Иннокентий Анненский

По бледно-розовым овалам,

Туманом утра облиты,

Свились букетом небывалым

Стального колера цветы.

И мух кочующих соблазны,

Отраву в глянце затая,

Пестрят, назойливы и праздны,

Нагие грани бытия.

Но, лихорадкою томимый,

Когда неделями лежишь,

В однообразьи их таимый

Поймешь ты сладостный гашиш,

Поймешь, на глянце центифолий 

Считая бережно мазки…

И строя ромбы поневоле

Между этапами Тоски.

 Картина Пьера-Огюста Ренуара. Ваза с розами. Около 1910–1917 годов. 

Государственный Эрмитаж

Лирический герой стихотворения Иннокентия Анненского «Тоска» увидел на комнатных обоях центифолии — столепестковые розы. На рисунке обоев кустики роз были закомпонованы в овалы, а овалы — в ромбы. Такие ромбы могли напомнить поэту бубновые тузы на спинах осужденных, гонимых по этапу на каторгу, — отсюда «этапы Тоски». Центифолии — редкий ботанический термин в поэтическом словаре Анненского: как правило, в его стихах встречаются более знакомые сирень, жасмин, роза и лилия.

Афанасий Фет

Рододендрон! Рододендрон!

Пышный цвет оранжереи,

Как хорош и как наряден

Ты в руках вертлявой феи!

Рододендрон! Рододендрон!

Рододендрон! Рододендрон!

Но в руках вертлявой феи

Хороши не только розы,

Хороши большие томы

И поэзии и прозы!

Рододендрон! Рододендрон!

Рододендрон! Рододендрон!

Хороши и все нападки

На поэтов, объявленья,

Хороши и опечатки,

Хороши и прибавленья!

Рододендрон! Рододендрон!

 Картина Карла Шуха. Корзина с рододендронами. 1877 год.

Albertinum

Стихотворение было написано, предположительно, в 1856 году, однако насмешки первых слушателей отбили у поэта охоту его печатать. Тургенев приводил текст в качестве примера поэтической бессмыслицы, Герцен в рассказе «Скуки ради» (1868) иронизировал: «Я всегда завидовал поэтам, особенно „антологическим“: напишет контурчики, чтоб было плавно, выпукло, округло, звучно, без малейшего смысла: „Рододендрон-Рододендрон“ — и хорошо». Бедный «Рододендрон» был опубликован спустя 45 лет после написания и уже после смерти своего создателя.

Надежда Тэффи

Passiflora  — скорбное слово.

Темное имя цветка —

Орудия страсти Христовой —

Узор его лепестка.

Ты в мир пришедший так просто,

Как всякий стебель и лист,

Ты — белый лесной апостол,

Полевой евангелист!

Да поют все цветы и травы

Славу кресту твоему,

И я твой стигмат кровавый

На сердце свое прийму.

. Картина Фердинанда Бауэра. Страстоцветы. 1812 год

Art Gallery of South Australia

Латинское название  цветка Passiflora, или страстоцвет, в XVII веке придумали иезуиты, увидевшие в строении цветка воплощение орудий Страстей Христовых: «…тройное рыльце изображает три гвоздя, кружок искрапанных красным цветом тычинок — окровавленный терновый венец, стебельчатый плодник — чашу, пять пыльников — пять ран Спасителя, трехлопастный лист — копие, прицепки (усики) — плети, белый цвет — безвинность Искупителя». 

В начале XX века петербуржцы часто украшали пассифлорой окна. По одной из версий, именно страстоцвет изображен на ограде Михайловского сада напротив храма Спаса на Крови. По иронии судьбы, Тэффи, воспевшая пассифлору, в эмиграции жила в парижском районе Пасси.

Геннадий Алексеев (1932 - 1987). 

Его судьба чрезвычайно схожа с судьбой другого русского поэта — Иннокентия Анненского. То же спокойное с виду, размеренное и академичное внешнее существование. Тот же недооцененный современниками, но ясный потомкам значительный вклад в русскую поэзию. Тот же интерес к античности. Та же, увы, болезнь сердца, приведшая обоих к преждевременному и скоропостижному концу в одинаковом возрасте — 54 года.

Цитата из Послесловия издателя к роману Геннадия Алексеева Зеленые берега

И вновь творчество Г.И. Алексеева

Человек редок

и встретить его трудно

издёргаешься весь

ожидая встречи

похудеешь и осунешься

тоскуя по встрече

забросишь все дела

думая о встрече

но однажды

встреча состоится

Какие мы, однако, смешные!

У каждого есть тело – бестелесных вроде бы нет.

У каждого есть душа – хоть маленькая, да имеется.

И у каждого в груди что–то стучит – представьте себе у каждого!

И каждому хочется неземного счастья – ей–богу, каждому!

Но каждому чего–то не хватает.

Николай Гумилев

Лето было слишком знойно,

Солнце жгло с небесной кручи, —

Тяжело и беспокойно,

Словно львы, бродили тучи.

В это лето пробегало

В мыслях, в воздухе, в природе

Золотое покрывало

Из гротесок и пародий.

Точно кто-то, нам знакомый,

Уходил к пределам рая,

А за ним спешили гномы,

И кружилась пыль седая.

И с тяжелою печалью

Наклонилися к бессилью

Мы, обманутые далью

И захваченные пылью.

<1906>

Л. В. Лифшицу

Я всегда твердил, что судьба — игра.

Что зачем нам рыба, раз есть икра.

Что готический стиль победит, как школа,

как способность торчать, избежав укола.

Я сижу у окна. За окном осина.

Я любил немногих. Однако — сильно.

Я считал, что лес — только часть полена.

Что зачем вся дева, раз есть колено.

Что, устав от поднятой веком пыли,

русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.

Я сижу у окна. Я помыл посуду.

Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке — ужас пола.

Что любовь, как акт, лишена глагола.

Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,

вещь обретает не ноль, но Хронос.

Я сижу у окна. Вспоминаю юность.

Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.

И что семя, упавши в дурную почву,

не дает побега; что луг с поляной

есть пример рукоблудья, в Природе данный.

Я сижу у окна, обхватив колени,

в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,

но зато ее хором не спеть. Не диво,

что в награду мне за такие речи

своих ног никто не кладет на плечи.

Я сижу у окна в темноте; как скорый,

море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли и дням грядущим

я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

Я сижу в темноте. И она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи.

1971 

Поэту всего тридцать лет. И уже чувствуется обреченность на долгое одиночество, одиночество души. Недаром стихотворение посвящено другу Л.В. Лифшицу, ставшему впоследствии Львом Владимировичем Лосевым. Иосиф как бы предчувствовал долгую их дружбу, продолжившуюся в иной империи – США. Он был всего на три года старше Бродского, но прожил несколько дольше – до 2009 года.

Булат Шалвович Окуджава

(9 мая 1924 - 12 июня 1997)

Сегодня 97 лет со дня рождения поэта, прозаика

В нашем доме война отгремела,

вновь земля зеленеет,

злые пули по кровь не летят.

Женихи, навсегда молодые,

с фотографий военных глядят.

А годы уходят, уходят,

вернуться назад не хотят...

По дорогам, по старым дорогам

отправляется память

иногда словно так, невпопад.

Как из песни не выкинуть слова,

так из сердца погибших ребят.

А годы уходят, уходят,

вернуться назад не хотят...

Твои плечи с бедою знакомы,

твои белые руки

кровь и пепел смывали с полей.

И земля никогда не забудет

боль и слезы твоих дочерей.

Хоть годы уходят, уходят,

хоть время торопит — скорей...

Может, время всех ран не излечит,

но черемухи белой

невозможные гроздья горят,

потому что любовь и надежда,

что ни делай, бессмертны сто крат!

А годы уходят, уходят,

вернуться назад не хотят...

1972 

Художник: И.И. Левитан Черёмуха. Начало 1880-х

Анна Ахматова

Памяти друга

И в День Победы, нежный и туманный,

Когда заря, как зарево, красна,

Вдовою у могилы безымянной

Хлопочет запоздалая весна.

Она с колен подняться не спешит,

Дохнет на почку, и траву погладит,

И бабочку с плеча на землю ссадит,

И первый одуванчик распушит.

8 ноября 1945 г.

Начало Великой Отечественной войны Ахматова встретила в Ленинграде. Через несколько месяцев врачи настояли на том, чтобы 52-летняя поэтесса отправилась в эвакуацию. Сама того не желая, Анна Андреевна покинула любимый город. За этим последовали ее скитания – из Москвы в Чистополь, затем в Казань. Конечным пунктом невеселого путешествия стал Ташкент. Там Ахматова находилась практически на всем протяжении войны. В Ленинград она вернулась при первой же возможности – в мае 1944 года, спустя почти четыре месяца после снятия блокады. Страшной войне поэтесса посвятила немало стихотворений. В эвакуации даже вышел ее сборник. Среди произведений на военную тематику – «Памяти друга». Скорей всего, оно не адресовано какому-то конкретному человеку. Добрый друг для Ахматовой – любой, кто защищал родную страну от немецко-фашистских захватчиков.

При этом рассматриваемый текст явно перекликается со стихотворением «Заплаканная осень, как вдова…», написанном в 1921 году и посвященном расстрелянному Гумилеву – первому супругу Анны Андреевны. В нем вдовой названа осень. В «Памяти друга» вдовой становится уже весна. Она хлопочет над безымянной могилой. Здесь одновременно могут иметься в виду и неизвестные солдаты, и место захоронения Николая Степановича, которое не выяснено по сей день. Кроме того, не стоит забывать, что Гумилев был воином. После начала Первой мировой войны он добровольцем пошел в армию. Ему довелось повоевать в Польше, на Украине. Поэта удостоили нескольких наград, которыми Николай Степанович гордился.

Большое значение имеет дата написания стихотворения – восьмое ноября – день великомученика Димитрия Солунского по православному календарю. В старинных русских стихах он предстает помощником в борьбе с Мамаем. Ахматова фактически проводит параллель, сравнивая монголо-татарские войска с армией Гитлера. Есть еще один важный момент – в субботу, предшествующую дню святого Димитрия, православные христиане на Руси совершали поминовение всех усопших. Естественно, Ахматова, как человек верующий, не могла об этом не знать. Ее стихотворение – плач по тем, кто погиб во время Великой Отечественной войны, защищая родину, отстаивая свободу свою личную и свободу своей страны. Запечатлеть их подвиг в лирике – долг Анны Андреевны как поэтессы и гражданина. Помянуть навсегда ушедших воинов – долг Ахматовой как матери, жены, христианки.

Источник: https://pishi-stihi.ru/pamyati-druga-ahmatova.html

БУЛАТ ОКУДЖАВА

ПЕСНИ К СПЕКТАКЛЮ

«ВКУС ЧЕРЕШНИ»

ВОЛЬНЫЙ ПЕРЕВОД

ИЗ АГНЕШКИ ОСЕЦКОЙ

Гаснут, гаснут костры. Спит картошка в золе.

Будет долгая ночь на холодной земле.

И холодное утро займется,

и сюда уж никто не вернется.

Без листвы и тепла как природа жалка!

Поредела толпа у пивного ларька.

Продавщица глядит сиротливо.

И не допито черное пиво.

Ах, пане, Панове, ах, пане, Панове,

ах, пане, Панове, тепла нет ни на грош.

Что было, то сплыло. Что было, то сплыло.

Что было, то сплыло. Того уж не вернешь.

Как теряют деревья остатки одежд!

Словно нет у деревьев на лето надежд.

Только я пока очень любима,

и любовь не прошла еще мимо...

Но маячит уже карнавала конец,

лист осенний летит, как разлуки гонец,

и в природе все как-то тревожно,

и мой милый глядит осторожно.

Ах, пане, Панове...

«До свиданья, мой милый,— скажу я ему,

вот и лету конец. Все одно к одному.

Я тебя слишком сильно любила,

потому про разлуку забыла».

Горьких слов от него услыхать не боюсь:

он воспитан на самый изысканный вкус.

Он щеки моей нежно коснется,

но, конечно, уже не вернется.

Ах, пане, Панове... 

Вечером

Звенела музыка в саду

Таким невыразимым горем.

Свежо и остро пахли морем

На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: «Я верный друг!»

И моего коснулся платья.

Так не похожи на объятья

Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,

Так на наездниц смотрят стройных…

Лишь смех в глазах его спокойных

Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса

Поют за стелющимся дымом:

«Благослови же небеса —

Ты в первый раз одна с любимым».

Художник: John Alonzo Williams.

Осип Мандельштам

(1891-1938)

* * *

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, —

На головах царей божественная пена, —

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер — все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915

Элегия написана летом 1915 года, когда поэт пребывал в гостях у Максимилиана Волошина в Коктебеле. Впервые опубликована во втором издании дебютного сборника «Камень» (1916 г.). Во время бессонницы автора заинтересовали две темы: Троянская война и размышления о любви. 

Игорь Северянин

Пасха в Петербурге

Гиацинтами пахло в столовой,

Ветчиной, куличом и мадерой,

Пахло вешнею Пасхой Христовой,

Православною русскою верой.

Пахло солнцем, оконною краской

И лимоном от женского тела,

Вдохновенно-веселою Пасхой,

Что вокруг колокольно гудела.

И у памятника Николая

Перед самой Большою Морскою,

Где была из торцов мостовая,

Просмоленною пахло доскою.

Из-за вымытых к Празднику стекол,

Из-за рам без песка и без ваты

Город топал, трезвонил и цокал,

Целовался, восторгом объятый.

Было сладко для чрева и духа.

Юность мчалась, цветы приколовши.

А у старцев, хотя было сухо,

Шубы, вата в ушах и галоши…

Поэтичность религии, где ты?

Где поэзии религиозность?

Все «бездельные» песни пропеты,

«Деловая» отныне серьезность…

Пусть нелепо, смешно, глуповато

Было в годы мои молодые,

Но зато было сердце объято

Тем, что свойственно только России!

1931

А.И. Куприн

Московская Пасха.

Московские бульвары зеленеют первыми липовыми листочками. От вкрадчивого запаха весенней земли щекотно в сердце. По синему небу плывут разметанные веселые облачки; когда смотришь на них, то кажется, что они кружатся, или это кружится пьяная от весны голова?

Гудит, дрожит, поет, заливается, переливается над Москвой неумолчный разноголосый звон всех ее голосистых колоколов.

<…>

И все целуются, целуются, целуются… Сплошной чмок стоит над улицей: закрой глаза — и покажется, что стая чечеток спустилась на Москву. Непоколебим и великолепен обряд пасхального поцелуя. Вот двое осанистых степенных бородачей издали приметили друг друга, и руки уже распространились, и лица раздались вширь от сияющих улыбок. Наотмашь опускаются картузы вниз; обнажая расчесанные на прямой пробор густоволосые головы. Kрепко соединяются руки. «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!» Головы склоняются направо — поцелуй в левые щеки, склоняются налево — в правые, и опять в левые. И все это не торопясь, важевато.

<…>

Пасхальный стол, заставленный бутылками и снедью. Запах гиацинтов и бархатных жонкилий. Солнцем залита столовая. Восторженно свиристят канарейки.

Булат Окуджава

***

Настольные лампы

Обожаю настольные лампы,

угловатые, прошлых времен.

Как они свои круглые лапы

умещают средь книг и тетрадей,

под ажурною сенью знамен,

возвышают не почестей ради,

как гусары на райском параде

от рождения до похорон! 

В.А.Жуковский, А.С.Пушкин, П.А.Вяземский

Н.Н. Пушкина