Сразу оговорим:
Совпадение имен, разумеется - ни разу не совпадение, но к оригинальному персонажу данный текст никакого отношения не имеет.

* * *

Госпожа старшая кошка чуть-чуть пьяна, и потому грустит о прошедшем счастье. Она распустила хвост и сидит одна в полупустом помещении канцелярий. У госпожи старшей кошки опять весна, куча работы и внушительный бестиарий мелких проблем. Часы на ее запястье тикают и показывают, что семь, и что, выходит, пора уходить домой. Госпожа старшая кошка домой не хочет, она сидит на столе, болтает ногой и вглядывается в знакомый неровный почерк себя-восемь-лет-назад.

«Будущая я! – говорят с листа, - Знаешь ли ты, как лето нынче дождливо? Льет уже полчаса (как там не устал только тот, кто заведует водами?), мне тоскливо. Крышу забарабанили до смерти – протекла, тазиков не хватает на все ручьи. Если бы хоть приехал кто, я б смогла песнями развлекать. На столе ключи, перебираю в пальцах их, как шелка – не разобрать уже, от каких дверей, да и писать устала совсем рука. Ну, бывай. Пока!»

У госпожи старшей кошки в глазах тоска, и за плечами длинный рабочий день. Ей еще ехать домой, к черту на рога, ужин готовить. После стелить постель. У госпожи старшей кошки три сотни дел, одно важнее другого – но она сидит в на столе, и снова и снова, слово за словом, перечитывает письмо. За окном темно, и много позднее семи часов, и затихает гул сотрудничьих голосов, и шаги охранника вдалеке. У госпожи старшей кошки в одной руке связка ключей, которую она перебирает, как четки. И чувствует в этот час – несомненно, четко – себя непростительно одинокой. Совсем ничьей.

Хотела вот написать что-нибудь высокохудожественное, но крокодил сегодня не ловится. Читайте лытдыбр, в общем.

* * *

(дочитывая Земноморье)

Все-таки у книг есть возраст восприятия. Когда я читала Урсулу впервые, мне было шестнадцать - не так уж и мало, если подумать. Но знаний все равно не хватало. Я не понимала и половины ссылок, логика героев часто была мне непонятна, мир казался высосанным из пальца и совсем дурацким; хотя, конечно, сказка пленила юное девичье сердце. Сейчас вот перечитываю и получаю безумное удовольствие: многогранность Ле Гуин восхищает. Мир имен, моря и островов, восхищает тоже. Ну и тьма тьмущая мелочей, как всегда: незаметных случайному наблюдателю и беглому взгляду, позволяющих глубоко погрузиться в мир, придающих картине целостность...

Вот забавно, кстати: Властелина Колец я читала в те же шестнадцать. И оказалось, что я какая-то слишком взрослая для этой книги. Что, мол, да, Профессор выдумал классный мир: красиво, стройно, гармонично. Но жить в этом мире не хочется - слишком уж ярок контраст, слишком уж белое бело, а черное черно. Впрочем, не суть. Мало ли что мне, в конце концов, не понравилось.

* * *

Закончу Земноморье, примусь за столь горячо рекомендованного Падшим Сапковского. А то интересно же, что это, блин, такое.

На очереди еще Роканнон Урсулы (о, это должно врасти еще посильнее, чем Земноморье - хотя куда уж сильнее), Теагер Анжелис (как раз вышла третья книга, которая посередине хронологически) и Серый Шелк Туве (который я читаю маленькими порциями, на сладкое). Интересно, кстати, ни у кого нет второй книги Микулова - той, что между "Законом Крови" и "Тропой длинною в жизнь"?

* * *

Наконец-то есть время на чтение.
Хотя лучше бы я ботала.

Снилось, что я на Симе. Стою на сплавине, ноги по щиколотку в холодной чистой воде. Светает. Моросит. Самый конец мая. В руках у меня закопченный утришский чайник, на левом запястье станиславские можжевеловые бусы, на лодыжке деревянный крестик, тот самый, дареный-найденный. И волосы чуть заметно ветер треплет на затылке и мягко, ласково убирает со лба. И что времени нет вообще. И что тихо-тихо.

У меня в жизни со дня на день произойдут серьезные перемены; нервы уже вымотаны совсем, как нитка на дополнительную катушку, уже мотать-то и нечего, а колесо все крутится. Ктн мне вчера сказал: ты все время бегаешь, вот сидишь сейчас вроде, ешь свой бутерброд дурацкий, а все равно бежишь. Мне не то чтобы некуда девать энергию (лучше бы поспала, вот ей-ей), но я уже разогналась, и скольжу, скольжу, и никак не остановиться.

Расслабляться не помогает. Расслабляешься - и кажется, что дышать нечем, и сил нет, и идти некуда, и вообще вокруг сплошь густая, пыльная темнота; потому и не расслабляюсь. Еще всего пара дней (все успеть, все успеть), потом перевести дыхание, потом еще одна гонка на выживание до середины августа, потом брошу все и уеду на Белое. Буду там сидеть по колено в хрустальном море, под свинцовым небом, говорить с собой вслух и вообще ни о чем не помнить. В это время все знакомые, на всех сторонах света, будут счастливы и спокойны, чтобы я за них не беспокоилась. И вообще, просто так. Ну две недели всего, жалко им, что ли?

Серьезные перемены, которые все грядут, грядут и никак не нагрянут (ну все, суббота уже, вот-вот) ворочаются в груди, мешают дышать свободно; нужно что-то делать, а потом делать что-то еще. Собираю книги, пишу письма, просматриваю фотографии, пересчитываю овец; работа, как назло, наплывами - перерывы по полчаса. Не зна уже просто, куда же себя деть. И еще хорошо бы не думать о белой обезьяне. Не думать, говорю.

[470x93]






Кажется - вот все закончится, и станет совсем тихо, совсем пусто и до одури одиноко.

Почти настоящая эротическая фотография.
Если бы еще и руки не дрожали...

[399x600]

Ну и плюс немного нового в фотоальбоме.

Это цитата сообщения lj_izubr Оригинальное сообщение

И ты идешь по городу, и за тобой летят бабочки.

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога хожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

http://izubr.livejournal.com/218085.html

Хороший, старый, проверенный временем способ: несколько часов не останавливаться вообще, глаза не закрывать, не прищуривать даже, не отводить. Уши спрятать от посторонних звуков. В наушники - непременно что-то ритмичнре, старое, трогающее непонятно чем душу; чем древнее, тем лучше, чтобы будило память только о чем-то давно, очень давно прошедшем. Глупо же, глупо и бесполезно грустить о давно прошедшем. О прошедшем (произошедшем?) совсем недавно и вовсе запрещено. О прошлом и тоска мягкая, отшлифованная временем; ни одного острого краешка, ничем не режет пальцы и нежную ткань души. Россыпь сверкающих камушков, да и только. Перебираешь, любуешься, напеваешь себе под нос. И место, конечно, я выбрала подходящее: в полумеитре речные волны, трава пахнет оглушительно, никого вокруг. Ни одной прочной связи с местом; кажется где-то здесь я когда-то с кем-то о чем-то пела. Когда? С кем? О чем? Потерялось.

И ведь весна у меня безумная до истерик, а из всего вороха проблем тронула лишь одна, и то не моя, и то лишь крылом по краю... Я в своем стремлении к систематизации задрала планку критичности до высот незримых, меня теперь хрен проймешь; я всему улыбаюсь, всему чуть-чуть, в рамках приличья, сочувствую, никого излишне не обременяя своей реакцией. И кажется, будто бы не реагирую, такая большая, умная. А ночью-то, ночью-то накрывает. И хорошо, если только ночью. Что я, черт подери, сотворила со своей душой? Ворчит на северо-западе, ворочается в тяжелой туче гром. Асфальт, мягко гаснут за спиной фонари, один за другим, как будто бы я от ночи бегу в не-ночь, как будто бы еще даже есть мне куда бежать...

После, закрывшись на щеколду, отгородившись тоненькой стенкой лжи, я пью мартини с апельсиновым соком, хмелею минут за пять; I have the blues, любовь моя, только куда же мне его деть; выкидываю, выбрасываю в буквы, но что те буквы? Повторить эту строчку, коснуться струны, сказать что-нибудь еще. С каждым глотком я все хуже могу складывать из букв эти несчастные строчки, а от одиночества не спасает, и от реальности не спасает, и боже мой, помогите же мне кто-нибудь, пожалуйста. Мне сейчас так паршиво, что не выкричать. Я, конечно, справлюсь к утру - утром и не сказать будет про меня, что что-то там не так. Все так удивляются, когда на дежурное "как дела?" я отвечаю с улыюкой "редкостно паршиво". Думают, я шучу. Если бы.

Спасибо, на самом деле, что так сложилось. Кажется, ты солгал мне, но какая же, к черту, разница. Пока тебя нет рядом целую ночь, я могу спокойно молчать и строить скорбные рожи, допить бутылку, прослушать все свои блюзы, дождаться грозы (все громче ворчит, все глуше), пожелать всем, кому это нужно, счастья. Напиться окончательно (благословенная северная кровь, я пьянею почти мгновенно, поутру умираю от похмелья - то, что нужно, в общем), забыть обо всем на свете, сдержаться и не позвонить; свернуться уже наконец на полу калачиком, закутаться в одеяло, замереть в этой тишине, почувствовать на щеке дуновение ветра из распахнутого окна...

Услышать, как начинают стучать по карнизу крупные теплые капли, как срывается, убыстряясь, темп; почувствовать на лице свежую влагу, запах лета; услышать раскат грома - как будто бы над головой, и запах озона различить, и зажмуриться, когда снова вспыхнет в небе. Наконец сорваться, позволить себя затопить горечи, страху, боли, безжизненности и бесконечной, непроходящей, дурацкой своей любви; разрыдаться громко - никто не услышит, право.

Опустошить себя, уснуть.
Увидеть во сне море.

* * *

И в этом сне посредь поля, под небом звездным
Сидишь ты, полон счастья, открыт вовне.
Чтоб я умела вот так, безвозмездно, просто
Дарить себя; да куда уж, конечно, мне.
Ты весь как свет: ты рассыпан, развеян, роздан
Улыбками, как дождем - убирай-ка зонт!
И любишь ты не того, для кого был создан,
А просто - как повезет.

Минут пять назад пришла, наконец, домой.
[268x400]

Фотографии с концерта Wild Miss Zippy лежат тут. Их мало.

Всем желающим могу выслать в почту полноразмерные версии. Особо страждущим могу записать на флешку исходники (ничего интересного в них нет, откровенно говоря).
Стучать в ПМ, почту, аську, телефон.

[400x266]

Смотрела в прошлое. Оказывается, я каждый год сегодня пишу о салютах и о дожде.
В прошлый раз
В позапрошлый раз

В этот раз, вот как назло, не было ни того, ни другого. Салют я незаметно пропустила (кажется, гладила Танюшкину кошку или уже играла в Горячий Стул с применением пятых героев). Дождя тоже как-то не наблюдалось. Наблюдались в основном зеленые листья, высокое небо (облака, конечно, опять разогнали?), крашеные в небесно-голубой канализационные люки и тонны биомассы с георгиевскими ленточками. Нет, про георгиевские ленточки я писать не буду. Я, кажется, писала про них в прошлом году. И про праздник я тоже писать не буду - все уже все написали, а я его даже не заметила. Разве что когда уже ехала в автобусе домой: Саймон обратил мое внимание на пару за окном. Девушка в мини-юбке и мальчик в милицейской форме общались в очереди к АСКП. Девушка эротично оборачивала вокруг бедер российский флаг. Нет-нет, о вшивом патриотизме я тоже писать не буду.

Я все-таки лучше напишу про салюты. Помню, почему-то, отчетливо только два. Один - на девятое мая, в мои лет шесть или семь. Меня дедушка поднял с постели (в такое время меня уже укладывали спать), и посадил на подоконник. Я сидела, прижавшись носом к стеклу, он стоял за спиной, обнимая за плечи. Мы смотрели, как между домов, то справа, то слева вспыхивают и гаснут цветные одуванчики. Вот, говорил дедушка, это специальные военные мальчики бегают по Красной Площади, заряжают такие громадные пушки, а потом бабах! И салют в небо. Наверное, дед шутил.

Второй салют был в зимнем лагере ДС, где я первый раз была помощницей вожатого. Геленджик, новогодняя ночь, пансионат "Голубая Даль". Море шумит, небо немного в тучах. Салют запускали из пустого бассейна, на небольшой площадке треснутых плиток. Я стояла в стайке своих детей, держала за руку светлохвостую девочку Катенка, смотрела на фонтаны искр. Когда ракеты улетали в небо, мы загадывали желания: успеешь произнести его про себя до того, как бабахнет - обязательно сбудется. Я все твердила одно - так ни разу и не успела. А оно все равно сбылось... это был мой первый новый год, встреченный не с родителями.

Проснешься - по комнате серый прозрачный свет, бледные тени на стенах, холодный воздух. Будильник прав, уже ведь пора вставать, но тело еще не слушается. Тело сегодня спало полтора часа. Тело хочет сдохнуть и ни за что, ни за что не ходить больше на работу. Работать, впрочем, осталось недели две. Потом тело сядет на вынужденную диету под названием "денегнет". Но это будет еще через две недели. Пока нужно просто снова открыть глаза, поднять к потолку руки, пошевелить пальцами - кто-то когда-то мне говорил, что это помогает проснуться. Соврал, наверное.

Я не помню, что мне сегодня снилось. Наверное, не снилось вообще ничего.

К черту чай, к черту завтрак, у меня всего двадцать минут, и десять из них я простою под душем, запрокинув голову; горячая вода, очень горячая вода, холодная, очень холодная, снова горячая. Кто-то другой говорил мне, что это поднимает настроение и заставляет тело двигаться. Соврал, точно. На очередном переходе сбивает дыхание, я закашливаюсь и выключаю воду. Такой разбитой я не чувствовала себя давно. Кажется, даже в Воронеже было легче. Хотя, наверное, это сейчас мне так кажется.

Моя личная жизнь - это уже даже не смешно. К черту ее, к черту.

Посмотрела сейчас в зеркало: глаза красные, как у того слона, впору прятаться в помидорах. Пальцы такие холодные и сухие; вспоминается почему-то море, Утриш два года назад, раннее утро. Море у ног тихое, прозрачное, ледяное. Чуть дальше - серое, в мелкой ряби. Совсем у горизонта - золотая полоса солнечных бликов. Я сижу у самой воды, завернувшись в спальник, голышом, растрепанная, читаю вслух сама себе стихи. Кормлю море с рук камушками, как показал человек, в прошлый полдень уехавший домой, в Харьков. Внутри у меня все звеняще-пусто, и пальцы левой руки вот такие же, холодные и сухие.

И солнце, поднимаясь над горами, превращает серое море в сверкающее золото.

В памяти вообще остается множество пробуждений. Наверное, именно по утрам у меня то самое настроение, когда я вспоминаю про уникальность момента, и ловлю, и запоминаю, и складываю внутри. Вспоминается редко. Как бы и ни к чему. По утрам редко бывают важные разговоры - все больше вкусы, запахи, свет. М-десятое вот первое мое утро, раннее, пасмурное. Серый асфальт, не смотреть на него ни в коем случае; эти каменные зерна, катящиеся под колеса, усыаляют мгновенно, не успеешь даже понять, что к чему, а тебе уже снится; из сна вырывает рывком, полузвуком-полусветом, легкой такой встряской. Моргаешь, осматриваешься и вот совсем не понимаешь, где ты. Потом смотришь за окно - там то сосны, то болота какие-то, то автозаправка. М10. Москва-Питер...

Все утра объединяет одно - единоначалие серого.

Однажды мы с Амели проговорили всю ночь в доме под Пушкино. Не помню уже, о чем, но было так легко и светло с ней рядом. Окна были раскрыты, утро вползало в дом, стелилось к ногам. На поле - из того окна было видно поле и лес на краю - лежал туман. Чуть слышно тикали ходики на втором этаже. От чая в старых побитых кружках поднимался белесый пар... Мы решили пойти ловить восход. Надели резиновые сапоги - из тех бесчисленных легионов, спрятанных в сарае. Перешли через мост, углубились в травы. Травы были по пояс, мокрые и оглушительно пахли зеленью. Шли друг за другом - я прокладывала дорогу, Амели ловила что-то фотоаппаратом. Небо начало розоветь, мы взобрались на горку, обернулись к востоку - мир утопал в гамме оттенков алого и бордо; по ветвям деревьев там, далеко внизу, стекал туман кирпичного цвета, а крыши домов были все в полосах красного густого света. Амели взяла меня за руку, и мы стояли так, мокрые от росы, пока солнце не поднялось выше и не стало желтеть.

Оглушительно сверчало в траве.

Вообще я обязательно напишу. Мне уже есть о чем и даже, кажется, есть как. Просто совсем нету чего-то между временем и настроением. Как только выхожу за дверь, сразу в голове слова, но записывать неудобно. Веник, правда, вот спас меня (благодарность моя не знает границ), но я еще никак не доведу идею спасения до ума. Ни у кого, часом, нету компактфлэш мегабайт на двести пятьдесят шесть, которую он готов пожертвовать (то есть с концами) мне на сомнительно благое дело? Я вставлю ее в пальму и буду писать в три раза чаще (или в пять раз больше, еще не решила) и читать книги с экрана. И будет мне счастье.

UPD. Карточка найдена. Спасибо konst-baka.

На днях буквально вернулась из Воронежа. Там был фестиваль японской анимации, все знают (я об этом писала бесчисленное количество раз). Собственно, вот. Был. Фестиваль. Если еще будет я, вероятно, туда уже ни ногой. Потому что фестиваль был ужасен.
Почему я так думаю


Возвращаясь к менее болезненной теме японской анимации: помимо прочего на фестивале я наконец посмотрела фильм младшего Миядзаки. Да, тот самый, "Сказания Земноморья". И мне, несмотря на косые взгляды окружающих, очень понравилось. Фильм получился живой.
И вот почему...

Это цитата сообщения Оригинальное сообщение

Раскладка первая: белый.

Пугающий цвет расширения пространства, фактически губительный для интровертных любителей замкнутых, теневых углов: сознания, комнаты, дивана, роли в социуме. Реальный мир бьет по глазам, как резкий всплеск света в темной комнате. Меня вытягивают на холодные снежные степи, оставляя ссохшимися, желтыми руками пурпурные следы на локтевом суставе, швыряют в этот жгучий кошмар, переливающий на небытие все остальные цвета: унизительно разъедающие глаза слезы - обид нет, только яркая кислота стреляет в зрачки, заставляя щуриться и без того не слишком большие глаза. Поглощение. Почти вампирский ужас, почти звериное желание убежать.

-Да упадут на плечи грешника Небеса, разверзнется твердь земная и примет проклятую душу в смертельные обьятия свои.

Цепи примерзают к коже, делая ее стеклянной, ненастоящей, неживой. Смотреть на собственной тело, покрывающее коркой некроза. Блеск. Это тоже самое, что прохлаждаться под каким-нибудь террористическим завалом и флегмативно наблюдать, как тебе отрезают застрявшую ногу, только бы извлечь всё остальное. Я вот в курилке еще слышал, как какой-то мужик с высокой степенью невменяемости заехал в горы, потерял выход и просидел в машине пару месяцев в надежде, что его спасут. И кинул коней от голода. А дорога была в паре метров. Тоже свидетельствует о несколько странных способах самоистязания на почве сломленной к паникерству психике.

Он бурчит под нос молитву, перебивая мои размышления, и слова его летят, как бусины на разорвавшихся четках. Белесое, белое, белоснежное – стократно выстиранная в рекламных зельях простыня. Я смотрю на судью своего исподлобья, у меня начинает трескаться кожа на запястьях. Поодаль стоит баба, обычная тупая, жирная тетка, сложив руки на необъятной, опустившейся к низу, груди, отплевывает что-то типа семечек по периметру и сверлит меня абсолютно пустым взглядом: я для нее мясо, но мясо, которое вроде как не едят по каким-то сомнительным санитарно-эпидемиологическим причинам.

-Корова. – обиженно буркаю я.
Она нарочито медленно поднимает голову от созерцания моей сгорбленной застывшей фигуры и, кивая куда-то в сторону шамана-священника, лениво кидает:
-Чаво бормотать-то? Все мухи уж перемёрли … Убей ты его уже.

Я хоть «он», а не «это». Спасибо, порадовала.

Хруст снега. Как многими кольями впиваются скрюченные когти в мои волосы, опрокидывают голову куда-то наверх, к небу, что сродни земле, и я теряюсь в пространстве. Единственное, что мне еще напоминает о соотношении верха и низа – аппетитный хруст шейных позвонков. Моих собственных. Запах гниловатых зубов и затхлой травы бьет в лицо.
-Да примет тебя земля богини Гекаты именем, и станет кровь твоя – водой для стигийских собак… Возложи же, Нивалис, венец боли на голову смертника …

Я был вынужден внимать монотонному перечислению богов, которым завещали мое тело, душу и все прилагающиеся к ним запчасти. Если бы он где-то между делом упомянул Феликса Эдмундовича, Ктулху или партию Единая Россия, я бы даже не удивился: по-моему, он решил включить в список всех возможных кандидатов.

(...)

Уже не чувствую тело и не разбираю слов палачей, ветер глушит, но это сладостное ощущение. После божественный белизны ты проваливаешься в привычный багряно-черный кошмар.

Бля, какое же это счастье.

Умер Борис Николаевич Ельцин. Это, конечно, не удивляет. Это печалит. Меня, по крайней мере, печалит сильно. Я знаю, что он считается неоднозначной личностью, что он вертел колеса истории и сам пересчитывал спицы, что он наделал ошибок, что он не смог всего того, чего от него хотели. Это все не важно. Для меня - не важно. Для меня важно другое.

Это тот человек, который дал мне возможность узнать, что такое свобода. Это тот человек, который дал мне возможность жить в России, а не в СССР. Это тот человек, который дал мне возможность учить историю, ездить за границу, читать любые книги, которые я только захочу прочесть, слушать радио, которое мне интересно и смотреть любые фильмы. Да, я была слишком маленькой для того, чтобы участвовать в ключевых событиях девяностых. Да, я почти ничего не смыслю в совке, потому что я там фактически не жила. Но именно этот факт не огорчает меня, а радует. Я благодарна этому человеку за то, что он подарил мне возможность не прочувствовать ту страну на собственной шкуре.

Мне очень жаль, что дело, которое он делал, не завершено, и что люди, которых он полагал своими преемниками, занимаются, по сути, уничтожением его воплощенных идей. Тем не менее, его эпоха оставила свои плоды - она сделала меня, моих близких и тех людей, которых я совсем не знаю - журналистов, пишущих искренне, писателей, политиков, актеров, фотографов; всех тех людей, которые сейчас в себе несут культуру этой страны. Не массовую культуру - культуру этой страны. Для меня в этих словах есть ощутимая разница. Благодаря тому, что все эти люди есть, у этой страны есть будущее. Поколение людей, которых уже учили говорить свободно и еще не учили замолкать. Поколение людей, верящих в возможность сделать эту страну цивилизованной, верящих в свои силы и в свои мечты. Поколение Ельцина.

И последнее. Я помню ночь с тридцать первого декабря на первое января, когда наступил двухтысячный год. Помню довольно четко. Но для тех, кто забыл (или, быть может, не включал тогда телевизора), я напомню, что говорил Борис Ельцин, первый президент России, с экрана. Он говорил:



Дорогие друзья! Дорогие мои!

Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам с новогодним приветствием. Но это не все. Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам как президент России.

Я принял решение. Долго и мучительно над ним размышлял. Сегодня, в последний день уходящего века, я ухожу в отставку. Я много раз слышал: "Ельцин любыми путями будет держаться за власть, он никому ее не отдаст". Это - вранье. Дело в другом. Я всегда говорил, что не отступлю от Конституции ни на шаг. Что в конституционные сроки должны пройти думские выборы. Так это и произошло.

Я хочу попросить у вас прощения за то, что многие наши с вами мечты не сбылись. И то, что нам казалось просто, оказалось мучительно тяжело. Я прошу прощения за то, что не оправдал некоторых надежд тех людей, которые верили, что мы одним рывком, одним махом сможем перепрыгнуть из серого, застойного, тоталитарного прошлого в светлое, богатое, цивилизованное будущее.

Я сам в это верил. Казалось, одним рывком, и все одолеем. Одним рывком не получилось. В чем-то я оказался слишком наивным. Где-то проблемы оказались слишком сложными. Мы продирались вперед через ошибки, через неудачи. Многие люди в это сложное время испытали потрясение.

Прощаясь, я хочу сказать каждому из вас: будьте счастливы. Вы заслужили счастье. Вы заслужили счастье и спокойствие.





Прощаясь с Борисом Ельциным, я хочу сказать: спасибо Вам. Я буду помнить Вас. Вы заслужили память.

* * *

И еще одно дополнение. Колонка обозревателя радио "Свобода" Петра Вайля, 23.04.07. Прочесть

[400x266]

Down In The River To Pray

Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила,
Всех видов и мастей.

И гладя головы птенцов,
Я вспоминала б их отцов,
Одних – отцов семейства,
Других совсем юнцов.

/Вероника Долина/


Материнский инстинкт - это вообщая страшная, всесокрушающая хрень, которая вдруг будит тебя среди ночи и не дает уснуть. Лежишь, смотришь в потолок, на полоски лунного света, а в голове одна за одной строятся картинки, лица; комбинации генов, следствием - фенотипы, ощущения, имена, реакции, планы, глупости.

Я, на самом деле, хотела детенышей от трех мужчин (и до сих пор хочу, чего тут скрывать) - именно хотела детей, а не была готова к процессу производства. Перебирала в голове варианты. Придумывала, просчитывала. От одного хотела родить Анну Марию, девочку еврейских корней и буйных темных кудрей, смуглую, подтянутую, бесстыже-зеленоглазую, быстроногую и острую на язык. От другого - мальчика Святослава, кареглазового, задумчивого, улыбчивого, вихрастого; снилось, как он обнимает мои плечи, ладонями греет мои ледяные пальцы, и как, полуприкрыв глаза, читает Бродского наизусть. От третьего я придумала девочку Соню, тихую, светловолосую, сероглазую, серьезную и тихую; с печальным, тонким и острым взглядом, с пухлыми губами, со снами про белых птиц, со звонким таким голосом, как ручей горный.

Этой ночью снилось, как они втроем сидят у камина на толстом ковре, Анна Мария читает вслух что-то старое, полузабытое, из Туве Янссен, Слава и Соня сцепили пальцы и смотрят завороженно - он на огонь, а она на книгу; за окном дождь, ветер, холод, деревья гнутся и стекло скребут ветками. А я лежу где-то на границе тени и света, закутанная в плед, молчу, смотрю на них и молчу. И за спиной у меня совсем никого нет.

Проснулась, закашялась, закрыла окно на кухне.
Рассвет лился в окна, безмолвный, сырой, московский.