2. ЕКАТЕРИНА МАРКОВА "ЧУЖОЙ ЗВОНОК"
29-04-2015 15:16
На кухне хлюпала резиновая присоска. Чавкала и словно измывалась, назойливо утверждая свою вопиющую примитивность.
Я не могла взять себя в руки. Пальцы мелко и противно подрагивали, и сигарета никак не укладывалась между пальцами.
Голова была пустая и гулкая. Перед глазами упорно стояла кухонная раковина, и все мысли, как разбухшие крошки хлеба с грязных тарелок, беспорядочно кружили по поверхности. В распахнутую форточку врывались будничные голоса прохожих, визжали на детской площадке дети, тормозили машины, не жалея дефицитной резины, но над всем этим миром звуков зловеще господствовало одно — безысходное, изматывающе-однообразное.
...— Турбин, выйди из класса... и без родителей в школу не возвращайся,— зловеще прозвучал голос географички Антонины Валерьевны, и густые брови ее свирепо сошлись на переносице. Это был самый точный признак крайнего состояния. Брови классной руководительницы, кустистые и широкие, были явным излишеством на ее лице с мелкими и какими-то незаконченными чертами. Брови же словно перекочевали с чьего-то лица по недоразумению да так и остались над маленькими черными глазками, уныло нависая, когда ничто не выводило Антонину Валерьевну из себя, и начиная копошиться лохматыми гусеницами при малейшем раздражении.
По ее бровям ученики седьмого «А» узнавали, есть ли какой-нибудь шанс на спасение, или же дело гиблое и кара будет суровой.
Когда брови Грымзы стягивались к переносице, но оставалась между ними глубокая продольная морщинка,— в глазах провинившихся еще мелькали робкие проблески надежды, но когда обе лохматые гусеницы безысходно срастались в одну ровную линию — дело грозило вызовом родителей в школу или же путешествием «на ковер» к директору.
У Николая Николаевича Басова, директора школы, будто в насмешку, брови отсутствовали напрочь, и каждый раз жертва седьмого «А», вызванная «на ковер», при всем трагизме ситуации силилась не прыснуть от смеха, и все, словно по сговору, скромно опускали глаза от лица директора на цветастый ковер под ногами, силясь сосредоточиться на витиеватых узорах. У директора тоже была кличка, звали его Сом — за сонный, почти неподвижный взгляд огромных серых глаз навыкате и тяжелую астматическую одышку. Сом был справедливый и добрый...
— Турбин, выйди из класса...
Он встал, со стуком откинув крышку парты, бледный, с непроницаемым лицом, и медленно пошел по проходу своей удивительной, гордой походкой. У самой двери он чуть повернул голову, и Кузя с ужасом скорей почувствовала, а не увидела, как презрительная усмешка тронула его тонкие губы...
Длинный пепельный столбик развалился на белом подоконнике в серую маленькую горку. Легчайшие частички пепла зашевелились от ветра и через секунду растворились, растаяли бесследно.
На кухне из крана текла вода, текла безостановочно. Она заливала мне глаза, щеки, затекала в рот и уши, холодила шею прохладными струйками, стекала знобко вдоль позвоночника.
Мне казалось, что прошла вечность. Минуты исчислялись годами. Может быть, прошло мгновение, а может, жизнь... Это мое состояние было вне всех существующих измерений.
Беспокоила лишь, одна навязчивая мысль: такое уже было... Не я, моя природа проживала это странное оцепенение. Разум был не в состоянии вспомнить, помнили клетки, кожа...
Я силилась вспомнить— и не могла. Я чувствовала то, всегда смешившее меня утреннее бессилие, когда попытки сжать руку в кулак тщетны и забавны...
Перед глазами мелькали разноцветные крестики и какие-то черточки, похожие на иероглифы, в висках билась кровь, но Кузя и не думала останавливаться. Она неслась по тротуару, впечатываясь с размаху в прохожих и вместо извинений лишь переводя дух.
Люди ругались или просто укоризненно покачивали головами и оторопело смотрели вслед.
Ее неприлично рыжая голова дымилась в морозном воздухе, летящий изо рта пар мгновенно индевел на бровях и ресницах, щеки горели немыслимым жаром, а в горле стоял тугой горький комок, который никак не таял и не глотался.
На углу машина сгребала снег в огромную кучу, и Кузя, не успев затормозить, нелепо растопырив руки, пролетела в сугроб. Взметнулся вверх пушистый снежный фейерверк, дружно заржали первоклашки, стайкой слетевшие со школьной резной ограды, улыбнулась хмурая толстая дворничиха...
Мама Игоря Турбина — молодая женщина с немолодым лицом и странными, вывернутыми суставами пальцев — была уже в кабинете Сома. Посреди пустынного коридора, неуютного и непривычного без звонкого школьного многоголосия и сутолоки, стоял Игорь.
Кузя, запыхавшаяся, красная, как рак, сдернула вывалянные в снегу варежки, шумно хлюпнула носом, шагнула к Турбину. Хотела сказать, но вместо слов из горла вырвался всхлип. Подняла глаза. Турбин улыбался.
Кузя вдруг увидела себя со стороны: лохматую, распаренную, сопливую. Со страхом дернулась: не смеется ли он над ней, нелепой, дурацкой предательницей.
Он не смеялся. Глаза его, высвеченные изнутри какой-то особой лучистой улыбкой, глядели ласково и внимательно.
«Это я, то есть мы с Макаркиным... ноЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
На кухне хлюпала резиновая присоска. Чавкала и словно измывалась, назойливо утверждая свою вопиющую примитивность.
Я не могла взять себя в руки. Пальцы мелко и противно подрагивали, и сигарета никак не укладывалась между пальцами.
Голова была пустая и гулкая. Перед глазами упорно стояла кухонная раковина, и все мысли, как разбухшие крошки хлеба с грязных тарелок, беспорядочно кружили по поверхности. В распахнутую форточку врывались будничные голоса прохожих, визжали на детской площадке дети, тормозили машины, не жалея дефицитной резины, но над всем этим миром звуков зловеще господствовало одно — безысходное, изматывающе-однообразное.
...— Турбин, выйди из класса... и без родителей в школу не возвращайся,— зловеще прозвучал голос географички Антонины Валерьевны, и густые брови ее свирепо сошлись на переносице. Это был самый точный признак крайнего состояния. Брови классной руководительницы, кустистые и широкие, были явным излишеством на ее лице с мелкими и какими-то незаконченными чертами. Брови же словно перекочевали с чьего-то лица по недоразумению да так и остались над маленькими черными глазками, уныло нависая, когда ничто не выводило Антонину Валерьевну из себя, и начиная копошиться лохматыми гусеницами при малейшем раздражении.
По ее бровям ученики седьмого «А» узнавали, есть ли какой-нибудь шанс на спасение, или же дело гиблое и кара будет суровой.
Когда брови Грымзы стягивались к переносице, но оставалась между ними глубокая продольная морщинка,— в глазах провинившихся еще мелькали робкие проблески надежды, но когда обе лохматые гусеницы безысходно срастались в одну ровную линию — дело грозило вызовом родителей в школу или же путешествием «на ковер» к директору.
У Николая Николаевича Басова, директора школы, будто в насмешку, брови отсутствовали напрочь, и каждый раз жертва седьмого «А», вызванная «на ковер», при всем трагизме ситуации силилась не прыснуть от смеха, и все, словно по сговору, скромно опускали глаза от лица директора на цветастый ковер под ногами, силясь сосредоточиться на витиеватых узорах. У директора тоже была кличка, звали его Сом — за сонный, почти неподвижный взгляд огромных серых глаз навыкате и тяжелую астматическую одышку. Сом был справедливый и добрый...
— Турбин, выйди из класса...
Он встал, со стуком откинув крышку парты, бледный, с непроницаемым лицом, и медленно пошел по проходу своей удивительной, гордой походкой. У самой двери он чуть повернул голову, и Кузя с ужасом скорей почувствовала, а не увидела, как презрительная усмешка тронула его тонкие губы...
Длинный пепельный столбик развалился на белом подоконнике в серую маленькую горку. Легчайшие частички пепла зашевелились от ветра и через секунду растворились, растаяли бесследно.
На кухне из крана текла вода, текла безостановочно. Она заливала мне глаза, щеки, затекала в рот и уши, холодила шею прохладными струйками, стекала знобко вдоль позвоночника.
Мне казалось, что прошла вечность. Минуты исчислялись годами. Может быть, прошло мгновение, а может, жизнь... Это мое состояние было вне всех существующих измерений.
Беспокоила лишь, одна навязчивая мысль: такое уже было... Не я, моя природа проживала это странное оцепенение. Разум был не в состоянии вспомнить, помнили клетки, кожа...
Я силилась вспомнить— и не могла. Я чувствовала то, всегда смешившее меня утреннее бессилие, когда попытки сжать руку в кулак тщетны и забавны...
Перед глазами мелькали разноцветные крестики и какие-то черточки, похожие на иероглифы, в висках билась кровь, но Кузя и не думала останавливаться. Она неслась по тротуару, впечатываясь с размаху в прохожих и вместо извинений лишь переводя дух.
Люди ругались или просто укоризненно покачивали головами и оторопело смотрели вслед.
Ее неприлично рыжая голова дымилась в морозном воздухе, летящий изо рта пар мгновенно индевел на бровях и ресницах, щеки горели немыслимым жаром, а в горле стоял тугой горький комок, который никак не таял и не глотался.
На углу машина сгребала снег в огромную кучу, и Кузя, не успев затормозить, нелепо растопырив руки, пролетела в сугроб. Взметнулся вверх пушистый снежный фейерверк, дружно заржали первоклашки, стайкой слетевшие со школьной резной ограды, улыбнулась хмурая толстая дворничиха...
Мама Игоря Турбина — молодая женщина с немолодым лицом и странными, вывернутыми суставами пальцев — была уже в кабинете Сома. Посреди пустынного коридора, неуютного и непривычного без звонкого школьного многоголосия и сутолоки, стоял Игорь.
Кузя, запыхавшаяся, красная, как рак, сдернула вывалянные в снегу варежки, шумно хлюпнула носом, шагнула к Турбину. Хотела сказать, но вместо слов из горла вырвался всхлип. Подняла глаза. Турбин улыбался.
Кузя вдруг увидела себя со стороны: лохматую, распаренную, сопливую. Со страхом дернулась: не смеется ли он над ней, нелепой, дурацкой предательницей.
Он не смеялся. Глаза его, высвеченные изнутри какой-то особой лучистой улыбкой, глядели ласково и внимательно.
«Это я, то есть мы с Макаркиным... но
3. ЕКАТЕРИНА МАРКОВА "ЧУЖОЙ ЗВОНОК"
29-04-2015 15:16
Мама Игоря умерла две недели спустя. Просто не проснулась утром...
— Какая легкая смерть,— приговаривали соседки, сморкаясь в платки и гладя по головам притихших, испуганных двойняшек.
Кузе было непонятно, как смерть может быть легкой, и еще ей казалось, что эти две толстые слезливые бабки даже были рады, что вот не они, а она умерла, еще такая молодая. Словно убийственно несправедливое нарушение очередности вдохнуло в них ощущение собственной незыблемости на этой земле.
Кузя впервые в жизни столкнулась так близко со смертью. Это было непостижимо.
Добрый гармоничный мир, в котором жила Кузя, треснул, развалился.
Совсем недавно на уроке литературы Кузя читала наизусть отрывок из «Войны и мира», который ей выбрал Игорь.
Накануне вечером Игорь проверял уже вызубренный Кузей текст. Это была сцена смерти князя Андрея...
«Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной, и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и — далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и по той странной легкости бытия, которую он испытывал — почти понятное и ощущаемое...
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все это время,— о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь?» — думал он. Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику».
Когда Кузя закончила читать, в глазах мамы Игоря стояли слезы, и она, не стесняясь их, проговорила задумчиво:
— Боже мой, какой великий писатель. Только гению доступно так написать.
Кузя тогда не поняла. Она выучила этот отрывок потому, что его выбрал Игорь. Она даже не понимала толком, о чем он...
На кухне выключили воду. Стало тихо. Совсем тихо, до напряженного звона в ушах. Уличные шумы, словно покорившись всеобщей минуте молчания, какой-то единой скорби, зависли на уровне моего окна. На кухне чиркнула спичка. Я вздрогнула. Где-то этажом выше жалобно мяукнул котенок.
Я вспомнила. Мое теперешнее оцепенение... Такое уже было.
В белом, бесконечно длинном коридоре послеродового отделения женщина во врачебной шапочке до бровей низким хрипловатым голосом сказала мне, что мой ребенок, мой сын, появившийся на свет неделю назад, не будет жить.
Я почувствовала тогда, как мое тело, перестав принадлежать мне, стало невесомым и, отталкиваясь легкими толчками от какой-то малости меня, способной чувствовать, закружилось и понеслось куда-то, меняясь в размерах, разбухая каждой бывшей моей клеточкой.
А потом наступило то самое оцепенение, когда время обращается вспять и лишь вечность—единственное точное измерение.
Я не плакала тогда, что было, наверное, неестественным и странным, не спрашивала: почему, как же так, за что? Я видела вновь и вновь его маленькое желтое личико в белой косыночке с какими-то лишь одной мне видимыми подергиваниями полуприкрытых век. Потом тупо смотрела в окно, где, задрав вверх неприкрытую голову, стоял под падающим снегом мой тогда уже похудевший Макаркин, смотрела и не жалела ни его, ни себя, ни нашего ребенка. Что же, так создан мир — приказывал мне жестко и трезво мой ополчившийся разум. И я повторяла беззвучно: да, так создан мир...
Моему сыну месяц назад исполнилось семь лет. «Дикошарый» — называет его воспитательница Ольга Ивановна. В сентябре он пойдет в школу.
А я все никак не могу избавиться от его маленького желтого личика в косыночке. Иногда просыпаюсь среди ночи и брожу до утра по спящей квартире, уговаривая себя, что все ведь уже давно в прошлом... Но, видно, всё не проходит никогда, иначе откуда эта истязающая по ночам глухая, отчаянная тоска...
На кухне снова захлюпала присоска, или, как ее называли в хозяйственном магазине, негодуя на мою неграмотность, вантуз.
Надо было на что-то решаться... «Слесаря вызывали?»— эхом прозвучал в голове насмешливый знакомый голос. Только сейчас я вдруг увидела себя со стороны — невыспавшаяся, ворчливая мегера со всклокоченными после сна волосами, заспанными глазами, в мятом халате, из-под которого на полметра торчит хвост ночной рубашки. Я почувствовала, как внезапно кровь прилила к щекам... «Господи, и это взамен ясной, жизнерадостной Кузи»,— пронеслось в голове. Я прислонилась лбом к оконному стеклу в мутных затеках и пятнах наследившего дождя. «Хотя какое это теперь имеет значение?..»
Двойняшек Турбиных отправили к тетке в Подмосковье. У Кузи мучительно ныло сердце, когда на вокзале они с Игорем отрывали от себя цепляющиеся ручонки.
А когда за окном поплыли, качаясь в ритм поезда, одинаковые голубые помпоны рядом с лицом чужой добродушнойЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Мама Игоря умерла две недели спустя. Просто не проснулась утром...
— Какая легкая смерть,— приговаривали соседки, сморкаясь в платки и гладя по головам притихших, испуганных двойняшек.
Кузе было непонятно, как смерть может быть легкой, и еще ей казалось, что эти две толстые слезливые бабки даже были рады, что вот не они, а она умерла, еще такая молодая. Словно убийственно несправедливое нарушение очередности вдохнуло в них ощущение собственной незыблемости на этой земле.
Кузя впервые в жизни столкнулась так близко со смертью. Это было непостижимо.
Добрый гармоничный мир, в котором жила Кузя, треснул, развалился.
Совсем недавно на уроке литературы Кузя читала наизусть отрывок из «Войны и мира», который ей выбрал Игорь.
Накануне вечером Игорь проверял уже вызубренный Кузей текст. Это была сцена смерти князя Андрея...
«Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной, и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и — далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и по той странной легкости бытия, которую он испытывал — почти понятное и ощущаемое...
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все это время,— о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь?» — думал он. Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику».
Когда Кузя закончила читать, в глазах мамы Игоря стояли слезы, и она, не стесняясь их, проговорила задумчиво:
— Боже мой, какой великий писатель. Только гению доступно так написать.
Кузя тогда не поняла. Она выучила этот отрывок потому, что его выбрал Игорь. Она даже не понимала толком, о чем он...
На кухне выключили воду. Стало тихо. Совсем тихо, до напряженного звона в ушах. Уличные шумы, словно покорившись всеобщей минуте молчания, какой-то единой скорби, зависли на уровне моего окна. На кухне чиркнула спичка. Я вздрогнула. Где-то этажом выше жалобно мяукнул котенок.
Я вспомнила. Мое теперешнее оцепенение... Такое уже было.
В белом, бесконечно длинном коридоре послеродового отделения женщина во врачебной шапочке до бровей низким хрипловатым голосом сказала мне, что мой ребенок, мой сын, появившийся на свет неделю назад, не будет жить.
Я почувствовала тогда, как мое тело, перестав принадлежать мне, стало невесомым и, отталкиваясь легкими толчками от какой-то малости меня, способной чувствовать, закружилось и понеслось куда-то, меняясь в размерах, разбухая каждой бывшей моей клеточкой.
А потом наступило то самое оцепенение, когда время обращается вспять и лишь вечность—единственное точное измерение.
Я не плакала тогда, что было, наверное, неестественным и странным, не спрашивала: почему, как же так, за что? Я видела вновь и вновь его маленькое желтое личико в белой косыночке с какими-то лишь одной мне видимыми подергиваниями полуприкрытых век. Потом тупо смотрела в окно, где, задрав вверх неприкрытую голову, стоял под падающим снегом мой тогда уже похудевший Макаркин, смотрела и не жалела ни его, ни себя, ни нашего ребенка. Что же, так создан мир — приказывал мне жестко и трезво мой ополчившийся разум. И я повторяла беззвучно: да, так создан мир...
Моему сыну месяц назад исполнилось семь лет. «Дикошарый» — называет его воспитательница Ольга Ивановна. В сентябре он пойдет в школу.
А я все никак не могу избавиться от его маленького желтого личика в косыночке. Иногда просыпаюсь среди ночи и брожу до утра по спящей квартире, уговаривая себя, что все ведь уже давно в прошлом... Но, видно, всё не проходит никогда, иначе откуда эта истязающая по ночам глухая, отчаянная тоска...
На кухне снова захлюпала присоска, или, как ее называли в хозяйственном магазине, негодуя на мою неграмотность, вантуз.
Надо было на что-то решаться... «Слесаря вызывали?»— эхом прозвучал в голове насмешливый знакомый голос. Только сейчас я вдруг увидела себя со стороны — невыспавшаяся, ворчливая мегера со всклокоченными после сна волосами, заспанными глазами, в мятом халате, из-под которого на полметра торчит хвост ночной рубашки. Я почувствовала, как внезапно кровь прилила к щекам... «Господи, и это взамен ясной, жизнерадостной Кузи»,— пронеслось в голове. Я прислонилась лбом к оконному стеклу в мутных затеках и пятнах наследившего дождя. «Хотя какое это теперь имеет значение?..»
Двойняшек Турбиных отправили к тетке в Подмосковье. У Кузи мучительно ныло сердце, когда на вокзале они с Игорем отрывали от себя цепляющиеся ручонки.
А когда за окном поплыли, качаясь в ритм поезда, одинаковые голубые помпоны рядом с лицом чужой добродушной
4. ЕКАТЕРИНА МАРКОВА "ЧУЖОЙ ЗВОНОК"
29-04-2015 15:14
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.
Ноги принесли меня к моему первому... всему. Остальное потом было неправдой. Может быть, случается, что первое остается последним... Только, наверное, надо много прожить, чтобы понять это. Мой провокатор-подсознание копило во мне все эти долгие годы свой, безжалостный приговор. Сквозь череду промелькнувших дней проступило единое: сейчас я жила исполнением своего жгучего затаенного желания.
Ноги несли меня к прокладному полукружию арки, к старинной террасе из потемневшего дерева, к голубятне, к незатейливым лужайкам из желтых одуванчиков.
Мое стесненное дыхание будто экономило силы для полного глубокого вздоха. Я знала, что лишь во дворике я наконец продохну, словно лишь воздуху моего детства будет дано, как тому долговязому, единым толчком пробить возникшую преграду. Я знала: там наступит долгожданный покой, когда мой разум и совесть, освобожденные великодушием прощения, соединятся в гармоничном понимании содеянного за долгие годы. Я отдавала отчет, что стремлюсь даже не к прощению: кому или чему дано быть судьей жизни человеческой? Я хотела быть понятой...
Наверное, это было непозволительной роскошью— в придачу к моей благополучной жизни...
Мутные затеки на стекле вдруг поплыли, извиваясь, стали расползаться и корежиться, искажая до неузнаваемости знакомую картину двора. Телефонные звонки, затихнув ненадолго, вновь наполнили квартиру резкими неуместными звуками. Мой Макаркин тщетно взывал ко мне...
Так далеко от него я еще никогда не была.
Инстинктивно я протерла глаза.
Картинка моего двора встала на место. На детских качелях, подпихиваемый в спину несколькими парами ладошек, бесстрашно взмывал к небу, мелькая зачиненными пластырем коленками, мой дикошарый сын.
Я давно не плакала. Пожалуй, с той самой минуты, когда, ничего не понимая, как вкопанная, я замерла перед тем местом, куда принесли меня ноги.
Я тупо глядела тогда на аккуратные дорожки, посыпанные песком, на зеленые свежевыкрашенные скамейки, на густую зелень скверика, по какой-то невероятной ошибке занявшего место дворика Игоря Турбина.
Из глубины сквера холодно и строго светили окна какого-то учреждения, голые, не утепленные занавесками или шторами.
Изумленно посмотрел на меня прохожий в очках.
Участливо глянули глаза толстой женщины с раздутыми хозяйственными сумками в обеих руках.
— Почему плачет тетя?—заинтересовался важный щекастый малыш.
Женщина с сумками виновато улыбнулась.
— Митюша, не отставай. Держись за сумку. У тети, наверное, соринка в глаз попала. Ты ведь сам знаешь, как это больно, когда в глаз попадает соринка!
По моим ногам прогрохотал игрушечный самосвал на длинной веревке, опрокинулся от неожиданной преграды. Оглушительно заревел щекастый малыш.
Нагнувшись, я поставила самосвал на колеса.
— Ну, вот и все в порядке. Не реви. Просто случилась небольшая авария.
Малыш радостно всхлипнул, выставил вперед указательный палец.
— Сама ревешь...
Женщина поставила тяжелые сумки на асфальт, потянула малыша за руку.
— Митюша, не приставай к тете, пойдем.
— Скажите, вы здесь давно живете?
Женщина сочувственно обвела взглядом мое мокрое от слез лицо.
— Давно.
— Здесь, на месте этого сквера, был дом... Деревянный, с каменной аркой... с голубятней во дворе... Его снесли... Как же так?.. Давно... снесли?
Женщина нагнула голову, пригладила растрепанную челку на голове малыша и, не глядя на меня, проговорила:
— Давно. Года три назад...
— И... куда?..
— Не знаю. Наверное, по новым районам. Как обычно. Да вы пойдите в райжилотдел — вам скажут.
Я кивнула головой, отошла к парапету набережной. Снова прогрохотал на длинной веревке зеленый игрушечный самосвал.
— Мама, а почему тетя плачет? Соринка — очень больно, да?
— Да, Митюша, это больно...
Говорят, когда у человека отнимают руку, она, уже несуществующая, продолжает болеть. Это потому, что клетки мозга еще живы. Они живут долго, истязая человека своей несуществующей, нереальной болью. А потом... человек привыкает. Привыкает к тому, что он навсегда лишен такой, казалось бы, необходимой части себя. Привыкает не только из-за того, что отмирают клетки мозга. А потому, что мощью своего сознания понимает невозвратность, невосполнимость потери.
Это навсегда...
Я поняла, что живуча, как кошка. Моя способность адаптироваться в новых условиях была бесподобной. Она могла привести в восхищение окружающих. Безмерно страдало от этого лишь одно существо — я сама. Остальным всем моим так называемым близким было удобно и легко...
Я даже чувствовала тогда какое-то странное облегчение.
— Ну, вот и все,— думала я тогда.— И все. И пусть... Пусть так. Может, и к лучшему.
Уже потом дано мне было понять, что эта моя тогдашняя невесомость была сродни не облегчению, она была началом моей огромной пустоты.
«Так балдеть от музыки...» — неодобрительно заметила Нинка Зиновьева на дне рождения у Кузи, когда послеЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.
Ноги принесли меня к моему первому... всему. Остальное потом было неправдой. Может быть, случается, что первое остается последним... Только, наверное, надо много прожить, чтобы понять это. Мой провокатор-подсознание копило во мне все эти долгие годы свой, безжалостный приговор. Сквозь череду промелькнувших дней проступило единое: сейчас я жила исполнением своего жгучего затаенного желания.
Ноги несли меня к прокладному полукружию арки, к старинной террасе из потемневшего дерева, к голубятне, к незатейливым лужайкам из желтых одуванчиков.
Мое стесненное дыхание будто экономило силы для полного глубокого вздоха. Я знала, что лишь во дворике я наконец продохну, словно лишь воздуху моего детства будет дано, как тому долговязому, единым толчком пробить возникшую преграду. Я знала: там наступит долгожданный покой, когда мой разум и совесть, освобожденные великодушием прощения, соединятся в гармоничном понимании содеянного за долгие годы. Я отдавала отчет, что стремлюсь даже не к прощению: кому или чему дано быть судьей жизни человеческой? Я хотела быть понятой...
Наверное, это было непозволительной роскошью— в придачу к моей благополучной жизни...
Мутные затеки на стекле вдруг поплыли, извиваясь, стали расползаться и корежиться, искажая до неузнаваемости знакомую картину двора. Телефонные звонки, затихнув ненадолго, вновь наполнили квартиру резкими неуместными звуками. Мой Макаркин тщетно взывал ко мне...
Так далеко от него я еще никогда не была.
Инстинктивно я протерла глаза.
Картинка моего двора встала на место. На детских качелях, подпихиваемый в спину несколькими парами ладошек, бесстрашно взмывал к небу, мелькая зачиненными пластырем коленками, мой дикошарый сын.
Я давно не плакала. Пожалуй, с той самой минуты, когда, ничего не понимая, как вкопанная, я замерла перед тем местом, куда принесли меня ноги.
Я тупо глядела тогда на аккуратные дорожки, посыпанные песком, на зеленые свежевыкрашенные скамейки, на густую зелень скверика, по какой-то невероятной ошибке занявшего место дворика Игоря Турбина.
Из глубины сквера холодно и строго светили окна какого-то учреждения, голые, не утепленные занавесками или шторами.
Изумленно посмотрел на меня прохожий в очках.
Участливо глянули глаза толстой женщины с раздутыми хозяйственными сумками в обеих руках.
— Почему плачет тетя?—заинтересовался важный щекастый малыш.
Женщина с сумками виновато улыбнулась.
— Митюша, не отставай. Держись за сумку. У тети, наверное, соринка в глаз попала. Ты ведь сам знаешь, как это больно, когда в глаз попадает соринка!
По моим ногам прогрохотал игрушечный самосвал на длинной веревке, опрокинулся от неожиданной преграды. Оглушительно заревел щекастый малыш.
Нагнувшись, я поставила самосвал на колеса.
— Ну, вот и все в порядке. Не реви. Просто случилась небольшая авария.
Малыш радостно всхлипнул, выставил вперед указательный палец.
— Сама ревешь...
Женщина поставила тяжелые сумки на асфальт, потянула малыша за руку.
— Митюша, не приставай к тете, пойдем.
— Скажите, вы здесь давно живете?
Женщина сочувственно обвела взглядом мое мокрое от слез лицо.
— Давно.
— Здесь, на месте этого сквера, был дом... Деревянный, с каменной аркой... с голубятней во дворе... Его снесли... Как же так?.. Давно... снесли?
Женщина нагнула голову, пригладила растрепанную челку на голове малыша и, не глядя на меня, проговорила:
— Давно. Года три назад...
— И... куда?..
— Не знаю. Наверное, по новым районам. Как обычно. Да вы пойдите в райжилотдел — вам скажут.
Я кивнула головой, отошла к парапету набережной. Снова прогрохотал на длинной веревке зеленый игрушечный самосвал.
— Мама, а почему тетя плачет? Соринка — очень больно, да?
— Да, Митюша, это больно...
Говорят, когда у человека отнимают руку, она, уже несуществующая, продолжает болеть. Это потому, что клетки мозга еще живы. Они живут долго, истязая человека своей несуществующей, нереальной болью. А потом... человек привыкает. Привыкает к тому, что он навсегда лишен такой, казалось бы, необходимой части себя. Привыкает не только из-за того, что отмирают клетки мозга. А потому, что мощью своего сознания понимает невозвратность, невосполнимость потери.
Это навсегда...
Я поняла, что живуча, как кошка. Моя способность адаптироваться в новых условиях была бесподобной. Она могла привести в восхищение окружающих. Безмерно страдало от этого лишь одно существо — я сама. Остальным всем моим так называемым близким было удобно и легко...
Я даже чувствовала тогда какое-то странное облегчение.
— Ну, вот и все,— думала я тогда.— И все. И пусть... Пусть так. Может, и к лучшему.
Уже потом дано мне было понять, что эта моя тогдашняя невесомость была сродни не облегчению, она была началом моей огромной пустоты.
«Так балдеть от музыки...» — неодобрительно заметила Нинка Зиновьева на дне рождения у Кузи, когда после
5. ЕКАТЕРИНА МАРКОВА "ЧУЖОЙ ЗВОНОК"
29-04-2015 15:13
Кузя влетела на старинную террасу и, чуть не сбив с ног изумленную бабку Нюру, повисла на шее Игоря, болтая ногами и дико выкрикивая:
— Ура! Поздравляйте! Принята!
Взлохмаченный Кузиными суматошными объятиями, Турбин счастливо смеялся тихим, добрым смехом, целовал Кузины тугие щеки и приговаривал:
- А кто говорил, что Кузя самая талантливая, самая умная, самая распрекрасная...
Ах, как он умел радоваться чужому счастью, этот Турбин! Как он умел горевать над чужой бедой...
Кузя была принята в Ленинградское Мухинское художественное училище. Отец Кузи сам кончал Мухинское, был коренным ленинградцем.
В Ленинграде жила любимая Кузина бабуленция. Бабушка, прошедшая голодную блокаду, пережившая смерть самых близких людей, заражала Кузю своей удивительной жизнеспособностью, фанатичной любовью к своему городу.
Каждый год на каникулах Кузя приезжала к бабуленции и неизменно ухватывала хвостик ускользающих белых ночей. Бабушка сердилась на Кузю, когда та возвращалась домой не на рассвете, ворчала, что так можно проспать всю жизнь.
—Ну, явилась — не запылилась. На улице-то красота какая, а ты спать заваливаешься. Я в твои годы в пору белых ночей и глаз не смыкала. И хотелось спать, а чувствовала — нет, нельзя такое упускать... Бывало, весь Петербург исколесишь. На улицах людно, весело — где песни запевают, где, гладишь, пляски устроят под гармошку. А уж когда на острова выбирались — дух замирал... Нельзя, Наташенька, такое проспать... Потом спохватишься, да уж поздно будет.
У Кузи тоже замирал дух от той гармонии, которой освящен был Ленинград в пору белых ночей. Казалось, ночь залюбовалась городом и, оцепенев от его простой и торжественной красоты, все медлила и медлила накинуть на него свое темное покрывало. Замешкалась ночь, а тут уж на цыпочках подкрадывается румяный рассвет. И отступала, негодуя и сожалея, чуть виноватая ночь, а сама ждала и томилась полюбившимся видением города и, с нетерпением дождавшись своего часа, вновь и вновь медлила затуманить любимые черты, смешать четкость линий, одарить изнуренных сладостной бессонницей жителей прохладной благодатью.
А потом проходила влюбленность, и все короче становились безудержные свидания.
Но наступала пора, когда равнодушно и делово накидывала охладевшая к красотам города ночь свой волшебный плащ. И обессиленный город смежал уставшие веки, мгновенно и крепко засыпал.
Кузя не очень сопротивлялась желанию родителей послать ее учиться в Ленинград. Она знала, что будет скучать по Игорю. Но они виделись и так очень редко.
Выпускные экзамены, напряженные занятия рисунком и подготовка работ к творческому конкурсу в училище — это занимало весь день, которого никак не хватало, и приходилось урывать часы, предназначенные для сна. А тут еще внезапная, переродившаяся из детской привязанности любовь напропалую хиппующего Макаркина. Для него вдруг свет клином сошелся на Кузе. Макаркин таял и сох, сох и таял. Он свирепо ревновал ее к Турбину, грозился убить Кузю, себя, Игоря. Родители Макаркина паниковали, шептались вечерами с Кузиной мамой, приходили в отчаяние от надвигающегося неотвратимого провала их страдающего отпрыска в институт международных отношений. Макаркинская безумная любовь не вызывала у Кузи особых эмоций.
Она даже немножечко презирала его за то, что он умудрялся выражать всё, что чувствует, ничего не оставляя для себя. И все-таки Макаркина Кузя по-своему любила и даже поцеловала его в щеку, когда в день рождения он осыпал ее дождем белой сирени.
Кузина мама нарочито равнодушным голосом стала вдруг обращать ее внимание на то, как повзрослел Валерик, какой стал красивый, высокий и, главное, как удивительны его манеры. Кузя смеялась, разоблачая мамины хитрости:
— Мамочка, ну что Макаркин барышня, что ли?! Видите ли, манеры у него удивительные! И где это ты манеры разглядела сквозь его патлы и драные джинсы? И потом не надо меня сватать. Все равно не выйдет!..
Кулек с карамельками спилотировал на тротуар. Как по команде, все детсадовцы дружно засопели, зашелестели фантиками, заверещали вразнобой:
— Спасибо, тетя Наташа!
Голоса у всех были умильные, подслащенные карамельками.
Я почувствовала, как мой рот ползет к углам в невольной улыбке. «Господи, до чего же смешные...»
— А это еще что? Что вы все едите? Сколько раз внушала вам: портить аппетит не разрешаю. Все дети как дети, а вы — как стадо баранов. Наказание, а не дети,— пророкотал под окнами голос Ольги Ивановны.— И кто это вас так, кстати, угостил?! А?
Я поспешно спрятала голову за штору. А голос Ольги Ивановны бушевал под окном.
— Кузнецова, прекрати безобразие. И нечего прятаться за штору. Нашкодит, а потом прячется! Это же надо — всей группе аппетит испортить! Сегодня же позвоню твоей матери.— И оставив меня в покое, уже детям: — А теперь все хором плюнем. Три-четыре! Макаркин, почему ты не плюешь?
И счастливый голос Макаркина:
— А я уж все заглотил, Ольга Иванна...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Кузя влетела на старинную террасу и, чуть не сбив с ног изумленную бабку Нюру, повисла на шее Игоря, болтая ногами и дико выкрикивая:
— Ура! Поздравляйте! Принята!
Взлохмаченный Кузиными суматошными объятиями, Турбин счастливо смеялся тихим, добрым смехом, целовал Кузины тугие щеки и приговаривал:
- А кто говорил, что Кузя самая талантливая, самая умная, самая распрекрасная...
Ах, как он умел радоваться чужому счастью, этот Турбин! Как он умел горевать над чужой бедой...
Кузя была принята в Ленинградское Мухинское художественное училище. Отец Кузи сам кончал Мухинское, был коренным ленинградцем.
В Ленинграде жила любимая Кузина бабуленция. Бабушка, прошедшая голодную блокаду, пережившая смерть самых близких людей, заражала Кузю своей удивительной жизнеспособностью, фанатичной любовью к своему городу.
Каждый год на каникулах Кузя приезжала к бабуленции и неизменно ухватывала хвостик ускользающих белых ночей. Бабушка сердилась на Кузю, когда та возвращалась домой не на рассвете, ворчала, что так можно проспать всю жизнь.
—Ну, явилась — не запылилась. На улице-то красота какая, а ты спать заваливаешься. Я в твои годы в пору белых ночей и глаз не смыкала. И хотелось спать, а чувствовала — нет, нельзя такое упускать... Бывало, весь Петербург исколесишь. На улицах людно, весело — где песни запевают, где, гладишь, пляски устроят под гармошку. А уж когда на острова выбирались — дух замирал... Нельзя, Наташенька, такое проспать... Потом спохватишься, да уж поздно будет.
У Кузи тоже замирал дух от той гармонии, которой освящен был Ленинград в пору белых ночей. Казалось, ночь залюбовалась городом и, оцепенев от его простой и торжественной красоты, все медлила и медлила накинуть на него свое темное покрывало. Замешкалась ночь, а тут уж на цыпочках подкрадывается румяный рассвет. И отступала, негодуя и сожалея, чуть виноватая ночь, а сама ждала и томилась полюбившимся видением города и, с нетерпением дождавшись своего часа, вновь и вновь медлила затуманить любимые черты, смешать четкость линий, одарить изнуренных сладостной бессонницей жителей прохладной благодатью.
А потом проходила влюбленность, и все короче становились безудержные свидания.
Но наступала пора, когда равнодушно и делово накидывала охладевшая к красотам города ночь свой волшебный плащ. И обессиленный город смежал уставшие веки, мгновенно и крепко засыпал.
Кузя не очень сопротивлялась желанию родителей послать ее учиться в Ленинград. Она знала, что будет скучать по Игорю. Но они виделись и так очень редко.
Выпускные экзамены, напряженные занятия рисунком и подготовка работ к творческому конкурсу в училище — это занимало весь день, которого никак не хватало, и приходилось урывать часы, предназначенные для сна. А тут еще внезапная, переродившаяся из детской привязанности любовь напропалую хиппующего Макаркина. Для него вдруг свет клином сошелся на Кузе. Макаркин таял и сох, сох и таял. Он свирепо ревновал ее к Турбину, грозился убить Кузю, себя, Игоря. Родители Макаркина паниковали, шептались вечерами с Кузиной мамой, приходили в отчаяние от надвигающегося неотвратимого провала их страдающего отпрыска в институт международных отношений. Макаркинская безумная любовь не вызывала у Кузи особых эмоций.
Она даже немножечко презирала его за то, что он умудрялся выражать всё, что чувствует, ничего не оставляя для себя. И все-таки Макаркина Кузя по-своему любила и даже поцеловала его в щеку, когда в день рождения он осыпал ее дождем белой сирени.
Кузина мама нарочито равнодушным голосом стала вдруг обращать ее внимание на то, как повзрослел Валерик, какой стал красивый, высокий и, главное, как удивительны его манеры. Кузя смеялась, разоблачая мамины хитрости:
— Мамочка, ну что Макаркин барышня, что ли?! Видите ли, манеры у него удивительные! И где это ты манеры разглядела сквозь его патлы и драные джинсы? И потом не надо меня сватать. Все равно не выйдет!..
Кулек с карамельками спилотировал на тротуар. Как по команде, все детсадовцы дружно засопели, зашелестели фантиками, заверещали вразнобой:
— Спасибо, тетя Наташа!
Голоса у всех были умильные, подслащенные карамельками.
Я почувствовала, как мой рот ползет к углам в невольной улыбке. «Господи, до чего же смешные...»
— А это еще что? Что вы все едите? Сколько раз внушала вам: портить аппетит не разрешаю. Все дети как дети, а вы — как стадо баранов. Наказание, а не дети,— пророкотал под окнами голос Ольги Ивановны.— И кто это вас так, кстати, угостил?! А?
Я поспешно спрятала голову за штору. А голос Ольги Ивановны бушевал под окном.
— Кузнецова, прекрати безобразие. И нечего прятаться за штору. Нашкодит, а потом прячется! Это же надо — всей группе аппетит испортить! Сегодня же позвоню твоей матери.— И оставив меня в покое, уже детям: — А теперь все хором плюнем. Три-четыре! Макаркин, почему ты не плюешь?
И счастливый голос Макаркина:
— А я уж все заглотил, Ольга Иванна...
6. ЕКАТЕРИНА МАРКОВА. "ЧУЖОЙ ЗВОНОК".
29-04-2015 15:11
Первого сентября двойняшки Турбины должны были пойти в школу.
Всю весну и лето Игорь работал в две смены. Надо было обмундировывать первоклашек по всем правилам.
Вернувшись из Ленинграда после экзаменов уже студенткой первого курса, Кузя повела двойняшек в «Детский мир» покупать школьные формы, ранцы, тетрадки, запасаться разными ластиками, линеечками, обложками.
Кузя чувствовала в обеих руках потные от волнения маленькие ладошки. Двойняшки впервые попали в «Детский мир» и, изумленные, с восторгом таращились по сторонам.
Здесь, в нарядной громкоголосой толпе детей, Кузя вдруг заметила, как плохо одеты двойняшки. Их застиранные самодельные костюмчики были тесными и неуклюжими. Брюки, едва доходившие до тоненьких щиколоток, пузырились на коленках, рукава рубашек были закатаны, чтобы скрыть их не достающую до запястьев длину. Кузя почувствовала тогда прилив острой жалости и нежности к малышам, мысленно дала себе слово откладывать для них всю будущую стипендию. Тогда Кузя еще не понимала, как легко давать себе слово в семнадцать лет и какая огромная пропасть между словом и исполнением обещанного.
Кузя чувствовала: Игорь очень хотел, чтобы она осталась в Москве на первое сентября, разделила с ним счастливый день вступления двойняшек в школьную жизнь. Он просил ее об этом глазами, вдруг неожиданно повисающими паузами. Просил всем своим существом. Не было только слов.
Великодушно предоставлял ей Игорь возможность оправдаться перед собой за свою несостоятельность якобы непониманием. Он не хотел ради Кузи переводить свою просьбу на язык слов, когда отказать было бы уже невероятно. Кузя знала это и злилась на себя за жгучее желание начать студенческую жизнь с того дня, который всегда был самым любимым на протяжении десяти школьных лет.
За три дня до начала учебного года заболела бабуленция, и Кузя тут же взяла билет на поезд. Теперь вроде бы ее совесть была чиста.
Двойняшки, замерев от восторга, стояли перед зеркалом в новеньких школьных формах и блестящих ботинках.
Но больше них сиял сам Игорь. Его лучистые глаза заботливо и счастливо оглядывали малышей; руки, ловкие и сильные, любовно расправляли складочки на одежде первоклашек. Перехватив внимательный Кузин взгляд, он отвел глаза и нарочито грозно обратился к двойняшкам:
Помилуйте, господа, примерка давно закончена. Позвольте помочь вашим сиятельствам снять мундиры.
Двойняшки заливались веселым смехом, смеялся и Игорь, а Кузя стояла посреди комнаты со своим дурацким чемоданом и чувствовала, как Игорю не хочется смеяться.
Потом был вокзал с его привычной сутолокой, с равнодушным немигающим глазом семафора.
Лицо Игоря, напряженное от усилий сохранить всегдашнюю невозмутимость... Сделать вид, что ничего не произошло... И глаза почему-то виноватые... Его, а не Кузины виноватые глаза, впервые избегающие ее растерянного взгляда...
Хрустнули суставы переплетенных побелевших пальцев.
Я вдруг задохнулась. Пронзительно и коротко чиркнула, как молния, мысль, которая обожгла... Я знала, что потеряю его... Меня вдруг словно сдули, точно воздушный шарик.
Как же все запутанно и сложно, если через столько лет дано было мне понять тот ускользающий его взгляд на шумной платформе Ленинградского вокзала...
Год назад, каким-то невероятным образом разыскав мой телефон, мне позвонила моя школьная подруга очкарик Тимошка.
— Кто это?—не поняла я, услышав, что звонит некто Людмила Ивановна Тимофеева.
После короткой паузы Тимошка удивленно протянула:
— Ну, ты нахалка! Не узнать своей боевой подруги?! Ты эти номера, старушка, приканчивай. Считаю до трех: не узнаешь—повешу трубку.
Действительно, как же меня угораздило не узнать сразу Тимошку?
Я представила себе, как она сейчас обескуражено хлопает бесцветными ресничками — часто-часто, словно промаргивается,— и смешно морщит розовый нос.
— Извини, Тимофей, родненький. Мне простительно— я ведь, страшно сказать, с другого континента недавно вернулась. Знаешь, еще в себя никак не приду.
— Да, знаю, лягушка-путешественница. Ну, как ты? Как Валерка? Я знаю, что у вас парень уже здоровый. Как зовут?
— Петром Валерьевичем величают. Уже шесть годков стукнуло. Здоровый мужик... Тимош, а ты как? Работаешь там же?
— Там же. Надоело до смерти. Слушай, Кузька, мы здесь как-то встречались... вас с Валеркой вспоминали.
— Подожди. Кто это вы?
— Ну кто, одноклассники твои бывшие, балда. Господи, такие все другие стали... Я тогда грешным делом подумала — может, и не стоило. Веселья было мало, а послевкусие до сих пор сохраняется... горькое-прегорькое.
— Тимош...
— Чего?
— Да нет, ничего. Когда повидаемся-то?
— Господи, да хоть сегодня. Чего спросить-то хотела? Про Турбина, что ли?
— Ага...
— Ничегошеньки про него не знаю. Ой, погоди, как же не знаю? Знаю самое главное. Проучился в медицинском полгода и был отчислен за непосещаемость.
— Почему?
— Нинка Зиновьева видела Грымзу. Правда, это очень давно было. Один из двойняшек очень чем-то болел.
— А чем?
-- Ты знаешь, не помню... У нихЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Первого сентября двойняшки Турбины должны были пойти в школу.
Всю весну и лето Игорь работал в две смены. Надо было обмундировывать первоклашек по всем правилам.
Вернувшись из Ленинграда после экзаменов уже студенткой первого курса, Кузя повела двойняшек в «Детский мир» покупать школьные формы, ранцы, тетрадки, запасаться разными ластиками, линеечками, обложками.
Кузя чувствовала в обеих руках потные от волнения маленькие ладошки. Двойняшки впервые попали в «Детский мир» и, изумленные, с восторгом таращились по сторонам.
Здесь, в нарядной громкоголосой толпе детей, Кузя вдруг заметила, как плохо одеты двойняшки. Их застиранные самодельные костюмчики были тесными и неуклюжими. Брюки, едва доходившие до тоненьких щиколоток, пузырились на коленках, рукава рубашек были закатаны, чтобы скрыть их не достающую до запястьев длину. Кузя почувствовала тогда прилив острой жалости и нежности к малышам, мысленно дала себе слово откладывать для них всю будущую стипендию. Тогда Кузя еще не понимала, как легко давать себе слово в семнадцать лет и какая огромная пропасть между словом и исполнением обещанного.
Кузя чувствовала: Игорь очень хотел, чтобы она осталась в Москве на первое сентября, разделила с ним счастливый день вступления двойняшек в школьную жизнь. Он просил ее об этом глазами, вдруг неожиданно повисающими паузами. Просил всем своим существом. Не было только слов.
Великодушно предоставлял ей Игорь возможность оправдаться перед собой за свою несостоятельность якобы непониманием. Он не хотел ради Кузи переводить свою просьбу на язык слов, когда отказать было бы уже невероятно. Кузя знала это и злилась на себя за жгучее желание начать студенческую жизнь с того дня, который всегда был самым любимым на протяжении десяти школьных лет.
За три дня до начала учебного года заболела бабуленция, и Кузя тут же взяла билет на поезд. Теперь вроде бы ее совесть была чиста.
Двойняшки, замерев от восторга, стояли перед зеркалом в новеньких школьных формах и блестящих ботинках.
Но больше них сиял сам Игорь. Его лучистые глаза заботливо и счастливо оглядывали малышей; руки, ловкие и сильные, любовно расправляли складочки на одежде первоклашек. Перехватив внимательный Кузин взгляд, он отвел глаза и нарочито грозно обратился к двойняшкам:
Помилуйте, господа, примерка давно закончена. Позвольте помочь вашим сиятельствам снять мундиры.
Двойняшки заливались веселым смехом, смеялся и Игорь, а Кузя стояла посреди комнаты со своим дурацким чемоданом и чувствовала, как Игорю не хочется смеяться.
Потом был вокзал с его привычной сутолокой, с равнодушным немигающим глазом семафора.
Лицо Игоря, напряженное от усилий сохранить всегдашнюю невозмутимость... Сделать вид, что ничего не произошло... И глаза почему-то виноватые... Его, а не Кузины виноватые глаза, впервые избегающие ее растерянного взгляда...
Хрустнули суставы переплетенных побелевших пальцев.
Я вдруг задохнулась. Пронзительно и коротко чиркнула, как молния, мысль, которая обожгла... Я знала, что потеряю его... Меня вдруг словно сдули, точно воздушный шарик.
Как же все запутанно и сложно, если через столько лет дано было мне понять тот ускользающий его взгляд на шумной платформе Ленинградского вокзала...
Год назад, каким-то невероятным образом разыскав мой телефон, мне позвонила моя школьная подруга очкарик Тимошка.
— Кто это?—не поняла я, услышав, что звонит некто Людмила Ивановна Тимофеева.
После короткой паузы Тимошка удивленно протянула:
— Ну, ты нахалка! Не узнать своей боевой подруги?! Ты эти номера, старушка, приканчивай. Считаю до трех: не узнаешь—повешу трубку.
Действительно, как же меня угораздило не узнать сразу Тимошку?
Я представила себе, как она сейчас обескуражено хлопает бесцветными ресничками — часто-часто, словно промаргивается,— и смешно морщит розовый нос.
— Извини, Тимофей, родненький. Мне простительно— я ведь, страшно сказать, с другого континента недавно вернулась. Знаешь, еще в себя никак не приду.
— Да, знаю, лягушка-путешественница. Ну, как ты? Как Валерка? Я знаю, что у вас парень уже здоровый. Как зовут?
— Петром Валерьевичем величают. Уже шесть годков стукнуло. Здоровый мужик... Тимош, а ты как? Работаешь там же?
— Там же. Надоело до смерти. Слушай, Кузька, мы здесь как-то встречались... вас с Валеркой вспоминали.
— Подожди. Кто это вы?
— Ну кто, одноклассники твои бывшие, балда. Господи, такие все другие стали... Я тогда грешным делом подумала — может, и не стоило. Веселья было мало, а послевкусие до сих пор сохраняется... горькое-прегорькое.
— Тимош...
— Чего?
— Да нет, ничего. Когда повидаемся-то?
— Господи, да хоть сегодня. Чего спросить-то хотела? Про Турбина, что ли?
— Ага...
— Ничегошеньки про него не знаю. Ой, погоди, как же не знаю? Знаю самое главное. Проучился в медицинском полгода и был отчислен за непосещаемость.
— Почему?
— Нинка Зиновьева видела Грымзу. Правда, это очень давно было. Один из двойняшек очень чем-то болел.
— А чем?
-- Ты знаешь, не помню... У них
7. ЕКАТЕРИНА МАРКОВА. "ЧУЖОЙ ЗВОНОК".
29-04-2015 15:09
На лекции Кузя ничего не слышала. Ей было не по себе. Она даже не понимала — рада она его приезду или нет. Когда на ноябрьские праздники как снег на голову свалился Макаркин — она была ему рада...
Да, она была рада Макаркину. С ним было всегда просто и весело. А вот сейчас она никак не могла разгрести той сумятицы чувств, которые нахлынули с появлением Турбина. Что-то неясное копошилось в Кузе, какое-то незнакомое, чужеродное, как соринка в глазу, чувство. Это «что-то» мешало ей собраться с мыслями, принять радостно и ясно его приезд.
После лекций Кузя вывалилась на крыльцо в галдящей толпе студентов. Подхваченная с двух сторон под руки, она скользила по ступенькам, когда вдруг увидела Турбина.
Он стоял, прижавшись спиной к толстому стволу дерева, почти впечатавшись в его изборожденную глубокими морщинами плоть, и глазами выискивал в толпе студентов ее рыжую голову.
Его всегдашние длинные волосы были непривычно коротко подстрижены, открытая худая шея и торчащие уши подчеркивали болезненную бледность кожи и угловатость хрупкой его фигуры. Светлый вылинявший плащик казался убогим и нелепым на фоне заснеженных ленинградских улиц. Стиснутая в руках черная меховая шапка, отделанная кожей, так не вязалась с плащом, что он, видимо, понимая это, сдернул ее с головы, неуклюже комкая в руках.
Кузя успела отметить, что на Игоря обращают внимание и даже оглядываются.
— О, господи,— фыркнула бегущая впереди блондинка из параллельной группы, оглянувшись назад, стрельнула глазами на застывшую у дерева одинокую фигуру, привлекая к нему внимание однокурсников.
Кузя вспыхнула и опустила глаза.
— Я сейчас... тетрадку оставила... Впрочем, не ждите меня...
Рванулась обратно к институтским дверям, промчалась мимо оторопевшей вахтерши в опустевшую аудиторию, плюхнулась с размаху на подоконник.
В морозном воздухе, как разбухшие бабочки-капустницы, плавно кружились громадные бесформенные снежинки. Их нежелание падать на землю под ноги равнодушным пешеходам, их истовое стремление кружить и плавать в воздухе — где каждая из них хороша и грациозна — словно сообщали им силу, и они задерживали свое неизбежное слияние в бесформенную массу, покоряясь легчайшим дуновениям ветра, украшали своей белизной видимый мир.
Подоконник был холодным и, узким. Дверь в аудиторию распахивалась и со стуком захлопывалась пробегающими студентами.
Снежинки за окном множились, превращаясь в беспорядочный головокружительный хоровод. К вечеру Ленинград завалит снегом... Выйдут на улицы, розовощекие дворники с метлами и лопатами, заскребут скребками, сковыривая скользкий утрамбованный нарост. Замелькают в воздухе слепленные снежки, зазвенят разбитые стекла под сердитые крики непонятливых взрослых, закраснеют носами-морковками неуклюжие снеговики во дворах и скверах...
Снег шел вовсю... В окно аудитории со звоном ткнулся туго слепленный снежок. Махнула Кузе рукой незнакомая девушка в лохматой шапке с ушами, сгребла снег для следующего снежка, с хохотом увернулась от настигшего ее на месте преступления растрепанного длинноволосого студента. Отделилась от морщинистого тополиного ствола нелепая фигура в вылинялом плаще, медленно двинулась вдоль институтского здания, комкая в застывших руках меховую шапку и словно нехотя переставляя ноги. Ткнулся в воротник плаща настигший снежок, заливисто зазвенел смех бегущей извиняться девушки в шапке с ушами — и смолк, споткнувшись о его лицо. Наверное, у Игоря было такое лицо, что Кузя слышала, как споткнулся этот смех...
Кузя всегда поражалась удивительному свойству взрослых все понимать и тем не менее делать этому наперекор. Поражалась до тех пор, пока сама, все понимая, не поступила иначе. Наверное, это был первый взрослый Кузин поступок.
Впрочем, тогда это уже была не Кузя. Это была я...
В ванной не было слышно ни шума воды, ни звона инструментов, ни шороха движений. Я вдруг четко увидела его, сидящего на краешке ванны.
Застывшая, напряженная фигура чуть в наклон, как тогда в зале консерватории, отсутствующие, распахнутые навстречу нахлынувшим воспоминаниям ненаглядные его глаза, тонкий рот с чуть подрагивающими уголками, копна непокорной спутанной «соломы», в густоте которой мгновенно теплеют замерзшие кончики пальцев.
Меня знобило.
Отшвырнув халат, путаясь в джинсах, лихорадочно ввинчивая непослушными пальцами пуговицы кофты не в те петли, я замерла на секунду перед дверью в ванную. Распахнула ее.
Из незавинченного крана, словно пересмеиваясь, захлебываясь, падали в раковину торопливые звенящие капли.
Тараторя и перебивая друг друга, они, как бы боясь, что их не дослушают, рассказывали какие-то невероятные истории.
Махровый коврик, аккуратно сдвинутый в сторону.
Резиновый вантуз.
Мое бледное лицо в зеркале над раковиной с чужими немигающими глазами.
И все..
Я почему-то очень осторожно прикрыла дверь ванной, вышла в коридор.
Из неприкрытой входной двери доносился шум лифта, звон бутылок в мусоропроводе. Беспардонный солнечный зайчик, метнувшийся от коридорногоЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
На лекции Кузя ничего не слышала. Ей было не по себе. Она даже не понимала — рада она его приезду или нет. Когда на ноябрьские праздники как снег на голову свалился Макаркин — она была ему рада...
Да, она была рада Макаркину. С ним было всегда просто и весело. А вот сейчас она никак не могла разгрести той сумятицы чувств, которые нахлынули с появлением Турбина. Что-то неясное копошилось в Кузе, какое-то незнакомое, чужеродное, как соринка в глазу, чувство. Это «что-то» мешало ей собраться с мыслями, принять радостно и ясно его приезд.
После лекций Кузя вывалилась на крыльцо в галдящей толпе студентов. Подхваченная с двух сторон под руки, она скользила по ступенькам, когда вдруг увидела Турбина.
Он стоял, прижавшись спиной к толстому стволу дерева, почти впечатавшись в его изборожденную глубокими морщинами плоть, и глазами выискивал в толпе студентов ее рыжую голову.
Его всегдашние длинные волосы были непривычно коротко подстрижены, открытая худая шея и торчащие уши подчеркивали болезненную бледность кожи и угловатость хрупкой его фигуры. Светлый вылинявший плащик казался убогим и нелепым на фоне заснеженных ленинградских улиц. Стиснутая в руках черная меховая шапка, отделанная кожей, так не вязалась с плащом, что он, видимо, понимая это, сдернул ее с головы, неуклюже комкая в руках.
Кузя успела отметить, что на Игоря обращают внимание и даже оглядываются.
— О, господи,— фыркнула бегущая впереди блондинка из параллельной группы, оглянувшись назад, стрельнула глазами на застывшую у дерева одинокую фигуру, привлекая к нему внимание однокурсников.
Кузя вспыхнула и опустила глаза.
— Я сейчас... тетрадку оставила... Впрочем, не ждите меня...
Рванулась обратно к институтским дверям, промчалась мимо оторопевшей вахтерши в опустевшую аудиторию, плюхнулась с размаху на подоконник.
В морозном воздухе, как разбухшие бабочки-капустницы, плавно кружились громадные бесформенные снежинки. Их нежелание падать на землю под ноги равнодушным пешеходам, их истовое стремление кружить и плавать в воздухе — где каждая из них хороша и грациозна — словно сообщали им силу, и они задерживали свое неизбежное слияние в бесформенную массу, покоряясь легчайшим дуновениям ветра, украшали своей белизной видимый мир.
Подоконник был холодным и, узким. Дверь в аудиторию распахивалась и со стуком захлопывалась пробегающими студентами.
Снежинки за окном множились, превращаясь в беспорядочный головокружительный хоровод. К вечеру Ленинград завалит снегом... Выйдут на улицы, розовощекие дворники с метлами и лопатами, заскребут скребками, сковыривая скользкий утрамбованный нарост. Замелькают в воздухе слепленные снежки, зазвенят разбитые стекла под сердитые крики непонятливых взрослых, закраснеют носами-морковками неуклюжие снеговики во дворах и скверах...
Снег шел вовсю... В окно аудитории со звоном ткнулся туго слепленный снежок. Махнула Кузе рукой незнакомая девушка в лохматой шапке с ушами, сгребла снег для следующего снежка, с хохотом увернулась от настигшего ее на месте преступления растрепанного длинноволосого студента. Отделилась от морщинистого тополиного ствола нелепая фигура в вылинялом плаще, медленно двинулась вдоль институтского здания, комкая в застывших руках меховую шапку и словно нехотя переставляя ноги. Ткнулся в воротник плаща настигший снежок, заливисто зазвенел смех бегущей извиняться девушки в шапке с ушами — и смолк, споткнувшись о его лицо. Наверное, у Игоря было такое лицо, что Кузя слышала, как споткнулся этот смех...
Кузя всегда поражалась удивительному свойству взрослых все понимать и тем не менее делать этому наперекор. Поражалась до тех пор, пока сама, все понимая, не поступила иначе. Наверное, это был первый взрослый Кузин поступок.
Впрочем, тогда это уже была не Кузя. Это была я...
В ванной не было слышно ни шума воды, ни звона инструментов, ни шороха движений. Я вдруг четко увидела его, сидящего на краешке ванны.
Застывшая, напряженная фигура чуть в наклон, как тогда в зале консерватории, отсутствующие, распахнутые навстречу нахлынувшим воспоминаниям ненаглядные его глаза, тонкий рот с чуть подрагивающими уголками, копна непокорной спутанной «соломы», в густоте которой мгновенно теплеют замерзшие кончики пальцев.
Меня знобило.
Отшвырнув халат, путаясь в джинсах, лихорадочно ввинчивая непослушными пальцами пуговицы кофты не в те петли, я замерла на секунду перед дверью в ванную. Распахнула ее.
Из незавинченного крана, словно пересмеиваясь, захлебываясь, падали в раковину торопливые звенящие капли.
Тараторя и перебивая друг друга, они, как бы боясь, что их не дослушают, рассказывали какие-то невероятные истории.
Махровый коврик, аккуратно сдвинутый в сторону.
Резиновый вантуз.
Мое бледное лицо в зеркале над раковиной с чужими немигающими глазами.
И все..
Я почему-то очень осторожно прикрыла дверь ванной, вышла в коридор.
Из неприкрытой входной двери доносился шум лифта, звон бутылок в мусоропроводе. Беспардонный солнечный зайчик, метнувшийся от коридорного
1. ГЕОРГЕ ГЕОРГИУ. "СНЕГ В СУМЕРКАХ"
29-04-2015 15:06
(ИЗ КНИГИ "СВИДАНИЕ В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ")
[416x700]
Окно запотело, и двор расплывался в туманной дымке наступивших сумерек. Тинкуца начертила пальцем на стекле деревцо сбежавшимися в стороны ветками, и сквозь прозрачные полоски забелела покрытая земля. Тинкуца протерла стекло ладонью и прижалась к нему липом.
Снег продолжал идти. Гонимые ветром снежинки кружились роем взбудораженных пчел. Снег белил крыши, ложился на ветви тополей и на подоконники, узорчатыми кружева покрывал плечи и шапки спешащих под-: людей.
Тинкуца любила, когда в день ее рождения шел снег, и снегопад принимала как удивительный подарок природы. Еще маленькой она в такой день, наскоро одевшись, бежала во двор. Там ждал ее, словно в белой пене, заснеженный сиреневый куст. По щиколотку в снегу, Тинкуца обегала куст кругом и задумывала какое-нибудь только ей известное желание. Проходили минуты, и она начинала казаться себе то снежинкой, то белочкой, то зимней феей.
Но стоило только размечтаться и вообразить двор снежным царством, а покрытую белым ковром скамью — троном, как в доме наверху отворялась форточка, и слышалось совсем не сказочное:
— Тинкуца!.. Ты что это—в своем уме? Вся в снегу!.. Сейчас же марш домой!.. Хочешь схватить ангину?..
Но разве могла мама понять: природа так добра к Тинкуце, что она никогда не простудится. «Фея» не спешила домой. Она еще кружилась в снежном вихре, накрывалась белыми чудесными шалями и набрасывала на голову снежные украшения необыкновенной красоты.
И тогда снова раздавалось сверху:
— Тинкуца! Почему не слушаешься?.. Тебя ждет дядя Василе!
— Дядя Василе!
И фея сразу становилась Тинкуцей. Забыв об игре, она бежала в дом, ветром взлетала по лестнице и в промокшей одежде» с влажными косичками вбегала в квартиру.
— Правда, дядя Василе тут?
Он всегда появлялся неожиданно для Тинкуцы, будто спускался откуда-то сверху или проникал через каменные стены дома.
Дядя Вася хватал ее своими крепкими руками, высоко поднимал и целовал в розовые холодные, как тронутое морозцем яблоко, щеки.
Потом они сидели на диване, а рядом оказывался презабавный зайчишка с длинными ушами и поднятыми вверх лапками — подарок Тинкуце.
Но главным подарком дяди Василе, сколько себя помнила Тин куца, всегда была сказка. И девочка требовала:
— Сказку! Хорошую!
— Лучше быть не может,— смеялся дядя Василе и гладил ладонью еще не просохшие волосы Тинкуцы, неумело поправлял мокрые бантики. Он приказывал зайчику сидеть смирно и начинал:
«Как-то шел я по лесу, задумался, и вдруг передо мной, откуда ни возьмись, вот этот зайчишка.
— Дяденька, вы не видели тут одну девочку?..»
В каждой сказке обязательно была какая-то девочка, похожая на Тинкуцу. А эту сказку про зайчика дядя Василе кончил так: «Ну вот, я и привез тебе зайчишку. Ведь, может быть, он искал тебя?»
Приходили и другие гости с подарками, но разве могли их медвежата или куклы сравниться с зайчишкой из сказки дяди Василе?
Где только не побывал дядя Василе, о чем только не знал! И взрослые слушали его рассказы с таким же интересом, как Тинкуца — сказки. Он всегда, как бы ни было холодно, ходил без шапки, не боялся ни метелей, ни ураганов и казался Тинкуце чудодеем, которому покорялось все на свете.
Когда Тинкуца выросла и ей исполнилось десять лет, в доме, как и раньше — 'неожиданно, появился дядя Василе. В тот день он принес красивую книжку. На обложке сверху было напечатано: «Василе Матей», а пониже— «Сказки Тинки-Тинкуцы». Она схватила книжку, стала ее перелистывать и рассматривать картинки. Ведь это о ней, когда она была маленькой. Дядя Василе собрал и напечатал все то, о чем рассказывал столько лет. Почти все эти сказки Тинкуца знала наизусть. Она взглянула на дядю Василе и спросила:
— А новая сказка есть?
Дядя Василе засмеялся, а папа покачал головой и сказал:
— Ну и неблагодарная же ты, Тинка! Дядя Василе столько лет трудился над книгой, что бы подарить ее тебе, а ты еще требуешь...
Но дядя Василе остановил его.
Потом он заходил по комнате, потирал рукой подбородок, славно проверял, хорошо ли побрился, и, остановись возле Тинкуцы, сказал;
— Послушай...В одной тенистой дубовой роще жил несносный еж-драчун. Такого норовистого свет не видел...
Дядя Василе задумался, а Тинкуца, не выдержав, вскрикнула:
— Его, этого ежа, звали Думитру?! Митря-ежик, да?..
Дядя Василе посмотрел на Тинкуцу.
— Именно так. Откуда ты знаешь?
— У нас в классе есть один мальчишка. Его называют Ежом, потому что волосы у него как иголки. А по-настоящему он зовется Митрей. И еще потому, что он колючка и пристает... Он не дает мне прохода. На переменах хватает за косы. После уроков ждет на углу, а потом тащится за мной... Если я по бегу, то сзади бежит и он. Девочки хотели его отлупить, но я сказала, что нисколько не боюсь этого Ежика. Пусть не думает. Он для меня не существует...
— Да, наверно, он и былЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
(ИЗ КНИГИ "СВИДАНИЕ В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ")
[416x700]Окно запотело, и двор расплывался в туманной дымке наступивших сумерек. Тинкуца начертила пальцем на стекле деревцо сбежавшимися в стороны ветками, и сквозь прозрачные полоски забелела покрытая земля. Тинкуца протерла стекло ладонью и прижалась к нему липом.
Снег продолжал идти. Гонимые ветром снежинки кружились роем взбудораженных пчел. Снег белил крыши, ложился на ветви тополей и на подоконники, узорчатыми кружева покрывал плечи и шапки спешащих под-: людей.
Тинкуца любила, когда в день ее рождения шел снег, и снегопад принимала как удивительный подарок природы. Еще маленькой она в такой день, наскоро одевшись, бежала во двор. Там ждал ее, словно в белой пене, заснеженный сиреневый куст. По щиколотку в снегу, Тинкуца обегала куст кругом и задумывала какое-нибудь только ей известное желание. Проходили минуты, и она начинала казаться себе то снежинкой, то белочкой, то зимней феей.
Но стоило только размечтаться и вообразить двор снежным царством, а покрытую белым ковром скамью — троном, как в доме наверху отворялась форточка, и слышалось совсем не сказочное:
— Тинкуца!.. Ты что это—в своем уме? Вся в снегу!.. Сейчас же марш домой!.. Хочешь схватить ангину?..
Но разве могла мама понять: природа так добра к Тинкуце, что она никогда не простудится. «Фея» не спешила домой. Она еще кружилась в снежном вихре, накрывалась белыми чудесными шалями и набрасывала на голову снежные украшения необыкновенной красоты.
И тогда снова раздавалось сверху:
— Тинкуца! Почему не слушаешься?.. Тебя ждет дядя Василе!
— Дядя Василе!
И фея сразу становилась Тинкуцей. Забыв об игре, она бежала в дом, ветром взлетала по лестнице и в промокшей одежде» с влажными косичками вбегала в квартиру.
— Правда, дядя Василе тут?
Он всегда появлялся неожиданно для Тинкуцы, будто спускался откуда-то сверху или проникал через каменные стены дома.
Дядя Вася хватал ее своими крепкими руками, высоко поднимал и целовал в розовые холодные, как тронутое морозцем яблоко, щеки.
Потом они сидели на диване, а рядом оказывался презабавный зайчишка с длинными ушами и поднятыми вверх лапками — подарок Тинкуце.
Но главным подарком дяди Василе, сколько себя помнила Тин куца, всегда была сказка. И девочка требовала:
— Сказку! Хорошую!
— Лучше быть не может,— смеялся дядя Василе и гладил ладонью еще не просохшие волосы Тинкуцы, неумело поправлял мокрые бантики. Он приказывал зайчику сидеть смирно и начинал:
«Как-то шел я по лесу, задумался, и вдруг передо мной, откуда ни возьмись, вот этот зайчишка.
— Дяденька, вы не видели тут одну девочку?..»
В каждой сказке обязательно была какая-то девочка, похожая на Тинкуцу. А эту сказку про зайчика дядя Василе кончил так: «Ну вот, я и привез тебе зайчишку. Ведь, может быть, он искал тебя?»
Приходили и другие гости с подарками, но разве могли их медвежата или куклы сравниться с зайчишкой из сказки дяди Василе?
Где только не побывал дядя Василе, о чем только не знал! И взрослые слушали его рассказы с таким же интересом, как Тинкуца — сказки. Он всегда, как бы ни было холодно, ходил без шапки, не боялся ни метелей, ни ураганов и казался Тинкуце чудодеем, которому покорялось все на свете.
Когда Тинкуца выросла и ей исполнилось десять лет, в доме, как и раньше — 'неожиданно, появился дядя Василе. В тот день он принес красивую книжку. На обложке сверху было напечатано: «Василе Матей», а пониже— «Сказки Тинки-Тинкуцы». Она схватила книжку, стала ее перелистывать и рассматривать картинки. Ведь это о ней, когда она была маленькой. Дядя Василе собрал и напечатал все то, о чем рассказывал столько лет. Почти все эти сказки Тинкуца знала наизусть. Она взглянула на дядю Василе и спросила:
— А новая сказка есть?
Дядя Василе засмеялся, а папа покачал головой и сказал:
— Ну и неблагодарная же ты, Тинка! Дядя Василе столько лет трудился над книгой, что бы подарить ее тебе, а ты еще требуешь...
Но дядя Василе остановил его.
Потом он заходил по комнате, потирал рукой подбородок, славно проверял, хорошо ли побрился, и, остановись возле Тинкуцы, сказал;
— Послушай...В одной тенистой дубовой роще жил несносный еж-драчун. Такого норовистого свет не видел...
Дядя Василе задумался, а Тинкуца, не выдержав, вскрикнула:
— Его, этого ежа, звали Думитру?! Митря-ежик, да?..
Дядя Василе посмотрел на Тинкуцу.
— Именно так. Откуда ты знаешь?
— У нас в классе есть один мальчишка. Его называют Ежом, потому что волосы у него как иголки. А по-настоящему он зовется Митрей. И еще потому, что он колючка и пристает... Он не дает мне прохода. На переменах хватает за косы. После уроков ждет на углу, а потом тащится за мной... Если я по бегу, то сзади бежит и он. Девочки хотели его отлупить, но я сказала, что нисколько не боюсь этого Ежика. Пусть не думает. Он для меня не существует...
— Да, наверно, он и был
2. ГЕОРГЕ ГЕОРГИУ. "СНЕГ В СУМЕРКАХ"
29-04-2015 15:04
А вскоре после того дня Митря-ежик исчез. Его родители получили квартиру в новом районе и Митря перешел в другую школу.
Казалось бы — радоваться Тинкуце. Никто теперь не станет дергать за косы на переменах или перепрятывать в другую парту ее портфельчик. Никто не будет плестись сзади. А ей почему-то вдруг сделалось скучно, и порой, возвращаясь из школы, она оглядывалась, не идет ли следом Митря.
Она уже, казалось, позабыла про него, но вдруг однажды встретила его в книжном магазине. Тинкуца удивилась, как вырос Митря, пока они не виделись. Она даже обрадовалась этой встрече. Но он будто лишился слов, как-то неловко поздоровался и, кажется, ничего не сказал Тинкуце. Стоял, наклонив голову, и все смотрел на книжку, которую купил, а на Тинкуцу почти не взглянул. Что это с ним? Ведь раньше был таким ежом-забиякой.
Так они тогда и расстались, будто почти не знакомые.
«Еж, ежик»,— задумчиво выводит Тинкуца мизинцем на запотевшем стекле. Крупные иглистые снежинки прилипают снаружи к окну и, прежде чем растаять, успевают полюбопытствовать, о чем думает эта одетая девочка в день своего рождения.
А Тинкуца уже думает о дядя Василе. Наверно, опять отправился в далекие края и забыл, что у Тинкуцы сегодня праздник. А, может быть, он не знает, куда написать. Ведь пока дяди Василе не было, она с родителями переехала в новый дом на Зеленой улице города.
— Тинкуца!— окликает ее мама.—- Что , ты там делаешь? Скоро придут гости. Гости!
Только дядя Василе про нее никогда не забывает. Случается, сам улизнет от гостей и что-нибудь рассказывает Тинкуце в другой комнате, пока его не хватятся. Как жаль, что его не будет сегодня. Он бы удивился, какая Тинкуца стала большая. И туфли у нее на модном каблучке — мамин подарок.
— Где же ты, Тинка?
— Сейчас, мамочка!
И тут Тинкуца видит в окне... Кто это?.. Неужели?! Кто-то появился во дворе. Без шапки, с копной темных волос. Смотрит снизу, шарит глазами по окнам. Кого-то ищет... Тинкуца прилипла лбом к холодному стеклу. Может быть, это дядя Василе ищет их квартиру? Снегопад и сгустившаяся синева за окном мешают рассмотреть вошедшего во двор.
— Я сейчас, мамочка!.. Я на минутку!..
Она бросилась в переднюю, схватила пальто в, накинув его на плечи, побежала по лестнице. Быстрей, быстрей!.. Новенькие каблучки дробью процокали по ступенькам. Их семьдесят две. Тинкуца давно сосчитала. Уже внизу услышала, как на их площадке отворилась дверь и мама взволнованно прокричала:
— Тинкуца, Тинка, куда ты?.. Что случилось?..
— Я сейчас!
Хлопнула дверь за спиной. Тинкуца выскочила во двор. Он все еще стоял, этот человек без шапки, и смотрел вверх. Но это был не дядя Василе. Это был... Откуда мог он здесь взяться?.. Тинкуца сразу же, по старой привычке, запрятала косы под воротник пальто. Это был он, Митря-ежик...
Да, конечно же, он. Тинкуца узнала его сразу, хотя было сумеречно и мешал снег. Он кружил над колючим ежиком волос Митри. Но его черные быстрые глаза... Их Тинкуца всегда бы отличила из сотни пар других глаз. Как же он вытянулся... Стал совсем взрослым парнем.
И Митря, конечно, узнал ее сразу. Глядя на нее, отступил на один шаг. Будто удивляясь, проговорил:
— Тинкуца, ты?! Откуда ты тут взялась?
— Я с неба, со снежинками,— сказала Тинкуца и протянула открытую ладонь, собирая в пригоршню падающий снег. Снежинки сыпались на ладонь и сразу же таяли. Рука становилась влажной. И на лоб, приятно холодя его, падал снег, словно живой водой умывал лицо девочки. Она не смотрела на Митрю,
но чувствовала — он не отрывает от нее взгляда.
— Надень пальто в рукава, простудишься,— сказал Митря.
Тинкуца послушалась и влезла в рукава. А косы теперь легли поверх воротника, и на них тоже садились снежинки.
— Мы здесь живем, на четвертом этаже,
мы переехали,— сказала Тинкуца.
Он кивнул головой, и Тинкуце показалось, что Митря уже знал, что она живет тут.
— Наш дом через два от твоего,— сказал
Митря.— Ты перейдешь в нашу школу?
— Нет, не хочу. Учиться осталось недолго.
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
А вскоре после того дня Митря-ежик исчез. Его родители получили квартиру в новом районе и Митря перешел в другую школу.
Казалось бы — радоваться Тинкуце. Никто теперь не станет дергать за косы на переменах или перепрятывать в другую парту ее портфельчик. Никто не будет плестись сзади. А ей почему-то вдруг сделалось скучно, и порой, возвращаясь из школы, она оглядывалась, не идет ли следом Митря.
Она уже, казалось, позабыла про него, но вдруг однажды встретила его в книжном магазине. Тинкуца удивилась, как вырос Митря, пока они не виделись. Она даже обрадовалась этой встрече. Но он будто лишился слов, как-то неловко поздоровался и, кажется, ничего не сказал Тинкуце. Стоял, наклонив голову, и все смотрел на книжку, которую купил, а на Тинкуцу почти не взглянул. Что это с ним? Ведь раньше был таким ежом-забиякой.
Так они тогда и расстались, будто почти не знакомые.
«Еж, ежик»,— задумчиво выводит Тинкуца мизинцем на запотевшем стекле. Крупные иглистые снежинки прилипают снаружи к окну и, прежде чем растаять, успевают полюбопытствовать, о чем думает эта одетая девочка в день своего рождения.
А Тинкуца уже думает о дядя Василе. Наверно, опять отправился в далекие края и забыл, что у Тинкуцы сегодня праздник. А, может быть, он не знает, куда написать. Ведь пока дяди Василе не было, она с родителями переехала в новый дом на Зеленой улице города.
— Тинкуца!— окликает ее мама.—- Что , ты там делаешь? Скоро придут гости. Гости!
Только дядя Василе про нее никогда не забывает. Случается, сам улизнет от гостей и что-нибудь рассказывает Тинкуце в другой комнате, пока его не хватятся. Как жаль, что его не будет сегодня. Он бы удивился, какая Тинкуца стала большая. И туфли у нее на модном каблучке — мамин подарок.
— Где же ты, Тинка?
— Сейчас, мамочка!
И тут Тинкуца видит в окне... Кто это?.. Неужели?! Кто-то появился во дворе. Без шапки, с копной темных волос. Смотрит снизу, шарит глазами по окнам. Кого-то ищет... Тинкуца прилипла лбом к холодному стеклу. Может быть, это дядя Василе ищет их квартиру? Снегопад и сгустившаяся синева за окном мешают рассмотреть вошедшего во двор.
— Я сейчас, мамочка!.. Я на минутку!..
Она бросилась в переднюю, схватила пальто в, накинув его на плечи, побежала по лестнице. Быстрей, быстрей!.. Новенькие каблучки дробью процокали по ступенькам. Их семьдесят две. Тинкуца давно сосчитала. Уже внизу услышала, как на их площадке отворилась дверь и мама взволнованно прокричала:
— Тинкуца, Тинка, куда ты?.. Что случилось?..
— Я сейчас!
Хлопнула дверь за спиной. Тинкуца выскочила во двор. Он все еще стоял, этот человек без шапки, и смотрел вверх. Но это был не дядя Василе. Это был... Откуда мог он здесь взяться?.. Тинкуца сразу же, по старой привычке, запрятала косы под воротник пальто. Это был он, Митря-ежик...
Да, конечно же, он. Тинкуца узнала его сразу, хотя было сумеречно и мешал снег. Он кружил над колючим ежиком волос Митри. Но его черные быстрые глаза... Их Тинкуца всегда бы отличила из сотни пар других глаз. Как же он вытянулся... Стал совсем взрослым парнем.
И Митря, конечно, узнал ее сразу. Глядя на нее, отступил на один шаг. Будто удивляясь, проговорил:
— Тинкуца, ты?! Откуда ты тут взялась?
— Я с неба, со снежинками,— сказала Тинкуца и протянула открытую ладонь, собирая в пригоршню падающий снег. Снежинки сыпались на ладонь и сразу же таяли. Рука становилась влажной. И на лоб, приятно холодя его, падал снег, словно живой водой умывал лицо девочки. Она не смотрела на Митрю,
но чувствовала — он не отрывает от нее взгляда.
— Надень пальто в рукава, простудишься,— сказал Митря.
Тинкуца послушалась и влезла в рукава. А косы теперь легли поверх воротника, и на них тоже садились снежинки.
— Мы здесь живем, на четвертом этаже,
мы переехали,— сказала Тинкуца.
Он кивнул головой, и Тинкуце показалось, что Митря уже знал, что она живет тут.
— Наш дом через два от твоего,— сказал
Митря.— Ты перейдешь в нашу школу?
— Нет, не хочу. Учиться осталось недолго.
3. ГЕОРГЕ ГЕОРГИУ. СНЕГ В СУМЕРКАХ
29-04-2015 15:01
Тинкуца мотнула головой. Одна коса перекинулась через плечо и легла на грудь. Снежинки сыпались на пальто. Кажется, Митря хотел протянуть к ней руку, но сразу же отдернул, будто чего-то испугавшись.
— Сегодня твой день рождения?—спросил он.
— Откуда ты знаешь?
— Отгадал.
— Ты что — тоже волшебник?—она рассмеялась и взглянула открыто, без боязни. Он теперь стал чуть ли не на голову выше ее.
Как этот молчаливый, стеснительный парень был мало похож на того озорного Ежика! И все же это был он.
— А у тебя есть волшебник?—хмуро вы давил из себя Митря.
— Есть!— с вызовом произнесла Тинкуца.— Он такой, какого нет другого на свете. Но только он далеко. Он уехал.
— И не вернется сюда?
— Не знаю. Он, наверно, забыл обо мне.
Она зажмурилась, почувствовав на ресницах влагу снежинок. А когда разомкнула веки, Митря оказался совсем близко и смотрел па нее сверху, втянув голову в плечи и засунув руки в карманы.
— Замерз?—Спросила она, но он только мотнул головой, и тогда Тинкуца продолжала:— Нет, правда, откуда ты все же узнал про мой день?
— Значит, ты забыла. Помнишь — в школе?.. Ты тогда принесла серого зайчика и сказала, что тебе его подарил твой дядя. Мы учились в третьем классе.
— Ты запомнил?
— Да.
— Я сказала, что привела зайца в школу, чтобы он научился читать, а ты... Ты поднял меня на смех и даже щелкнул по лбу. Тинкуца засмеялась, а Митря, наклонив голову, смотрел вниз. Вдруг он нагнулся, слепил снежок, выпрямился и, размахнувшись,бросил его вверх. Тот полетел и метко ударился в ствол тополя, рассыпавшись в белую пыль. А Митря уже снова собирал снег в ком. На этот раз уже как большой детский мяч. Не говоря ни слова, он поставил этот ком перед Тинкуцей, сделал другой поменьше и посадил сверху. Она думала, что он лепит снеговика. Сейчас сделает голову, пришлепнет нос и проткнет глаза. Но Митря не стал собирать третий ком. Он что-то проделывал со вторым, верхним... И вдруг Тинкуца увидела— это была мордочка зайца... Да, да! Вот и уши появились. Как ловко все получилось у Митри. Он вытянул из своего шарфа несколько ниточек—и готово!.. У зайца усы. Заяц смотрит на Тинкуцу и словно улыбается ей. Он похож на того зайчика, что подарил ей когда-то дядя Василе.
На дворе стемнело, в окнах засветились огни. Снег засверкал, и на волосах Митри вспыхивали снежные искорки.
— Это тебе,— сказал он и отступил в сторону.— Мой подарок.
— Спасибо,— она почувствовала, что щеки ее запылали.— Но как же я отнесу его домой?
— Пусть стоит здесь. Ты станешь приходить и смотреть.
— А если его сломают мальчишки?
— Пусть только посмеют.
— Ты будешь охранять его день и ночь?
Ей сделалось весело, а Митря готов был обидеться.
— Это уж мое дело,— пробурчал он.
Тинкуца поняла: надо сказать что-то хорошее. Спросила:
— Это заяц из сказки?
Митря пожал плечами и ничего не ответил, а в этот момент откуда-то послышалось:
— Тинка-Тинкуца, где ты там? Я ищу тебя.
— Дядя Василе!
Нужно было бежать к нему, раскинуть руки и обнять его. Ведь дядя Василе все-таки приехал и нашел ее. Но странное дело, Тинкуца не двигалась с места и не позвала дядю. Ее рука как-то сама потянулась к Митриной руке. Он взял ее пальцы в свою горячую мокрую ладонь, а снег продолжал падать, будто осыпая ее белым конфетти.
— Кто это?—тихо спросил Митря.
— Дядя Василе, мой волшебник.
И тут в снежном вихре появился дядя Василе. Он и в самом деле возник в летящем снеге, как волшебник из сказки. Он улыбался, идя навстречу Тинкуце, но, заметив Митрю, остановился, посмотрел на них, словно не зная, что ему делать дальше.
— Ты здесь, Тинкуца,— сказал он, хотя, конечно, видел, что это была она.
А Тинкуце захотелось, чтобы дядя Василе увидел Митриного зайца, чтобы он признал, что Митря тоже чудодей, раз мог вылепить такую славную зверюшку. И она сказала:
— Дядя Василе, смотри, какой смешной зайка... Правда, он как тот, из твоей сказки?..Его слепил Митря.
Василе Матей оглядел снежного зайца, потом взглянул на Тинкуцу и стоящего рядом с ней смущенного парнишку с белыми от снега головой и плечами, задумчиво улыбнулся.
— Правда, Тинка-Тинкуца, но это уже новая сказка,— слегка вздохнул дядя Василе и, дружески кивнув Тинкуце и Митре-Ежику, пошел сквозь метель к дому.
1970 г.
http://ahmadylina.ru/george_georgiu/sehka/sneg_v_sumerkah/index.html
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Тинкуца мотнула головой. Одна коса перекинулась через плечо и легла на грудь. Снежинки сыпались на пальто. Кажется, Митря хотел протянуть к ней руку, но сразу же отдернул, будто чего-то испугавшись.
— Сегодня твой день рождения?—спросил он.
— Откуда ты знаешь?
— Отгадал.
— Ты что — тоже волшебник?—она рассмеялась и взглянула открыто, без боязни. Он теперь стал чуть ли не на голову выше ее.
Как этот молчаливый, стеснительный парень был мало похож на того озорного Ежика! И все же это был он.
— А у тебя есть волшебник?—хмуро вы давил из себя Митря.
— Есть!— с вызовом произнесла Тинкуца.— Он такой, какого нет другого на свете. Но только он далеко. Он уехал.
— И не вернется сюда?
— Не знаю. Он, наверно, забыл обо мне.
Она зажмурилась, почувствовав на ресницах влагу снежинок. А когда разомкнула веки, Митря оказался совсем близко и смотрел па нее сверху, втянув голову в плечи и засунув руки в карманы.
— Замерз?—Спросила она, но он только мотнул головой, и тогда Тинкуца продолжала:— Нет, правда, откуда ты все же узнал про мой день?
— Значит, ты забыла. Помнишь — в школе?.. Ты тогда принесла серого зайчика и сказала, что тебе его подарил твой дядя. Мы учились в третьем классе.
— Ты запомнил?
— Да.
— Я сказала, что привела зайца в школу, чтобы он научился читать, а ты... Ты поднял меня на смех и даже щелкнул по лбу. Тинкуца засмеялась, а Митря, наклонив голову, смотрел вниз. Вдруг он нагнулся, слепил снежок, выпрямился и, размахнувшись,бросил его вверх. Тот полетел и метко ударился в ствол тополя, рассыпавшись в белую пыль. А Митря уже снова собирал снег в ком. На этот раз уже как большой детский мяч. Не говоря ни слова, он поставил этот ком перед Тинкуцей, сделал другой поменьше и посадил сверху. Она думала, что он лепит снеговика. Сейчас сделает голову, пришлепнет нос и проткнет глаза. Но Митря не стал собирать третий ком. Он что-то проделывал со вторым, верхним... И вдруг Тинкуца увидела— это была мордочка зайца... Да, да! Вот и уши появились. Как ловко все получилось у Митри. Он вытянул из своего шарфа несколько ниточек—и готово!.. У зайца усы. Заяц смотрит на Тинкуцу и словно улыбается ей. Он похож на того зайчика, что подарил ей когда-то дядя Василе.
На дворе стемнело, в окнах засветились огни. Снег засверкал, и на волосах Митри вспыхивали снежные искорки.
— Это тебе,— сказал он и отступил в сторону.— Мой подарок.
— Спасибо,— она почувствовала, что щеки ее запылали.— Но как же я отнесу его домой?
— Пусть стоит здесь. Ты станешь приходить и смотреть.
— А если его сломают мальчишки?
— Пусть только посмеют.
— Ты будешь охранять его день и ночь?
Ей сделалось весело, а Митря готов был обидеться.
— Это уж мое дело,— пробурчал он.
Тинкуца поняла: надо сказать что-то хорошее. Спросила:
— Это заяц из сказки?
Митря пожал плечами и ничего не ответил, а в этот момент откуда-то послышалось:
— Тинка-Тинкуца, где ты там? Я ищу тебя.
— Дядя Василе!
Нужно было бежать к нему, раскинуть руки и обнять его. Ведь дядя Василе все-таки приехал и нашел ее. Но странное дело, Тинкуца не двигалась с места и не позвала дядю. Ее рука как-то сама потянулась к Митриной руке. Он взял ее пальцы в свою горячую мокрую ладонь, а снег продолжал падать, будто осыпая ее белым конфетти.
— Кто это?—тихо спросил Митря.
— Дядя Василе, мой волшебник.
И тут в снежном вихре появился дядя Василе. Он и в самом деле возник в летящем снеге, как волшебник из сказки. Он улыбался, идя навстречу Тинкуце, но, заметив Митрю, остановился, посмотрел на них, словно не зная, что ему делать дальше.
— Ты здесь, Тинкуца,— сказал он, хотя, конечно, видел, что это была она.
А Тинкуце захотелось, чтобы дядя Василе увидел Митриного зайца, чтобы он признал, что Митря тоже чудодей, раз мог вылепить такую славную зверюшку. И она сказала:
— Дядя Василе, смотри, какой смешной зайка... Правда, он как тот, из твоей сказки?..Его слепил Митря.
Василе Матей оглядел снежного зайца, потом взглянул на Тинкуцу и стоящего рядом с ней смущенного парнишку с белыми от снега головой и плечами, задумчиво улыбнулся.
— Правда, Тинка-Тинкуца, но это уже новая сказка,— слегка вздохнул дядя Василе и, дружески кивнув Тинкуце и Митре-Ежику, пошел сквозь метель к дому.
1970 г.
http://ahmadylina.ru/george_georgiu/sehka/sneg_v_sumerkah/index.html
Я люблю тебя
18-04-2015 18:49
Я люблю тебя в дальнем вагоне,
В желтом комнатном нимбе огня.
Словно танец и словно погоня,
Ты летишь по ночам сквозь меня.
Я люблю тебя - черной от света,
Прямо бьющего в скулы и в лоб.
Не в Москве - так когда-то и где-то
Все равно это сбыться могло б.
Я люблю тебя в жаркой постели,
В тот преданьем захватанный миг,
Когда руки сплелись и истлели
В обожанье объятий немых.
Я тебя не забуду за то, что
Есть на свете театры, дожди,
Память, музыка, дальняя почта...
И за все. Что еще. Впереди.
(Павел Антокольский)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Я люблю тебя в дальнем вагоне,
В желтом комнатном нимбе огня.
Словно танец и словно погоня,
Ты летишь по ночам сквозь меня.
Я люблю тебя - черной от света,
Прямо бьющего в скулы и в лоб.
Не в Москве - так когда-то и где-то
Все равно это сбыться могло б.
Я люблю тебя в жаркой постели,
В тот преданьем захватанный миг,
Когда руки сплелись и истлели
В обожанье объятий немых.
Я тебя не забуду за то, что
Есть на свете театры, дожди,
Память, музыка, дальняя почта...
И за все. Что еще. Впереди.
(Павел Антокольский)
Безмолвие рождает чудеса.
18-04-2015 18:48
Мне кажется, что ты сама поймешь,
И я об этом говорить не буду…
Бывает, что словами отпугнешь
Любовь – единственное в мире чудо.
Чуть двинувшись, рука тебя нашла…
Сближаются уста, дрожат ресницы…
И – обрела два голубых крыла,
И устремилась ввысь любовь, как птица!
Пьянящая бескрайность бытия!..
Восторг и боль! Вся мощь и хрупкость жизни!
Навеки, да?! Ведь лишь об этом я
мечтаю, как изгнанник об Отчизне!
Давай побудем вместе полчаса.
Безмолвие рождает чудеса.
(Эдуард Гольдернесс)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Мне кажется, что ты сама поймешь,
И я об этом говорить не буду…
Бывает, что словами отпугнешь
Любовь – единственное в мире чудо.
Чуть двинувшись, рука тебя нашла…
Сближаются уста, дрожат ресницы…
И – обрела два голубых крыла,
И устремилась ввысь любовь, как птица!
Пьянящая бескрайность бытия!..
Восторг и боль! Вся мощь и хрупкость жизни!
Навеки, да?! Ведь лишь об этом я
мечтаю, как изгнанник об Отчизне!
Давай побудем вместе полчаса.
Безмолвие рождает чудеса.
(Эдуард Гольдернесс)
Если бы
18-04-2015 18:47
Она молила горестно:
- Пойми!
Да мало ли случайных провожатых?
На чей-то взгляд – виновна пред людьми,
Перед тобою я не виновата.
А люди – мне: - Ты так её любил!
А люди – мне: - Пока ты в море был…
Да ни один мужчина настоящий
Ей никогда б такого не простил!
И я ушёл,
И потекли года.
Всё было в жизни.
Женщины в ней были.
И вроде я влюблялся иногда.
И вроде и они меня любили.
И всё же в сердце,
В самой глубине.
Тот образ давней болью жил во мне.
И я мрачнел.
Мне становилось ясно.
Что я веду себя, как браконьер,
Чужие судьбы рушащий напрасно.
Я уходил.
И вновь текли года.
И понял я, что не случится чуда,
Что сердце – в прошлом, там.
И никогда
Ему уже не вырваться оттуда.
На время можно стать сильней себя.
Но навсегда?
Любовь, она сильнее!
И, мучаясь, ревнуя, но любя,
Я мог быть счастлив
Только рядом с нею.
Та женщина
недавно
умерла.
А я ещё живу.
Но
жизнь прошла.
(Юрий Николаев)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Она молила горестно:
- Пойми!
Да мало ли случайных провожатых?
На чей-то взгляд – виновна пред людьми,
Перед тобою я не виновата.
А люди – мне: - Ты так её любил!
А люди – мне: - Пока ты в море был…
Да ни один мужчина настоящий
Ей никогда б такого не простил!
И я ушёл,
И потекли года.
Всё было в жизни.
Женщины в ней были.
И вроде я влюблялся иногда.
И вроде и они меня любили.
И всё же в сердце,
В самой глубине.
Тот образ давней болью жил во мне.
И я мрачнел.
Мне становилось ясно.
Что я веду себя, как браконьер,
Чужие судьбы рушащий напрасно.
Я уходил.
И вновь текли года.
И понял я, что не случится чуда,
Что сердце – в прошлом, там.
И никогда
Ему уже не вырваться оттуда.
На время можно стать сильней себя.
Но навсегда?
Любовь, она сильнее!
И, мучаясь, ревнуя, но любя,
Я мог быть счастлив
Только рядом с нею.
Та женщина
недавно
умерла.
А я ещё живу.
Но
жизнь прошла.
(Юрий Николаев)
Уходи
18-04-2015 18:47
У меня пересыхают губы.
Встанем у раскидистого дуба.
Он давно уж тянется ко мне.
Верх его грозою покалечен.
Ствол его морщинами размечен.
Корневище дыбится в земле.
Знаю, в полночь
На дубы такие
Прилетают ведьмы молодые,
На ветвях сидят до петухов.
Лица их бледны и ноги гладки.
Розовы нетоптаные пятки.
Души непроглядны от грехов.
Ждут они прохожих запоздавших,
За полночь в азарте загулявших,
Позабывших дом родной,
Хмельных,
Окликают, называя имя,
Охмуряют ласками своими,
Полумёртвых, в ступах прячут их.
И уносят далеко отсюда,
Где от веку не бывало люда,—
Воронье да чёрные коты.
Я тебя нисколько не ревную.
Если встретишь женщину иную,
Руки разомкну — свободен ты.
Уходи — с красавицею, с ведьмой.
Уходи — не возропщу я.
Ведь мы
Знаем оба, что там впереди.
Нам не спорить долголетьем с дубом.
Худо жить с нелюбой иль с нелюбым.
Коль нелюба —
С ведьмой уходи.
С юною. С весёлою. С такою,
Чтоб вовек тебе не знать покоя.
Ведьмин уноси с собою дух.
И не бойся
Приближаться к дубу.
Я ведь окликать тебя не буду.
Разве что во сне. И то не вслух.
(Татьяна Кузовлева)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
У меня пересыхают губы.
Встанем у раскидистого дуба.
Он давно уж тянется ко мне.
Верх его грозою покалечен.
Ствол его морщинами размечен.
Корневище дыбится в земле.
Знаю, в полночь
На дубы такие
Прилетают ведьмы молодые,
На ветвях сидят до петухов.
Лица их бледны и ноги гладки.
Розовы нетоптаные пятки.
Души непроглядны от грехов.
Ждут они прохожих запоздавших,
За полночь в азарте загулявших,
Позабывших дом родной,
Хмельных,
Окликают, называя имя,
Охмуряют ласками своими,
Полумёртвых, в ступах прячут их.
И уносят далеко отсюда,
Где от веку не бывало люда,—
Воронье да чёрные коты.
Я тебя нисколько не ревную.
Если встретишь женщину иную,
Руки разомкну — свободен ты.
Уходи — с красавицею, с ведьмой.
Уходи — не возропщу я.
Ведь мы
Знаем оба, что там впереди.
Нам не спорить долголетьем с дубом.
Худо жить с нелюбой иль с нелюбым.
Коль нелюба —
С ведьмой уходи.
С юною. С весёлою. С такою,
Чтоб вовек тебе не знать покоя.
Ведьмин уноси с собою дух.
И не бойся
Приближаться к дубу.
Я ведь окликать тебя не буду.
Разве что во сне. И то не вслух.
(Татьяна Кузовлева)
...
18-04-2015 18:45
Я рядом с тобою -
не лучшая и не любимая...
Зачем же сливаются
мыслей теченья глубинные?
Зачем же срастаются руки
в порыве едином?
Зачем же ты смотришь в глаза мне,
как смотрят любимым?
Я рядом с тобой -
не любимая и не лучшая...
Зачем же все это -
как таянье льдов неминучее,
как шара земного движенье
непреодолимое?
........................
О, если б пожизненно
быть мне
такой нелюбимою!
(Вероника Тушнова)
[543x600]
Откуда такая нежность?
Не первые - эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала - темней твоих.
Всходили и гасли звезды
Откуда такая нежность?
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.
Еще не такие песни
Я слушала ночью темной
Откуда такая нежность?
На самой груди певца.
Откуда такая нежность?
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами - нет длинней?
(Марина Цветаева)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Я рядом с тобою -
не лучшая и не любимая...
Зачем же сливаются
мыслей теченья глубинные?
Зачем же срастаются руки
в порыве едином?
Зачем же ты смотришь в глаза мне,
как смотрят любимым?
Я рядом с тобой -
не любимая и не лучшая...
Зачем же все это -
как таянье льдов неминучее,
как шара земного движенье
непреодолимое?
........................
О, если б пожизненно
быть мне
такой нелюбимою!
(Вероника Тушнова)
[543x600]Откуда такая нежность?
Не первые - эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала - темней твоих.
Всходили и гасли звезды
Откуда такая нежность?
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.
Еще не такие песни
Я слушала ночью темной
Откуда такая нежность?
На самой груди певца.
Откуда такая нежность?
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами - нет длинней?
(Марина Цветаева)
Не исчезай...
18-04-2015 18:42
Не исчезай из жизни моей,
не исчезай на какие-то полчаса...
Вернешься Ты через тысячу лет,
но все горит
Твоя свеча.
Не исчезай из жизни моей,
не исчезай сгоряча или невзначай.
Исчезнут все.
Только Ты не из их числа.
Будь из всех исключением,
не исчезай.
В нас вовек
не исчезнет наш звездный час,
самолет,
где летим мы с тобой вдвоем,
мы летим, мы летим, мы все летим,
пристегнувшись одним ремнем—
вне времен,—
дремлешь Ты на плече моем,
и, как огонь,
чуть просвечивает ладонь Твоя.
Твоя ладонь...
Не исчезай
из жизни моей. ,
Не исчезай невзначай или сгоряча.
Есть тысяча ламп.
И в каждой есть тысяча свеч,
но мне нужна
Твоя свеча.
Не исчезай в нас чистота,
не исчезай, даже если подступит край.
Ведь все равно, даже если исчезну сам,
я исчезнуть Тебе не дам.
Не исчезай...
( Андрей Вознесенский )
[688x699]
Не исчезай...Исчезнув из меня,
Развоплотясь, ты из себя исчезнешь,
Себе самой, навеки изменяя,
И это будет низшая нечестность.
Не исчезай... Исчезнуть — так легко.
Воскреснуть друг для друга невозможно.
Смерть втягивает слишком глубоко.
Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.
Не исчезай... Забудь про третью тень.
В любви есть только двое. Третьих нету.
Чисты мы будем оба в Судный день,
когда нас трубы призовут к ответу.
Не исчезай... Мы искупили грех.
Мы оба неподсудны, невозбранны.
Достойны мы с тобой прощенья тех,
кому невольно причинили раны.
Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,
но как нам после встретиться в столетьях?
Возможен ли на свете твой двойник
и мой двойник?
…Лишь только в наших детях.
Не исчезай. Дай мне свою ладонь.
На ней написан я — я в это верю.
Тем и страшна последняя любовь,
что это не любовь, а страх потери.
(Е.Евтушенко)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Не исчезай из жизни моей,
не исчезай на какие-то полчаса...
Вернешься Ты через тысячу лет,
но все горит
Твоя свеча.
Не исчезай из жизни моей,
не исчезай сгоряча или невзначай.
Исчезнут все.
Только Ты не из их числа.
Будь из всех исключением,
не исчезай.
В нас вовек
не исчезнет наш звездный час,
самолет,
где летим мы с тобой вдвоем,
мы летим, мы летим, мы все летим,
пристегнувшись одним ремнем—
вне времен,—
дремлешь Ты на плече моем,
и, как огонь,
чуть просвечивает ладонь Твоя.
Твоя ладонь...
Не исчезай
из жизни моей. ,
Не исчезай невзначай или сгоряча.
Есть тысяча ламп.
И в каждой есть тысяча свеч,
но мне нужна
Твоя свеча.
Не исчезай в нас чистота,
не исчезай, даже если подступит край.
Ведь все равно, даже если исчезну сам,
я исчезнуть Тебе не дам.
Не исчезай...
( Андрей Вознесенский )
[688x699]Не исчезай...Исчезнув из меня,
Развоплотясь, ты из себя исчезнешь,
Себе самой, навеки изменяя,
И это будет низшая нечестность.
Не исчезай... Исчезнуть — так легко.
Воскреснуть друг для друга невозможно.
Смерть втягивает слишком глубоко.
Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.
Не исчезай... Забудь про третью тень.
В любви есть только двое. Третьих нету.
Чисты мы будем оба в Судный день,
когда нас трубы призовут к ответу.
Не исчезай... Мы искупили грех.
Мы оба неподсудны, невозбранны.
Достойны мы с тобой прощенья тех,
кому невольно причинили раны.
Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,
но как нам после встретиться в столетьях?
Возможен ли на свете твой двойник
и мой двойник?
…Лишь только в наших детях.
Не исчезай. Дай мне свою ладонь.
На ней написан я — я в это верю.
Тем и страшна последняя любовь,
что это не любовь, а страх потери.
(Е.Евтушенко)
И кто виноват
18-04-2015 18:39
Прощай, прощай...-
Выстукивает дождь.
Я ухожу, а ты еще не знаешь,
Что никогда меня ты не найдешь,
А найдешь - ничего не исправишь.
Отныне близко буду иль вдали,
Ты все равно не встретишься со мною.
Пусть мне пройти придется полземли,
Но тебя обойду стороною.
И кто виноват, во всем виноват,
Теперь ни к чему нам выяснять с тобой.
Пойми, навсегда погасла звезда,
Та, что была нашей судьбой,
Доброй судьбой.
Погасла звезда в небе бескрайнем,
Ты не ищи, зря не ищи свет голубой.
Пойми, навсегда
Погасла звезда, та, что была нашей судьбой.
Доброй судьбой
Теперь ни к чему, тебе ни к чему
Меня окликать днем и в полночной мгле.
Как с этой звездой, прощаюсь с тобой.
Знай, что меня нет для тебя, нет на земле.
Искать ни к чему, пусть так, как когда-то,
Снова любовь, наша любовь, вспомнится мне.
Но с этого дня нет больше меня,
Знай, что меня нет для тебя, нет на земле.
(Леонид Дербенев)
[600x695]
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Прощай, прощай...-
Выстукивает дождь.
Я ухожу, а ты еще не знаешь,
Что никогда меня ты не найдешь,
А найдешь - ничего не исправишь.
Отныне близко буду иль вдали,
Ты все равно не встретишься со мною.
Пусть мне пройти придется полземли,
Но тебя обойду стороною.
И кто виноват, во всем виноват,
Теперь ни к чему нам выяснять с тобой.
Пойми, навсегда погасла звезда,
Та, что была нашей судьбой,
Доброй судьбой.
Погасла звезда в небе бескрайнем,
Ты не ищи, зря не ищи свет голубой.
Пойми, навсегда
Погасла звезда, та, что была нашей судьбой.
Доброй судьбой
Теперь ни к чему, тебе ни к чему
Меня окликать днем и в полночной мгле.
Как с этой звездой, прощаюсь с тобой.
Знай, что меня нет для тебя, нет на земле.
Искать ни к чему, пусть так, как когда-то,
Снова любовь, наша любовь, вспомнится мне.
Но с этого дня нет больше меня,
Знай, что меня нет для тебя, нет на земле.
(Леонид Дербенев)
[600x695]
Не мстите разлюбившим вас
18-04-2015 18:37
Не мстите разлюбившим вас.
Их за измену не корите.
Любовь свою, как первый вальс,
Неопороченной храните.
Ей не к лицу и в эти дни
Ожесточенье.
Пусть не бьется
В силках истерик, а сродни
Заре вечерней остается.
Ей подобает и сейчас
С той высотой остаться вровень,
Где Пушкин светит нам, лучась,
И за собой ведет Бетховен.
Ей не бросайте камни вслед -
Пускай идет тропинкой лунной
Сквозь сердце, через вехи лет
Печальной девочкою юной.
Пока возможно различать
Ее вдали -
мешать опасно.
Ей надо чисто отзвучать.
И догореть ей надо ясно...
(Юрий Щелоков)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Не мстите разлюбившим вас.
Их за измену не корите.
Любовь свою, как первый вальс,
Неопороченной храните.
Ей не к лицу и в эти дни
Ожесточенье.
Пусть не бьется
В силках истерик, а сродни
Заре вечерней остается.
Ей подобает и сейчас
С той высотой остаться вровень,
Где Пушкин светит нам, лучась,
И за собой ведет Бетховен.
Ей не бросайте камни вслед -
Пускай идет тропинкой лунной
Сквозь сердце, через вехи лет
Печальной девочкою юной.
Пока возможно различать
Ее вдали -
мешать опасно.
Ей надо чисто отзвучать.
И догореть ей надо ясно...
(Юрий Щелоков)
...
18-04-2015 18:22
Я прощаюсь с тобою
у последней черты.
С настоящей любовью,
может, встретишься ты.
Пусть иная, родная,
та, с которою - рай,
всё равно заклинаю:
вспоминай! вспоминай!
Вспоминай меня, если
хрустнет утренний лёд,
если вдруг в поднебесье
прогремит самолёт,
если вихрь закурчавит
душных туч пелену,
если пёс заскучает,
заскулит на луну,
если рыжие стаи
закружит листопад,
если за полночь ставни
застучат невпопад,
если утром белёсым
закричат петухи,
вспоминай мои слёзы,
губы, руки, стихи...
Позабыть не старайся,
прочь из сердца гоня,
не старайся,
не майся -
слишком много меня!
(Вероника Тушнова)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Я прощаюсь с тобою
у последней черты.
С настоящей любовью,
может, встретишься ты.
Пусть иная, родная,
та, с которою - рай,
всё равно заклинаю:
вспоминай! вспоминай!
Вспоминай меня, если
хрустнет утренний лёд,
если вдруг в поднебесье
прогремит самолёт,
если вихрь закурчавит
душных туч пелену,
если пёс заскучает,
заскулит на луну,
если рыжие стаи
закружит листопад,
если за полночь ставни
застучат невпопад,
если утром белёсым
закричат петухи,
вспоминай мои слёзы,
губы, руки, стихи...
Позабыть не старайся,
прочь из сердца гоня,
не старайся,
не майся -
слишком много меня!
(Вероника Тушнова)
...
18-04-2015 18:19
- Отдать тебе любовь?
- Отдай...
- Она в грязи.
- Отдай в грязи...
- Я погадать хочу.
- Гадай.
- Еще хочу спросить...
- Спроси.
- Допустим, постучусь?
- Впущу.
- Допустим. позову?
- Пойду.
- А если там беда?
- В беду.
- А если обману?
- Прощу.
- "Спой!" - прикажу тебе.
- Спою.
"Запри для друга дверь!".
- Запру.
- Скажу тебе: "Убей!"
- Убью.
- Скажу тебе: "Умри!"
- Умру.
- А если захлебнусь?
- Спасу.
- А если будет боль?
- Стерплю.
- А если вдруг стена?
- Снесу.
- А если узел?
- Разрублю.
- А если сто узлов?
- И сто...
- Любовь тебе отдать?
- Любовь...
- Не будет этого!
- За что?
- За то, что не люблю рабов!
(Роберт Рождественский)
[604x536]
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Отдать тебе любовь?
- Отдай...
- Она в грязи.
- Отдай в грязи...
- Я погадать хочу.
- Гадай.
- Еще хочу спросить...
- Спроси.
- Допустим, постучусь?
- Впущу.
- Допустим. позову?
- Пойду.
- А если там беда?
- В беду.
- А если обману?
- Прощу.
- "Спой!" - прикажу тебе.
- Спою.
"Запри для друга дверь!".
- Запру.
- Скажу тебе: "Убей!"
- Убью.
- Скажу тебе: "Умри!"
- Умру.
- А если захлебнусь?
- Спасу.
- А если будет боль?
- Стерплю.
- А если вдруг стена?
- Снесу.
- А если узел?
- Разрублю.
- А если сто узлов?
- И сто...
- Любовь тебе отдать?
- Любовь...
- Не будет этого!
- За что?
- За то, что не люблю рабов!
(Роберт Рождественский)
[604x536]
...
18-04-2015 18:17
[600x446]
Я болен ревностью. Она неизлечима.
Я дважды, может, только чудом выжил.
И здравый смысл во мне – как голос мима,
Который я ни разу не услышал.
О Дездемона, ты повинна в том лишь,
Что я - как туча над твоей лазурью.
Ты, словно лодка парусная, тонешь
В безбрежном море моего безумья.
Моя болезнь лекарствам не подвластна,
Как не подвластна клятвам и речам.
Вы наложите мне на душу пластырь -
Она кровоточит и саднит по ночам.
Я болен ревностью. И это – как проклятье!
Как наказанье или месть врага.
Как ты красива в этом белом платье!
Как мне понятна ты и дорога!
Любимая, ты тоже Дездемона.
Перед любовью ты навек чиста.
Но для кого ты так оделась модно?
Куда твоя стремится красота?
Я болен ревностью,
Я в вечном заточенье.
О Господи, где твой прощавший перст?
Твоя любовь ко мне – мое мученье.
Моя любовь к тебе – твой тяжкий крест.
(Андрей Дементьев)
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
[600x446]Я болен ревностью. Она неизлечима.
Я дважды, может, только чудом выжил.
И здравый смысл во мне – как голос мима,
Который я ни разу не услышал.
О Дездемона, ты повинна в том лишь,
Что я - как туча над твоей лазурью.
Ты, словно лодка парусная, тонешь
В безбрежном море моего безумья.
Моя болезнь лекарствам не подвластна,
Как не подвластна клятвам и речам.
Вы наложите мне на душу пластырь -
Она кровоточит и саднит по ночам.
Я болен ревностью. И это – как проклятье!
Как наказанье или месть врага.
Как ты красива в этом белом платье!
Как мне понятна ты и дорога!
Любимая, ты тоже Дездемона.
Перед любовью ты навек чиста.
Но для кого ты так оделась модно?
Куда твоя стремится красота?
Я болен ревностью,
Я в вечном заточенье.
О Господи, где твой прощавший перст?
Твоя любовь ко мне – мое мученье.
Моя любовь к тебе – твой тяжкий крест.
(Андрей Дементьев)