Холодно и одновременно жарко. Красные берега реки будто покрыты медью. Ждем переправы. Павлик увидел заячьи следы и бежит к отцу: "Папа-папа! Волчьи следы-волчьи следы". "Ааа," - равнодушно-добро тянет Николай и со стеклянным взглядом пинает гальку у реки. Пускаем блинчики: "Раз-два. Раз-два. Раз-два-три". Переправа-переправа: берег левый-берег правый. Едем по реке, гудим. Я высматриваю рыбок на дне (может, хариусы?). Нам говорили, что хариус - это 'рыба-ребенок'. Когда узнала, сразу расхотелось есть северное блюдо из детей - оказалось вкусно. Час до Палащелья. Что я знаю о Палащелье? Пока ничего. Там жили мужчины, которые делали прялки. Невелико знание. Нас встречает почта с разбитыми окнами. Стучим. После продолжительного молчания открывается дверь, из-за которой выглядывает бабуля, напуганная, думает, что мы хор и приехали давать концерт. Но мы не хор.

"А покажите кладбище". Проходим мимо старого обетного креста - весь обвешан платками. Намолено, и, как говорят местные, написано не по-нашему.

"Отец мой прялки делал, да нонче помер". Здесь о смерти говорят "нонче", будто это временное состояние: нонче помер, а завтра встанет.

Пошли на старое кладбище. Вспоминаю, как делали прялки. Брали место, где ствол переходит в корень, чтобы у прялки была "нога", на которую сядет вязальщица. То есть она, как птица, сидит на дереве, и естественные изгибы тела соприкасаются с изгибами корня. Русская корневая-коренная эротика. А на прялке нарисованы кони, корабли, курицы, мужики-охотники, ёлки - это часть мужчины. Мужчина-корень-женщина-веретено-спицы-варежка-руки-дети. Мужчина - корень.

Зашли в лес. В своих вечных домах спят дяди, отцы, деды, рядом - их жены-вязальщицы. Вяжет старая внучка, сидя на "ноге" отца, довязывает своё бытие. Спит город мастеров и не проснётся вовеки.

Ты небесного жемчуга цвет,

Ты аул бесприютной степи,

Опрокинутый в реку рассвет,

Гамаюн на святом пути.

Пояс в цветах надень - 

Цвета крови узчину свяжи;

Рубашку из льна - на день,

А на ночь - нам всем у межи

Быть, а пока смотрю

На лице, Сара, твое.

Я слово тебе творю,

А ты мое бытие. 

До этой деревни не ходит скорый -
Лишь переправа, насыпь и небо;
У глотки-реки нарывом на нёбо -
Дом, который построил Вторый.

Чёрные грабли стоят у порога,
Запах навоза разъел поветь,
В эту деревню крестами дорога
Коротает шестое свое столетье.

Хозяйка идет - гнет ей спину беремя
Веников, сено на жерди, коровы;
Была тремя молодая беременна,
Да раньше нее в гроб сложили второго.

Печка, мухи и угол красный,
Кошка с котятами восемью,
Женская доля не разнообразная:
Смеретушка или в чужую семью.

С морщинами, гнилью, оставить впору -
Делит межою облака с зародом,
На окраине длит историю рода
Дом, который построил Вторый.

Я ведь не пила вина: мне не надо было.

Это не моя вина, что житьё постыло,

Я постелю постелю - да и на полати,

В зыбку деток повалю: "Баю-баюшки-баю," -

Поменяю платье.

Я ведь не пила вина: мне не надо было:

Я беременна была, я беремя понесла, я себя забыла. 

Святое девство -
Святая клятва.
Закончилось детство
И мне лишь шаг
От крещения до разврата.
Зачались всходы - черед за жатвой:
Косарь и Коса и Движения в такт.

Мать, тебе не быть под гранитом,
Неси свой деревянный крест;
Я в наймички пошла, чтоб не быть сибаритом,
В отдаленнейшее из дальнейших мест.

Чужих детей байкала в зыбке:
"Баю-баю-баю-бай," -
Смерть закликала и не по ошибке
Пела им: "Поскорей умирай!"

Я спала (не спала) на соломе:
В чужих людях солон и сон,
Дресвой шоркала в чужом доме
И черные руки роняла в подол.

Я живу в дверях, на перекрестках,

На порогах, папертях, камнях,

В подворотнях, арках, сенях, прёслах,

В околотках, центрах, деревнях.

Я считаю пальцами минуты,

Ноты я считаю по шагам:

Пререзаю временные путы,

Строю песни в стенах по складам.

Мои ноги - стертые трамваи,

Мои ночи - желтые зрачки,

Брови - провода, ресницы - сваи,

Кирпичи - морщины, стёклышки - очки. 

По крутым мостам из часа мрака

Выплывает смутный мой портрет, 

По холмам, равнинам, буеракам-

Петр - Ленин - что-то в вечность лет.

Я Потифарова жена,
К отказам слуг я не привыкла;
Была бы мужу я верна,
Когда б Израиля сына
Не увидала в час молитвы.

Бастет, тебе обряд творю -
Растёт желания тревога -
Кто властен всем, тебя молю,
Пусть плоть и жизнь возьмёт мою
Презренный раб с чертами Бога.

Лишь кошка слышала меня,
Я, окровавлена зарёю,
Вошла к нему (спала родня),
А блики алого огня
Мне вторили: "Ложись со мною!"

Он устрашился ласк моих,
Я отошла, и он был рад.
Твой Бог жесток! Ты Бог скупых!
Бог нищих душ, сердец слепых,
"Как поступил со мной твой раб!"

Моя лелеемая хананеянка,
Мне не нужна продажная Лия -
Не та жена, что пригрела змия,
Готова любить, яд и мёд лия.
На груди твоей греться могу ли я,
Пока жертва моя не содеяна!

Мне имя святое не любовь, не надежда, а вера;
Мне по звуку все ери обращать на еры:
Девичью грудь облачая в епитрахиль,
Задушу Иакова с Лией, преклоняясь перед Рахиль.

Иланг-иланг, вино, жасмин,

Иосиф и Вениамин:

Предание святое - быль,

Творенья глина - мака пыль.

Зерном торгует божество,

Закон завета - естество:

Что не родило - то родит,

Да воплощается Лилит!

Завязь, кровь и молоко -

Влаги власть - конец всего.

Были люди нищими
С жизнями пропащими;
Стали домы нишами,
А года горящими.

Шили платья пышные,
А потом - прозрачные;
Шли путями высшими -
Вышли все безбрачными.

Были чаши полными,
Всё казались сильными;
Оказались - полыми,
Погибали - ссыльными.