятника – каждая точка амплитуды не зависимо от твоего желания рождает свои детали. А на улице меня окатило тоской. Тяжелая подушка на лицо – приступ дурноты от тоски. Где-то внутри наметилась истерия, пальцы начали подрагивать в ожидании то ли спазмов бешенства, то ли судорог отвращения, дыхание из незаметной, не обращающей на себя внимание обреченности превратилось в комки и угловатые хрипы. Окатило тоской, не сразу, но слишком быстро. Всё-таки людей я терплю из далека – проверенный факт и никаких придуманных фантазий.
В очередной раз натыкаюсь на идею виртуального образа и записываю себя в ряды не имеющих фантазию. У меня слишком убогое воображение, чтобы придумывать себя для себя. Я слишком ленива, чтобы собирать по крупицам отдельные черты и складывать из них манекен. Я слишком горда, чтобы выбрать для себя чужой эталон кроме себя самой. Моя гордость так всеобъемлюща, что я могла бы быть сестрой падшего ангела Утренней Зари – мы оба готовы поспорить с самим Богом за право называться единственным. Всё то в нашем бедламе преувеличенно – если смирение то с падением ниц, если величие, то в полной слепоте к возможному практицизму. Всё то у нас игрой в крестоносцев. Иногда я смотрю на себя, но вместо банального аутизма вижу потерянного во времени рыцаря Вальтера Скота – долг предали, за то гордость и честь на высоте. Черная армия никогда не сдается, но никогда не выигрывает. Впрочем, это все лирика и попытки вырабатывать волю – лавры божественного Юлия не дают покоя – делать три дела одновременно. А еще лучше пять и все с полной самоотдачей. Я пишу, потому что мне нравятся ощущение самодостаточности сопровождающие процесс отстукивания по клавишам. Впрочем печатать я тоже люблю – мне до сих пор это занятие кажется увлекательной игрой в уровни-строчки и то, что приз в конце мне никто не выдаст не умаляет удовольствия от процесса. Я сижу и заливаю пол кровью – не стоит брать в руки колюще-режущие когда чувствительность потеряна за усталостью. Я смотрю на собирающиеся в ручейки расплавленные рубины и жду когда они сложатся в знаки. Или не сложатся, что тоже только однозначный. Хотя кто знает. У моей матери на указательном пальце правой руки проявился китайский иероглиф – найдено соответствие в алфавите, но нет перевода, так что знание не обретено, но прочувствовано. Может и моя кровь сложится в иероглиф и мне будет очевидно мое будущее. Или еще какая-нибудь глупость из старого портфеля школьницы-времени, что так любит выбрасывать учебники по прикладной антилогики перед ногами ищущих ответов. Но это тоже лирика – и не будем о грустном в этот творческий вечер лишенных креатива. Я вот до сих пор не знаю, что это слово значит. Помню что оно есть, даже иногда умею использовать, но совершенно не понимаю зачем. Дискретность – это вопросы которые мы задаем. Мы пытаемся разделить мир на отдельные точки в надежде научиться им управлять, но он как обычно ускользает от жадных человеческих пальцев и смеется когда очередной абсолютно правильный ответ оказывается крайне ошибочным на практике. Мир – системное целое, а вопросы – дискретное отрезочное и соединить их нельзя. Требуется системный программист с опытом работы, чтобы обрисовать основной круг проблем и пути к их решению. Мы видим отдельные точки и даже изредка понимаем их досконально, но всё так же не понимаем целого и каждый следующий изученный отрезок не приносит желаемого покоя метущемуся сознанию, которое никак не может смирится с тем, что обладать ничем нельзя, можно лишь на несколько секунд влиться в поток. Мы всё время забываем, что в гостях и, пытаясь с радушной улыбкой хозяина разливать чай, удивляемся почему всё складывается как-то не так. Мы боимся перемен, но ужасно не любим нововведений. Мы точно чувствуем, что нам нужно, но совершенно не понимаем что хотим. Мы знаем, что нам не нравится, но каждый раз думаем, что если приложить усилия (или подождать достаточно долго, что тоже по сути усилия, просто иного рода), то изначально не подходящее превратится в то чем оно должно было быть по плану. В чём-то мы всё похожи на меня когда я отрезаю себе немного пальцев – зная, что не стоит брать в руки ножницы, я не хочу откладывать на завтра то, что нужно было сделать еще вчера и в итоге имею плохой маникюр и огрызки пальцев на столе – и вульгарно, и не аккуратно и совершенно бессмысленно. А главное, что попытка выиграть время в очередной раз на практике оборачивается временем дважды потерянным, потому что завтра придется всё делать заново, но уже с учетом переделок, а переделывать всегда накладнее, лучше уж заново. Безумный Шляпник был безумен не потому что сначала чай пил, а потом его же и разливал, а тем что считал что так у всех и всегда. Лучше бы уж он забывал о существовании чашек – всё больше толку вышло бы. А еще я не сомневаюсь, что я права – я просто не считаю, что права. Впрочем, я так же не считаю, что не права. Просто мое правильно это только моё и никуда дальше не ведет. Это просто мой Читать далее...

День посвященный самому себе и проведенный в полном своем отсутствии.
На полную громкость 24 симфонию Моцарта и «Иисус, моя радость» Баха. Днем подумать: «Бах – это Бог, Моцарт – это божественно». Плавать в себе не вовлекаясь в происходящее. Забыть до вечера о телефоне и лишь в сумерках прочитать вчерашние сообщения. Улыбнуться и снова забыть о существовании средств связи после того как с ухмылкой поставишь их на зарядку. Разобрать требующее разбора с удовольствием пирата нашедшего ящик с сокровищами. Обнаружить в одном из отделений пространства свежеобретенную груду железа для ношения-любования, часть примерить на руки, часть разложить с умыслом. Представить, как часть из них могла бы знатно смотреться на руках приличного размера. Бросить созерцание, и накормить собаку монетками, потрепав по голове на прощание. Развесить по стене новую порцию игрушек и с удовольствием признать, что все вместе совершенно несуразно и «не смотрится». Обрадоваться этому. Примерить мысль о новом бытии независимым от внешних обстоятельств. Чувствовать себя бесконечно счастливым от того, что совершенно ничей и свободен. Подумать, что пожалуй стоит дожить до зимы, чтобы узнать правда ли что подобные отношения\состояния можно создавать при желании. Утвердится в мнении, что нужно попробовать спать под музыку – из этого могут родится любопытные результаты. Трижды за день наткнуться на зеркальное время и ни разу ни придать этому значение. Повертеть в ладонях мяч с мыслью о том, что осень приводит в дом удивления. Не предать значения ни мысли, ни обстоятельствам, ни фактам послужившие причиной как первых, так и вторых. Убедиться, что внутренне совершенно не чувствуешь больше потребности придумывать себе зависимости – бросить мысль на пороге и позднее собрать пылесосом. Обнаружить подарок в письме, дико обрадоваться и к вечеру легко и само собой найти ответный подарок, который собирался подарить еще месяц назад, но никак не мог отыскать в завалах. Порадоваться как всё удачно сложилось и тут же забыть об этом. Вытрясти из клавиатуры полную пепельницу пепла. Согласиться «завтра посмотреть». Написать себе рисунок и спрятать его как личное сокровище. Собрать пазл, который начал еще неделю назад, придя к выводу что это символ того как ты ведешь себя с другими людьми. Ощутить не обремененность, не зависимость, не вовлеченность. Обрадоваться, что именно в этом сейчас и этом здесь.

Перестала перечитывать, оглядываться, сожалеть кроме как для создания подходящего настроения. Не цепляюсь за мной же и придуманные руки. Отпустила – разжались пальцы, легко и без надрыва. Просто сами собой перестали сжиматься. Это легче чем казалось в начале. Внутренняя отстраненность не меняется внешней вовлеченностью. Не разделяясь, без раздвоения внутри тишина, а снаружи проживание. Внутренняя тишина. И стало совершенно не важно слышат или нет – приоритет потерял ценность и смысл. Быть услышанным стало таким же абсурдным как когда то раньше понятым. Привязанность к сказанному вчера или завтра исчезла. Вообще привязанность исчезла. И с собой легко. Могу без внутреннего монолога несколько часов подряд и без усилий. Проходит – легко, есть – легко. Спокойно на внешнюю информацию и спокойно без нее вообще. Тишина внутренняя. Часами. Палочками ем на работе – ударило в голову хочу чтобы медленно, и это было самым простым выбором. Вот этими палочками всё – медленно и ощущая каждый нюанс. Мне одно интересно теперь – хватит ли контроля чтобы до конца и что там может быть. Не то чтобы дикий интерес, а так – просто. Без идей. Цена очень высокая. Не зависимо от того к чему. Она здесь высокая. Там будет не важной. Но во вчерашнем дне, там это было слишком дорого, хотя здесь и дважды можно было. Отсекать теперь легко. Хотя думаю, что в этой линии времени большего уже не будет. Может быть чуть глубже станет, но это уже предел. Дальше просто не выдержит предел сознания – лопнет. Но забавно, забавно видеть как линии идут. Особенно если помнить, что с самого начала знал, что именно сюда. А вот дальше не вижу теперь – там пустота и сплошной черный. Бархатный черный с нарисованными звездами, их можно срывать и переставлять местами. Там уже нет линий. Они все здесь. Интересно было бы понять как связано с физическим. Есть ли прямая связь или…? Точнее знаю, что есть, только не понятно как. Хотя не важно. Тоже нужно, иногда, для понимания ощущения. Оттенить плотной реальностью. Невозвращенец – точное определение. Хотя всё равно меня берет зло, хотя без эмоций, скорее весельем, просто уточняя – почему одной, хотя бы временный проводник мог бы найтись. Было бы быстрее и наверное не так грубо. А может и нет. Глупости ремарок. В общем прогресс не прогресса есть.

Знаешь, мне бы тоже хотелось вернуться в какое-нибудь старое имя, чтобы не оглядываться. Только вот кроме этого нет других. Приходится в этом.

22.59-0.57
И всё-таки хочется. Хочется умирать музыкой. Оставляя за спиной все глупости рожденные днем. Умирать ночью под музыку. Растворяясь, забывая, отстраняясь. Чуть-чуть без себя, немного свободы, совсем немного времени на свободу. Благоговение – вполне реальное ощущение состоящее из открытых нараспашку ребер и ослепших глаз. Так просто быть честной с собой, если тебя уже нет. Мне вот только одно интересно, это я отстраненно понимаю, точкой удержания себя на привязи понимаю – а вот насколько случайно и неосознанно желание всего на пять минут снова вспомнить ощущение, просто проверить есть ли оно или нет, если точно знаешь какой будет реакция. Зная что будешь экзальтированно, преувеличенно остро воспринимать отдельно взятые линии. Если знаешь, тогда зачем выбираешь их перед сном? Сколько тут случайности? Даже если тебе напомнили строчками стихов, даже если совпало настроение… Такой я себе нравлюсь. Не так чтобы быть приятной, но какая-то близость. Такой я могу себе сочувствовать. Это уже кто-то не я, как лишенное шелухи семечко, всё лишнее сброшено на пол, завтра снова наденешь весь этот привычный груз не нужных, но вросших в тебя корнями глупостей, а сейчас лишен покровов, отшелушен, освобожден. От себя. Струны – внутри натянуты струны, собственно просто там и есть одни лишь струны, и они натянуты, выгнуты дугой в попытке вытянуться вверх. И они дрожат от напряжения, вибрацией на самом верху грифа, так что пальцы чуть подрагивают, а кисть встает под углом. В небо, провалится в небо упав вниз…. А еще на рубежах вечера я видела чаек. Их было так много и так близко, что удивление было полным. Череда чаек, словно в диснеевском мультфильме летучие мыши слаженным ритмом крыльев. Одна пролетела почти у самых глаз. На одной высоте, чуть в стороне от здания. Еще один плюс двенадцатого этажа. Никогда не видела столько чаек сразу. И это осенью, в морозный день…. Черт, черт, черт. На одном дыхании, одной линией, не разрывая нот, но выплавляя одну из другой, даже в дыхании есть перерывы, зазоры, даже вода делится на капли, а тут одна линия, сплошная, плавность перетекания из углов в линии, как черта проведенная карандашом. Черт – это так совершенно, что уже от одного этого хочется плакать. От благоговения. Если бы мелодию можно было бы баюкать в ладонях как живое существо, не дыша упиваться хрупкостью черт. Невыносимо хочется отпустить себя с поводка. Чувствуешь себя привязанным к столбу кавказцем, столб упрямо натягивает поводок, и хочется рывком оборвать и поводок и столб, но где-то помнишь что завтра вставать, что завтра должно быть и кучу поводов почему так должно быть, поводов по сути не твоих и тебе безразличных, поводов чтобы забыть всего лишь одну маленькую причину. И закрыв голову руками будешь рыдать, но уже от стыда. То ли за слабость, то ли за то что врешь, а может быть за то что все еще можешь врать. И тут же вспомнишь что все это уже говорил, пусть даже и чуть по-другому, но ты то знаешь что это лишь слова изменились на пол тона, а содержание точная копия. И ты уже можешь перечислить все те мелочи которые удивляли, радостно удивляли до этого момента и смутно понимаешь, что поводок снова оказался сильнее чем потребность его оборвать. То ли он из сплава титана и стали, то ли ты слишком слаб, чтобы разорвать кожу. И мокрый бумажный платок в руках начинает жечь кожу как преступление, а новая сигарета добавляет холода в зрачки и понимаешь что уже что-то ушло, а то что осталось по закону компенсации стало в чем-то сильнее, но слишком во многом мельче. Самый болезненный момент когда понимаешь, что еще секунду назад был может быть и не вполне ангелом, но где то близко, где-то птицей, как та чайка пролетевшая у самых глаз, а теперь снова можешь смеяться зло и насмешливо и главное искренне. И теперь ты себе кажешься восхитительным, хотя вы оба с тоской вспоминаете себя глупого и лишенного кожи, когда каждое прикосновение вызывает спазм. И ты снова разделяешься на себя того, потерянного, вызывающего жалость и сострадание, и себя этого, не нуждающегося даже в самом себе. И слышишь уже чуть иначе, оттенки меняются и вместо тихого плача ты видишь безысходность стилетов, что-то из пантомим из предательства и точно знаешь, что предатель это ты и преданный тоже ты. А еще секунду назад ты был готов сказать: «понимаешь я не могу так, не умею и видимо никогда не научусь. Я не умею когда пропадают на две недели, у меня почему-то всегда именно две недели, это какой-то злой рок или глупая шутка что именно две недели. Я не умею так. И это не обида, просто не умею. Я не могу потом начинать заново. И не хочу. И так как было до того – тоже не хочу. И так как было тогда – это тоже не возможно. Я не умею возвращаться, это я только образно говорю, что могу уйти, а потом вернуться, или ждать. Но я не умею ждать – если внутри тогда не умею. Я могу ждать вечность, если знаю что внутри Читать далее...

Криворуких, тупых и не способных к логическому мышлению к компьютеру не подпускать.
(с чувством) Блядь.

Забавно, оказывается там есть лимит... Пока не забыла бросаю тут.

Вчера думала о бумажных сердечках - смутное желание отослать где-то в затылке шумело. Сегодня с утра получаю конверт, а там для меня. Я достаю вчерашнюю заготовку и вижу, что на ней уже появилось имя. Оно было и вчера, только не увидела, пропустила, не рассмотрела. Не ответная, но самостоятельно параллельная. У свирели чистый звук, он похож на плач скрипки и уже это рождает ощущение близости. Сандалии, которые оставляют у двери, знают, что нужно оставлять и именно у двери, шаги, осторожные, чуткие, едва слышные – это важно и рождает ощущение единения, одного ключа к жестам. Нюансы – их много и большая часть из них не уловима, а те которые уловимы слишком грубы, чтобы их можно было оставить на бумажном подарке – порвут, оставят рваные раны на листе. Я улыбнулась утром – открыла конверт и улыбнулась искренне. Мне кажется так я улыбалась в какой-то иной вечности, если вообще так было. В памяти только сейчас, а тут улыбка была единственной.
С любовью, Чайка.

Испанское

На рождество найдут меня
В канаве у злой таверны.
Я был негодяем и жил как свинья,
И я, конечно, не первый.
Сбегутся со всей Сааведры
Карлики и сколопендры,
Душу поделят черным мелом -
Вместо души теперь пустота -
С ними четыре черных кота
И пятый . тоже не белый.

В нашей округе поникли давно
От ужаса все кипарисы.
Я выплеснул на капеллана вино
И звал Сант-Диего крысой.
Сбегутся со всей Сааведры
Карлики и сколопендры,
Душу поделят черным мелом -
Вместо души теперь пустота -
С ними четыре черных кота
И пятый . тоже не белый.

Только зачем-то свечку жжет,
Роняя слезинки в подушку
(Красиво, в рифму, но это не в счет)
Одна слепая пастушка.
Сбегутся со всей Сааведры
Карлики и сколопендры,
Душу поделят черным мелом -
Вместо души теперь пустота -
С ними четыре черных кота,
Но пятый . все-таки белый.…
(C)

Около четырех дня.
Ленивый свинтус не хочет работать и он может себе это позволить.
1. Моя очередь брюзжать. Рииии-)) - признай что мой образ содрали целиком. Гы - только вот убого и пошло. И совсем уж в наглую. У тебя было завуалировано.
2. С утра думала сдохну - теперь с удивлением понимаю, что это не так уж и больно, если уже привык и особо не двигаешься.
3. Поперхнулась мысленно - "рассказ" - удивило, под таким углом не видела. Скорее черновик письма, что-то в духе рисунков, которые машинально на полях выводят. Но - приятно. Это как огонь к сигарете - не нужно, своя есть, но приятно. Просто и безотносительно. Опять же наводит на мысль о восприятии - как вижу я и как это выглядит для других.
4. И всё таки подыхаю…
Вчера я поняла, что панически не люблю четности. Не люблю четных чисел, парных символов и двух вариантов ответа, скрашенных убогим «не знаю». Панически не выношу четности и инстинктивно делю всё на три. Делю на три не задумываясь и не сомневаясь. На самом деле эта мысль всплыла только сегодня – в ленивых влажных полотенцах горячего душа, но вчера была увидена картинка в которой все углы моей весьма не складной, по крайней мере не складной по углам, личности имели свою половину. Меня это расстроило. Четырехугольник – одна диагональ это он и она, разделенные рамой зеркала, другая – оно и оно, разделенные полиэтиленом натянутым на деревянный каркас. Мало того, что так конструкция оказывается завершенной – четверка вообще цифра конечная, так еще и новое лицо грешит гнусностью. Если имеющие признаки пола страдают лишь извращенными желаниями, но вполне способны вызывать во мне приступы ностальгического самолюбования, то теневая половина животного вызывает лишь отвращение. Его двойник – гнусен, слаб и мерзостен. Завистлив, мелочен и мелок. Он напомнил мне мою сестру и у меня родилась теория о подвалах. Оно мой личный книжный демон, тот кто нашептывает персонажам отвратительные непристойности и подталкивает их руку с зажатой бритвой к самым глазам. Мой личный злонравный карлик умеющий лишь ненавидеть. И это роднит меня с сестрой. У нас дурная кровь – в ней прячется возведенная в абсолют гнусность. Просто она свою сделала хозяином, а я свою превратила в раба. Посадила в клетку и сотворила надсмотрщика в виде лишенного разума животного, способного лишь слепо исполнять волю тех кого боготворит. А кумиром оно всегда считало лишь тех двоих, больных кодексом бусидо, самурайским долгом и гордостью Дьявола. Моя гнусность – это мое настоящее «я», хозяин тела и властитель сознания, а все остальные лишь гости. Фантастический триллер с печальным концом – их изгнали из собственной плоти и всё до чего успела дотянуться воля было тело уродца…
Падший пишет, что в старости будет похож на Вуди Алена. И я ему не верю. Конечно с одной стороны многие находят этого насмешливого грустного еврея весьма эротичным, но всё таки мне не нравится этот образ. Тем более, что сам Падший совершенно на него не похож. Не носить Вам ермолку, господин в перьях, даже в старости. Не знаю. По мне так Падший весьма похож на свой портрет, нарисованной весьма фривольной дамой имеющей право оставаться в его квартире на ночь. Грустные понимающие глаза и презрительная ухмылка с зажатой в зубах сигаретой. Но меня заинтересовало другое – на кого буду похожа в старости я. Ну если доживу разумеется. Если смотреть на моих родителей, то перспективы вечной юности весьма обнадеживающи. Другое дело есть ли в этом хоть капля важного. Мои губы обветренны на работе, мои глаза обветренны дома, волосы всклокочены и странным образом превратились в войлочный парик с неровными кудрями. Больше всего сейчас я похожа на кокер спаниеля, если напялить на него фрак и белые перчатки. Зрелище жалкое, удручающее и весьма поучительное.
Я рассматриваю фотографии Уны и думаю о том, что мужское тело в образе ню выглядит смешным. Тогда как в женском скрывается величие. Ее формы совершенны пропорциями и хочется перенести их на полотна Тициана, может быть Данаей, хотя я не помню была ли любовница золотого дождя нарисована именно им, может быть Рубенс, или Рафаэль. И это грустно – я совершенно не могу вспомнить сокровищ мировой культуры, ни вспомнить, ни оценить. Я только знаю, что ее тело смотрелось бы на картине значительно лучше, чем та толстая бабища, которую нарисовал мастер. Не знаю – как-то странно, что гений рук способных удержать кисть в непослушных пальцах был настолько лишенным способности видеть.
Я читаю тебя и моя рецензия будет краткой – это было прекрасно. Каждое слово на своем месте, каждая линия рисунка вырезана скальпелем и совершенство цельности образа. Это было прекрасно – возможно лучшее из того, что ты написал. Потому что уже не набросок или эскиз, но полностью готовая работа. Ты взрослеешь и твой стиль становится отточенным… А еще меня до сих пор удивляет твоя непримеримая ревнивость. Это странно. То ли ты редко открываешь эти двери в себе для меня, то ли мне трудно понять такую форму боли.
Я в очередной раз поджигаю Читать далее...

В сердце зима, на душе осень и я чувствую себя очень старой. Внутри старой, иссушенной, с тонкой кожей испещренной хрупкими линиями вен под сеткой морщин. Старость – когда жизнь уже прошла и осталось досмотреть лишь последний закат, а время тянется, крошиться в ладонях стекая сквозь пальцы. «Осень… за окнами осень». И все мелодии теперь в ми минор. Осенней паутиной сквозь ветер летят унося с собой душу. Ты пишешь на стекле стихи и я слышу мелодию твоих отпечатков на моем окне. Теперь я чувствую себя совсем пустой, но больше не чувствую себя потерянной. Затерявшейся. В комнатах с погасшими каминами и раскрытыми окнами с инеем на подоконнике. В холодных коридорах, в которых ветер играет с длинными седыми прядями паутины. Ты разбил мне сердце. Оно уже было не настоящим – сшитым из лоскутов алого шелка с зашитыми внутрь булавками, его заморозило долгой зимой, а ты, небрежно повернувшись, задел плечом каминную полку и оно разбилось от удара. Вдребезги, как смешные зверушки из стеклянного зверинца. Ты привык ходить босиком, но не привык смотреть под ноги, так что заметил осколки лишь когда ступни стали скользить по паркету. Тебе пришлось обернуться, чтобы увидеть рисунок следов от твоих ног, а чтобы достать все осколки из разрезанных до кости ступней тебе пришлось найти пинцет с золотой монограммой у основанья. Только порезы всё равно воспаляться и будут ныть каждую осень воспоминаниями. Ты разбил мне сердце – теперь я могу это сказать, теперь, когда между ребер так много свободного места. Мне давно казалось, что что-то не так, но я нащупала пустоту в грудине лишь столкнувшись взглядом с чужими глазами в зеркале. Глаза цвета зимнего северного моря, а когда-то они были фиалковыми и пахли сиренью. Тебе нравился этот запах, а я всегда любила ландыши – под них хорошо засыпать навсегда. У меня холодные пальцы, они крошатся ледяным грифелем когда я печатаю. И строчки срываются с них каплями, размывая смысл. У меня обожженные, выгоревшие изнутри зрачки и ледяные пальцы с прозрачной кожей под которой видны тонкие кости, словно остов птицы вмороженный в лёд привязали к обрубкам запястий. Даты – это всего лишь последние, забытые осенью, желтые листья ждущие снега. Ветер пишет на них дождем, но слова расплываются кляксами слёз и прочитать написанное не успеваешь. Последние три дня я чувствую себя на поминках, только никак не могу вспомнить сколько дней прошло все сорок, или только утро. Ты никогда никого не будешь так…. Это ведь было моё желание, помнишь? «Любовь ведьмы страшнее ее проклятья». И почему то мне кажется, что безысходность, это еще не самое страшное. Вкладывая в витраж душу никогда не знаешь сколько ее еще осталось потом… Я буду умирать под звуки скрипки, на осеннем ковре из листьев. И поднимаясь по веревочной лестнице в небо сброшу тело с усталых плеч души. Я склею из души бумажный кораблик и мне придется найти блюдце для моря, чтобы он смог отправится бороздить нарисованные океаны. Голос скрипки так похож на хрупкую дрожь льда, что совсем не заметно как холод опускается по стенам все ниже и ниже. Я рисую в воздухе холод и тепло ложится тяжестью на ладонь. Смычки так похожи на лезвия, что звуки стекают с них алыми каплями. И ноты оставляют насечки на коже. Они растворяются в коже, чтобы собравшись в пустой грудине плотным звенящим комком вырваться наружу одним единственным усилием разрывая плоть прорехами через которые видно черное небо с осколками звезд. Реальность расползается грубыми нитками ветоши. И прорехи полны холодом бесконечности. Только скрипка умеет петь снег… Веревочная лестница, раскачивающаяся на ветру и судорожно сжатые ладони скользящие соленым теплом, а тело тянет вниз свинцовым грузом, словно к твоей шее привязан повешенный с оскалом усмешки… И не хватает ножа, чтобы разрезать левую ладонь возвращая к реальности. Но есть только сгустившийся холод, пар застывающий инеем на губах и тонкие линии мелодии… Мне хотелось бы сегодня молчать с тобой о любви, но у меня не осталось миров, которые могли бы говорить за меня. Я помню, как плыли в ялике с одним дыханием на двоих – волны вторили моим вдохам, а ветер твоим выдохам. Но я помню как мы пересекали реку забвения на пароме и медный сестерций с головой Юлия на сдачу с брошенной тобой царской небрежностью золотой монеты до сих пор лежит где-то на дне моей сумки. Я помню как обожженными пальцами осторожно, касаясь теплом, а не кожей, накрывали раны. Я помню как выросло дерево и мы прошли путь рождения под его ветвями. Я помню. Только медный сестерций всё еще лежит в моей сумке и Юлий улыбается жалостью сокамерникам по судьбе. Безысходность – это когда обстоятельств много, а сил мало. Когда страха слишком много, а веры слишком мало. Мы разделили ее на двоих общим проклятьем. Ты убил меня в своих снах дважды – однажды бросил, чтобы доказать себе, что свободен и я выбросилась из окна, чтобы шутка стала абсолютной в своем безумии, второй раз ты нанес двадцать восемь ударов лезвием, чтобы не потерять меня в суматохе дней. Я дважды прокляла тебя в снах Читать далее...

11.10.04 16.14
Мой ребенок заболел. Собственно не уверена, что заболел и фактически не мой ребенок. Но стоит ли обращать внимание на мелкие детали, когда сегодня у меня есть ребенок и он болеет одиночеством. Ты сидишь на подоконнике и с тоской смотришь на унылую улицу и видишь как из прорех в небе сыпятся крупные хлопья снега. Падают в грязь и лениво, насмешливо таят. Снежные хлопья – это та же надежда, только холодная. Ты сидишь на подоконнике, съежившись, прижав закоченевшие пальцы, сложенные домиком, к щекам и уныло смотришь в окно. За окном застывшая картинка серых потеков грязи. Ветер, холод, грязь – изломы осени, самое страшное время года. Страшное тем, что незаметно проникает внутрь, отравляя унылым равнодушием и серыми красками. По мне так лучше уж разбиваться осколками чем так… Безразличием. Ты прижимаешь нос к стеклу и пытаешься разглядеть за окном хоть что-то цветное – да хотя бы собаку в пятнах синей краски, которые оставили махинации соседских мальчишек, оранжевую куртку девочки, которая эту собаку кормит, но за окном есть только смазанный серый уныния, ни тебе собак, ни девочек. Уныло. Сегодня у тебя такой день, это у меня понедельники дни феерических побед (которые всегда заканчиваются большими неприятностями во вторник) и грудой подарков от судьбы (на выходные она постоянно забывает о моем существовании так что в понедельник я получаю и проценты в том числе). Помнишь, где-то там, в прошедшем и почти забытом, у нас была традиция. Ну, не так чтобы обязательно, скорее само собой так получалось, но все же традиция – ты молчишь устало-угрюмо-несчастно, с остервенением доделывая дела, которые как любые настоящие дела нужно было сделать еще вчера, а я насмешливо выдыхаю дым в потолок и рассказываю свой день так как могу его вспомнить. Меня это учило говорить, тебя успокаиваться и мы оба были чертовски довольны.
Я напишу тебе сказку, чтобы тебе было не так одиноко в этом холоде.
У меня теперь есть Фрейя. Лучшая из всех возможных кошек. Она похожа на череп саблезубого тигра и в ее символе нет ни грамма красоты. Госпожа была богиней золотые слезы которой могли очистить самое потерянное сердце. Она научила Одина быть женщиной, а женщин быть ведьмами. Ее колесница запряжена серыми кошками, она единственный бог, которого признали кошки, эти самые капризные и своенравные из животных. Будучи самой красивой из всех богинь именно она наравне с Одином разбирает убитых воинов. Противоречивая, жестокосердная милосердием, милосердная бесстрастностью вечная странница Фрейя. Она придумала себе мужа и отправилась на его поиск. Создательница темной магии, она создала руны предопределенной судьбы.
А еще по горячке злости я нашла сокровище, и теперь думаю, что это еще одна издевка – плата за мертвую мечту. Серебряники за выступление шута, чтобы было чем забыться. И я забываюсь, как же иначе – работа у нас такая… Знаешь, так красиво – черное небо, изнутри подсвеченное золотом и тени медленно падающих желтых листьев. Смотришь в промежуток и видишь только само падение. А потом небрежный взмах руки и рождается ветер и листья уже не падают, а мечутся птицами, закручиваясь спиралями, ворохом в ладони… И уже сад, с прозрачным серым стеклом неба и тонкими голыми ветками нарисованные карандашом. И листья собранные в костер обрывками ненаписанных стихов рвутся на встречу. А воздух дрожит хрупкостью первого снега, запах которого разлит в воздухе и забытое яблоко лежит на деревянном столе, рядом с которым упавшее плетенное кресло скорбно дребезжит в такт ветру…. А еще я не люблю животных, тех которые настоящие. Я люблю нарисованных тигров, называя их кошками и фарфоровых собак, называя их львами. Я люблю плюшевых волков и не люблю настоящих. Потому что настоящие живут стаей и любят порядок, а плюшевые одиноки и у них в глазах одиночество. Настоящие животные выпрашивают еду и фальшивы так же как и люди – они готовы любить тебя за…, но не способны быть честно привязанными. Настоящие птицы возвращаются в свои клетки, а стеклянные готовы замерзать на снегу снегирями… А днем у меня были глаза цвета зимнего северного моря – и уже одного этого мне должно было хватить, чтобы понять что хорошо ничего не может быть, только «в порядке». А порядок это всегда смерть, пусть даже и только рисованных желаний. Глаза были цвета моря – мой двойник в зазеркалье усмехнулся холодным морем и я не узнала себя….. А во сне мне снилось море – огромные волны тянулись к книге в моих руках, а я прятала ее на груди, заслоняя от брызг. Волны были похожи на плотную стену, но единственным страхом были мокрые страницы. В книге были собранны все будущие дни и на 66 листе была написана дата моей смерти. Море хотело вырвать книгу и переписать ее заново. Зимнее северное море приснилось мне во сне, а днем мои глаза вспомнили сон….. Знаешь, осенние листья похожи на потерянные надежды – у них такие же острые углы и матовый свет в сердцевине. А первый снег похож на преданные надежды – таят на губах оставляя привкус багрянца. И только лед похож на веру – такой Читать далее...

Отношения и их выбор. Я честно думала об этом два дня, но ответа так и не получилось. Я пыталась выявить критерии, но кроме «мне должно быть приятно» не смогла согласится ни с одним пунктом полностью. По отдельности каждый из них выглядел или важным или полностью необязательным. Я пыталась оттолкнуться от реальных фактов рассматривая уже имеющиеся или бывшие отношения. Но смогла вспомнить лишь то, что более или менее «нормальных» (т.е. сочетающих регулярность, обязательства и длительность) у меня не было вообще, а те которые были всегда грешили странностями как мистическими так и вполне житейскими. Я честно пыталась смоделировать отношения которые хотела бы иметь, но вывод о нежелании таковых вообще слишком часто всплывал на поверхности. Я прониклась мыслью о том, что мой кризис среднего возраста уже перерос сам себя и главным фактором для этого было как раз мое отношение к отношениям-)) Все сценарии, которые когда-то казались необходимыми исчерпали себя в виду исполнения, завершенности и крайне неутешительного факта полной несовместимости символа и его реального объекта. Это кстати была самая здравая мысль – символ и его объект. Открытием этого года для меня стало понимание, что символы отдельно, реальность – отдельно. Символ просто по определению не может быть точной копией того куска реальности, который обозначает. Они разные. Конечно я знала это давно, только вот не видела с такой очевидностью. Мы слишком часто путаем два полярных класса символов – те, которые проистекают из реальности, и те которые в реальность хотим внести. Материализм и идеализм, помнишь? Что в начале – идея или событие? Так вот они параллельно, и в символах тоже. И мы путаем точки отсчета вектора. Ищем в реальности объекты по символам, которые никогда не знали реальности. И наоборот. Я честно думала над поставленным вопросом целых два дня. Писала на ватмане критерии «за» и «против» и рассматривала их с остервенением критика в художественной галерее не именитых авторов. Только вот мои сценарии всегда были странными в них не было привычных сомнений или неудобства. По большому счету я всегда была редкостной стервой (на самом деле сукой, но не будем уточнять-)) так что никому не удавалось диктовать мне правила. Никому и никогда. Всё случалось само собой. Не было критериев тогда, нет их и сейчас. Кроме одного – мне должно нравится. Теоретически мне должно быть легко, практически же должны быть эмоции. Я слишком легко принимаю то что есть и слишком сильно не терплю когда всё случается так, а не иначе только потому что так хочу я. Само собой, а не моими усилиями. Я слишком горда, чтобы принимать сделанное моими руками. Я слишком ленива, чтобы работать еще и в отношениях, хватит и необходимости работать за деньги. По большому счету я весьма неприхотлива в бытовых вопросах – мало что имеет для меня принципиальное значение, так чтобы стать предметом спора. Я быстро адаптируюсь, крайне быстро – реальность всегда то, что есть, а не то что хотелось бы иметь. Ложь – это да, это пунктик. Это не терплю. Собственно всё на практике решается крайне просто и по физическим ощущениям – если мне невыносимо быть рядом, значит этого человека рядом со мной не будет. В этом я еще более психованная чем во много другом – у меня сразу начинается кожный зуд (без шуток – вполне реально). На любую фальшь я реагирую чесоткой. Фальшивая нота мелодии, фальшь голоса, фальшь прикосновения, фальшь мыслей – реакция одна и та же – чесотка. У меня мало потребностей, так что меня может устроить практически любая форма для отношений – и без контактная, и без словесная и без контрольная. Я общаюсь с крайне малым количеством людей и по большому счету мою жажду общения вообще мог бы удовлетворить и кто-нибудь один. Вся шутка в том, что мне вообще были бы не нужны отношения если бы моя жизнь соответствовала полностью приемлемому для меня сценарию (это мысль я особенно любила когда нашла-)). Но реальность та, которая есть и приходится латать дыры….. В общем не знаю. Вопрос слишком не мой, слишком чуждый мне. Выбор – как выбираю мелодии, просто по ощущениям – или слышу как-то по особенному или нет. Да, потом можно разобрать на составляющие и выявить почему именно эту слышу так, а не иначе. Но это потом и это всегда слишком абстрактно, чтобы быть ответом. И моя практика доказывает, что прозрачность чистого тона рано или поздно закончится режущей слух фальшью. Всегда. Вопрос как быстро. Я циник, прагматик и скептик. Всегда и во всем. И это не мешает мне быть фанатичным идеалистом. Циник, потому что точно знаю на что способно человеческое существо, прагматик потому что точно знаю сколько стоят душевные порывы и скептик потому что принимаю аксиому правды на отдельно взятый момент времени. Я верю, всегда верю, просто в голову не беру и не вспоминаю утром. И я идеалист, потому что мне нужно или всё или ничего. Я выбираю людей как музыку – есть мелодии без которых жить нельзя, есть те без которых жить трудно, есть те с которыми хорошо умирать, а есть те с которыми хорошо жить. Но Читать далее...

Осенило – а чего это я так удивляюсь, спрашивается. На число нужно было внимательнее смотреть, и еще желательно не только формально посмотреть, но еще и вникнуть в смысл. «Каждый год, 31 декабря, мы с друзьями ходим в баню» (с). Именно – кто-то в баню и в декабре, а кто-то в октябре и в крематорий. Это уж у кого какие вкусы.

Если взять кладбище зимой, когда остаются лишь узкие тропинки и верхушки крестов рядом с черными провалами одиноких ожидающих своих избранников могил. Кладбище не огороженное оградой, лишь ветром и пустой землей. На отшибе, за городом. Редкие остовы деревьев, плотная вязкая тишина, пронзительный ветер, бросающий в лицо ледяные иглы колючего снега. Небо, тихое, белым полотном без единой надписи и горизонт теряющийся в бесконечности белого – снега, неба, ветра. Если взять кладбище зимой, добавить к нему затхлый запах стен заброшенной квартиры, звенящую тишину комнаты в которой уже никого нет, именно уже, а не еще, вот тогда получится примерный набросок. Грубо конечно, но собственно, какая разница. Опять же всё равно завтра бодро вперед с песней, хотя и без плясок на работу. Четкий мерный ритм, медленнее пульса, густой, заполненный до краев рисунок основной темы – тоже вариант. Только – к черту. Я могу написать десять причин за и две против, и даже если сведу две к одной – всё равно ничего не изменится. Тем более, что в этом чертовом доме никогда нельзя найти то, что нужно во время. Всегда чуть позже чем необходимо. Собственно сегодня можно вполне определенно радоваться приобретению идеальной и главное доступной в любое время декорации. Музыка – величайшей из искусств лишь потому что не требует понимания беря в дар исключительно сопереживание. Тексты грешат недосказанностью, мелодии поражают безграничностью. Слова сжимают пережитое в тиски оставляя после себя кривые обрубки, мелодии наоборот раскрывают….
Не знаю…. что меня ужасает больше то что я могу из-за пустяка, значимого лишь для меня и лишь рисованной важностью предать всё с легкостью и без сомнений, или то что именно они, рисованные фантазии обладают для меня высшей ценностью. Не знаю. Не решила еще. Впрочем если подумать меня это скорее удивляет, а ужасает весьма умозрительно и не искренне. На одну треть. И то, и другое. Самый важный вопрос на повестке дня – сколько времени нужно чтобы принять невозможность целостности и однозначности. Больше всего на свете сейчас я хочу спать. Укутавшись одеялом, с открытым окном и чтобы на подоконник ветер насыпал ровные ряды снега. Сон лучшее лекарство от нерешаемых однозначно вопросов – всегда есть надежда, что проснется кто-то другой. И факты ничего с этой наивной верой поделать не могут. Сколько не просыпайся утром, а засыпаешь с надеждой, что лично тебе просыпаться больше не придется вообще.

Мертвый лев определенно лучше живой собаки. А живой крохотный лев лучше живой огромной собаки. Ну и что, что маленький и невзрачный. И пусть. Нескладный, невзрачный, но лев. А внутри магия. Просто потому что он такой. Черт с ними – с крыльями в половину неба, если может быть либо я-победитель над остывающим трупом величия или я-проигравший с крохотной ящерицей в локоть длинной с золотыми глазами. За то он музыку в отличие от меня умеет слушать. А иногда, в перворожденный снег он снова бывает большим. И пусть, что у него поганый характер, капризы и сварливость, какой позавидовала бы любая старая стерва. За то живет. Он же тоже не смог убить меня – а я в его грезах представлялась богиней статной, с золотом волос и огненным взглядом. Мы оба были разочарованы этой реальностью. За то в преферанс играть удобно – оба жульничаем и сразу берем две колоды, всё равно крапленые. Мертвый лев лучше живой собаки. Даже если собака огромная, а лев маленький. Мне – лучше.
P.S. Он не тварь, он чудо_вище, просто маленькое. И только с моей руки - иначе в этом не было бы смысла. Он дарит мне цветы, которые выращивает из своей крови, а я всегда их теряю. Он каждую осень умирает от тоски, потому что я всегда опаздываю. Но он неизменно возвращается когда открываешь окно. Просто мы оба вывернуты на изанку. Всё у нас не как у "людей"-)

Мне вот интересно почему правило хвост-нос всегда действенно в моем отдельно взятом пространстве. При чем не так, что нос отдельно, а хвост отдельно. А когда и то и другое из одной плоскости. Если бы выбор был между либо стулья либо деньги – тогда еще ладно. Но когда стулья и кресла – это слишком обидно.
Хуже осуществленной мечты может быть лишь мечта убитая. Убитая мечта – это мечта опошленная обстоятельствами.
P.S. Я готова признать, что твой граббер лучше (или как там это называется). Да я готова это признать. Я всегда признаю свои ошибки, хотя это не значит, что я прощу тебе это-))) Но действительно – удобнее когда привыкаешь. Редкий случай когда простота не может считаться достоинством.

Зла? Да нет. Расстроена – то же нет. Как? – познавательно. Первое, что хочется отметить: все мои желания сбываются. Только через жопу – и по другому не сказать. Не так, чтобы частично, или искаженно. Просто через жопу. Любит меня мир и учит прилежно и старательно. Крайне сложно заблуждаться когда тебя носом тыкают с периодичностью в месяц. Может кому-то и удалось бы забыть уроки, но увы – мне такого шанса не дается. У меня крайне прилежный ангел-хранитель. Именно поэтому я ненавижу ангелов.
Момент второй – симптомы. Сначала накрывает волной бешенства. Ярость без границ, поводов и направлений. Ярость первобытная и всеобъемлющая. Амок. Добавь сюда жару, цельность и получишь латиноса с мачете, а уж что он там по дороге натворит – один черт знает. Но нет – сдержанность и выдержка истинного арийца. Кто мы после этого? Викинг – берсеркер с контролируемым безумием. Сдерживаешь в себе и выплескиваешь лишь там где надо. Только вот одна беда – нигде не надо, нет места и времени где отрубленные конечности будут смотреться уместно… Итак – бешенство, волна ярости и картинка с дверью перед глазами. За стеклом зрачков рисуется прозрачный набросок в духе Облинского или Магрита, почти Дали только краски однозначные – одноцветное пространство, то ли небо, то ли не нарисованный мир и дверь висящая в воздухе. Это символ рубежа, так сознание пытается объяснить ощущение. Вот есть пространство где ярость, черный квадрат внутри которого припадком бьется до клочьев пены с морды (уже не лица, больше морды, как у собак или любого другого животного) злоба. Не направленная, абсолютно равнодушная кому и как, без граничная. Там – припадок. А вот другое пространство – строго выверенное, в переплетении стальных трубок, построенное конструктором. Там каждая деталь на своем месте и в строгой последовательности. И дверь между ними. Параллельно есть еще два пространства – с эмоциями и без. В одном исключительно рацио, отстраненные, лишенные возможности наслаждения кроме как визуально (не глазами, но схемами – если картина, то слаженность линий, если мелодия, то чистота звука, мелодии, рисунки, тексты и теории равноценны и одинаково похожи на таблицы). Без проникновений, без контактно, отстраненно и равнодушно. Главное, что без контактно, без прикосновения. Не впитывается, не усваивается, не ощущается. В другом эмоции – чаще преувеличенные, с растворением, реже поверхностные, но объемные. Но это параллельно, это другая плоскость существующего. Так вот дверь в ярость. Сначала ярость, потом постройка двери и запирание ее на ключ. Запирание собой. Через себя. Усилием воли, желания и с полной самоотдачей. Закрываешь и вместе с ней закрываешь все эмоции. Ярость завязана, основана, родственна эмоциям. Хотя сама по себе это нечто другое. Не то. Не тот цвет и ощущение. Если пустота – это антиэмоции, то ярость это эмоции извращенные, вывернутые наизнанку. Лишаясь эмоций приобретаешь пространство лишенное эмоций как таковых, как класса ощущений, они просто не доступны, не возможны в этом состоянии – это аэмоциональность. Не противоположное, но принципиально иное. И вот тогда все становится – познавательно. Умозрительно и познавательно, как информация в чистом виде. Наверное это ближе всего к эстетизму. Чистая эстетика – отстраненное любование любым предметом. Умозрительность. Бешенство – молчать, сосредоточенно заталкивать эпицентр взрыва в погреб, как можно глубже, залить бетоном и проверить каждый шов – насмешливо созерцать.
Момент третий – понимание. Эгоцентризм – центр внутренний, закрученный спиралью вокруг себя же и самолюбование – это два вектора, которые определяют все. Когда сознание полностью ориентированно только на себя оно в принципе не способно принимать внешнее как данность, всегда отсечено от него и внешнее служит лишь фоном, декорацией для внутреннего. Это становится и главной проблемой и самым удачным решением. При условии органичности. Самым обидным открытием стало понимание, что любить способна только себя. Направленность всегда внутрь, просто преломление лучей рождает иллюзии и ошибки восприятия. Но на самом деле только внутрь. Исключительно и абсолютно. Вижу себя в чужом теле и с криком: «эврика» бросаюсь в самолюбование. Стоит узреть истину – увы, совсем не «я», как обиженно нахохлившись замыкаюсь в молчании. Момент четвертый – слух на самом деле идеальный, сомневаться было естественно, но глупо. Момент пятый – вспомнилось самое страшное открытие: люди никогда не бывают целиком плохими или хорошими. Это оскорбило во мне чувство прекрасного и полностью разрушило восприятие мира в целом. Как ни странно именно факт наличия «хорошего» в каждом стало самым разрушающем. Собственно и мы тоже, тоже такие, с той лишь разницей, что последовательней. Последовательность исключительно важна просто по самой природе. Любое настроение доводится до абсурда и абсолюта, только так достигается удовлетворенность. Впрочем это тоже особенность характера. Любое настроение становится маской, которая прирастает намертво и целиком. Забавно, что назвав всё Читать далее...