Я вечно возвращаюсь к тому же самому ощущению.
Так чувствует себя бездельник, разглагольствующий на экзамене о билете, которого ни разу не читал.
Начав блуждания по мировой паутине, я ежесекундно проваливаюсь в ее прорехи, совершенно не владея навыком лазания по зыбким нитям. Невесело и то, что паутина эта свита над мрачной бездной моей гибели, так что каждый раз я едва удерживаюсь на очередной нелепой серебряной волосинке перед безликим образом взывающего небытия. 

О, до чего же мне стыдно, как мне горько и уничижительно становится перед всяким вопрошающим, которому я не могу дать ответа. Мне тут же кажется, словно я  (ведь это же - Я) обязана знать все ответы на все вопросы, и вдруг - раз за разом, подряд, неудержимо! - происходит осечка, ступор, неведение. И тогда я захлопываюсь, словно окно программы, внезапно переставшей отвечать. Я предпочитаю молчание признанию своей глупости. А последней во мне немерено. Она лезет из меня, как майонез из дешевого бургера - стоит лишь добротно надкусить. Лучше быть недосказанной, чем идиоткой, поэтому я в своем роде дешевый черствый, хотя и миловидный бутерброд, на который любо глядеть разве что на рекламной брошюре, а в случае использования по непосредственному назначению  - зубов не загнать.
Да, сравнение с паршивым бургером мне очень к лицу. 
Почему мне так страшно признать себя глупой перед другими? И почему все они, как правило, ожидают от меня большего? А может быть, я сама вечно внушаю себе это? Неизлечимый синдром отличницы? Возможно. Весь мир я все еще продолжаю воспринимать рефреном: "У тебя нет права на двойку".  А двойки у меня начали всплывать отовсюду. Из всех занятий, которыми я нынче объята, только писать, готовить и сексуально возбуждать у меня получается на хорошистку. 
Как же невозможно курьезны мои экивоки в попытке упрятать свое невежество, в отчаянном порыве смазать это чудовищное впечатление ни в чем не смыслящей простушки, которое я обязана производить! И от осознания этого, я захлопываюсь настолько, что даже перестаю понимать, куда упрятала свою подлинную натуру. Это верно, что умен лишь тот, кто вечно задает вопросы, однако...В одиночестве я  редко испытывала потребность задавать их себе, а сейчас, или прежде, в смутно всплывающих  жизненных эпизодах появления собеседников, эти вопросы сыплются в меня артиллерийским залпом, который мне нечем  отразить. Поэтому я рою свою траншею до самого центра Земли, черт меня дери. Попутно надеясь выкопать секретное оружие массового поражения. 
Очень красиво я научилась вилять художественными репликами по лестнице строф, чего не скажешь о реальных диалогах. Послушали бы вы меня -- власа на затылке дыбом станут. Прежде всего от того, что меня письменную в устной вы опознаете разве что по склонности нести не относящуюся к сущности вопроса тарабарщину. 
Но время дать ответ на суровый вопрос. Почему мне так страшно быть искренней?
Я боюсь...Что ты утратишь уважение ко мне, а с уважением и желание быть со мной. Я боюсь, что ты неосознанно, быть может, признаешь меня ниже себя. А тогда...Тогда все пропало. Тогда мне уже не за что держаться на скользкой паутине времени и пространства. 
Потому что любовь не терпит иерархии. В любви все равны. 
 

Должно быть, мое состояние испытало  некую капитальную трансформацию, раз я дерзнула возобновить свои блуждающие и обманчивые записи. Это действительно так. 
Изнеможенные моими богохульными молитвами, небеса с брезгливой жалостью выбросили мне навстречу массивное резбленное изваяние, заслонившее собой путь, по которому я неприкаянно слонялась, как пьяница. И вдруг изваяние это ожило, резьба стала льющимся словом, а массивность - значением.
Никогда ранее я еще по-настоящему не была влюблена. И клянусь, была почти целиком, всей своей сущностью убеждена, что никогда не буду.  Поверить не могу, что ты раскрываешь мне свои объятия, целуешь мне веки, гладишь мои волосы...Но главное, совсем просто, без какой-нибудь малейшей претензии и лукавства, искренне, как ребенок, рассказываешь о себе, о своих мыслях, о своих чувствах. И голос твой течет так же гармонично и естественно, как кровь в сосудах. И я исчезаю, растворяюсь в этом течении, становлюсь им. Кажется, что так должно было быть всегда. И тем более странно то, что так еще никогда не было, так со мной впервые. 
Я бы хотела, подхваченная этим течением, достичь того берега, где буду нужна. Теперь я не хочу тонуть. Я буду нырять, но не стану захлебываться. Я буду преодолевать огромные расстояния в лоне этого течения, я буду искать, я буду дышать.
Потому что теперь я знаю, что гармония существует. Теперь я буду стремиться к ней и отдаваться ей.
Боже мой. Мне кажется, я тебя люблю.

А если я тебя люблю, то мне отныне все безразлично. Я могу что угодно. Потому что в этой жизни я искала только Любовь. 
Она должна проложить мой Путь. 





Возможно, завтра вся эта идиллия рухнет, и я вновь пойму, что никогда не была влюблена. Но сейчас я в это верю. Я верю в свою любовь. Аминь.

Не высоко я ставлю силу эту:
И зяблики поют. Но почему
С рифмовником бродить по белу свету
Наперекор стихиям и уму
Так хочется и в смертный час поэту?

И как ребенок «мама» говорит,
И мечется, и требует покрова,
Так и душа в мешок своих обид
Швыряет, как плотву, живое слово:
За жабры - хвать! и рифмами двоит.

Сказать по правде, мы - уста пространства
И времени, но прячется в стихах
Кощеевой считалки постоянство.
Всему свой срок: живет в пещере страх,
В созвучье - допотопное шаманство.

И, может быть, семь тысяч лет пройдет,
Пока поэт, как жрец, благоговейно,
Коперника в стихах перепоет,
А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.
И я умру, и тот поэт умрет.

Но в смертный час попросит вдохновенья,
Чтобы успеть стихи досочинить:
- Еще одно дыханье и мгновенье
Дай эту нить связать и раздвоить!
Ты помнишь рифмы влажное биенье?

Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и вечного. Вдали
Я вижу ночь: пески среди молчанья
И звёздный час над сумраком земли.

Как письмена, мерцают в тверди синей
Плеяды, Вега, Марс и Орион.
Люблю я их теченье над пустыней
И тайный смысл их царственных имён!

Как ныне я, мирьяды глаз следили
Их древний путь. И в глубине веков
Все, для кого они во тьме светили,
Исчезли в ней, как след среди песков:

Их было много, нежных и любивших,
И девушек, и юношей, и жён,
Ночей и звёзд, прозрачно-серебривших
Евфрат и Нил, Мемфис и Вавилон!

Вот снова ночь. Над бледной сталью Понта
Юпитер озаряет небеса,
И в зеркале воды, до горизонта,
Столпом стеклянным светит полоса.

Прибрежья, где бродили тавро-скифы,
Уже не те, - лишь море в летний штиль
Всё так же сыплет ласково на рифы
Лазурно-фосфорическую пыль.

Но есть одно, что вечной красотою
Связует нас с отжившими. Была
Такая ж ночь - и к тихому прибою
Со мной на берег девушка пришла.

И не забыть мне этой ночи звездной,
Когда весь мир любил я для одной!
Пусть я живу мечтою бесполезной,
Туманной и обманчивой мечтой, -

Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и тайного, как сон.
Люблю её за счастие слиянья
В одной любви с любовью всех времён!

Познал я, как ничтожно и не ново
Пустое человеческое слово,
Познал надежд и радостей обман,
Тщету любви и терпкую разлуку
С последними, немногими, кто мил,
Кто близостью своею облегчил
Ненужную для мира боль и муку,
И эти одинокие часы
Безмолвного полуночного бденья,
Презрения к земле и отчужденья
От всей земной бессмысленной красы.

- - -

Я человек, я посредине мира,
За мною - мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост -
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И - Боже мой - какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.

----

Но пока тебе не скрещу на груди персты, -
О проклятье! - у тебя останешься ты:
Два крыла твоих, нацеленные в эфир, -
Оттого что мир - твоя колыбель, и могила - мир!

---

Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед,

Благодарю за каждый
Глоток воды живой,
В часы последней жажды
Подаренный тобой.

За каждое движенье
Твоих прохладных рук,
За то, что утешенья
Не нахожу вокруг.

За то, что ты надежды
Уводишь, уходя,
И ткань твоей одежды
Из ветра и дождя.

----

Иногда кажется, будто внутри холодной стены или дубового ствола, или в палитурке книги, или в самой сердцевине многовекового каменного изваяния, а сейчас за бесчувственным мерцанием мобильного экрана , за тончайшей неуловимой гранью, как за вездесущим зеркалом, скрывается изнанка Вселенной, из которой в нас пристально и оцепенело вглядывается Творец.

Я мрачно оглядываюсь в свое прошлое. Пару лет назад я сетовала на то, что нет у меня такого - теперь, видите ль, появилось. Прошлое, в котором мне хотелось бы навеки себя похоронить. Закопаться по самую макушку в хаотичных грезах, еще не умерших надеждах, распластаться под слабой, но действительной верой в себя и в чудо, под страстным и неудержимым желанием любить и найти любовь. Только на том, прошедшем, истекшем в никуда ощущении мира балансировала моя натура. Это был апейрон моей аутентичности, это было то, из чего произошло все остальное. Сама себе колыбель, сама себе сказка на ночь. Так я жила. Я была несчастна, но, в то же время, никогда не была более счастлива. Признавать, что самый счастливый период твоей жизни приходится на момент, когда о самой жизни ты еще ни черта не ведал - это очень в духе нашего мира. Примитивно ироничного, бьющего на поражение и наугад безо всякой идейной последовательности. Сценарист был злой гений, режиссер - добрый. Еще был Ницше, отвергающий категории рабской морали. В школе мне почему-то думалось, что повзрослев на форумах для девчонок, витринах с бижутерией из цума и пирожных "Мозаика" из ларька напротив, я буду обладать нерушимым духом и каменной волей. Я ошибалась.

Я внезапно заболела. Полный апатии и безучастный взгляд, зеленая бледность кожи и потеря воспоминаний лицевых мышц об искренней улыбке. Общество товарищей-людей мне безразлично, свое собственное - почти.
Наугад вылавливать стремления из непроглядного зловонного жизненного мула: выловить гнилой башмак с отпавшей подошвой и возложить перед ним на алтарь кровоточащий труп своей богоподобной юности. Потом принести в жертву желейный комок, называемый разумом. Оросить артефакт слезами, потом и кровью. И чахнуть над ним, пока последняя глубокая борода не окончит свой путь на твоем лице.
Можно попытать удачи. И выловить целую шеренгу обкусанных истерзанных кухонных мочалок. Можно бросить в чертов пруд свои золотые часы, нырнуть за ними и больше не вынырнуть. Можно пускать бумажные кораблики и обрекать их экипажи на вечный штиль. Целая энциклопедия великолепных выборов, каждый из которых твой уникальный, ведь продиктован глубоко субъективными побуждениями. "Живи ради меня!" - истошно выводит хор местных лягушек. "Это озеро и есть ты" - без всякого лукавства резюмирует комариная стая.
Можно ли обойти гнусное болото? Можно ли преодолеть вплавь? Облететь?!
Последняя мысль вселяет надежду. Но впоследствии оказывается, что ты ползучий гад, обделенный всякой идеей полета.
Это и есть гармония. Наслаждайся.

Как долго я уже в пути?
К несчастию, мои драгоценные роллексы остановились в самый неудачный момент, а именно: перед началом путешествия. Посему  ничего лучшего, кроме как  вглядываться, щурясь, в тусклые разводы и пятна за стеклом, воображая себе, будто одно из них - это наверняка восходящее небесное светило, знаменующее начало нового дня,  мне не оставалось. Да и бес с ним, со временем! Один юноша за  спиной шепнул мне, что этот рейс самый длинный из всех, так что лучше бы мне устроиться покомфорнее и нырнуть в глубочайшие пучины саморефлексии и экзестенциальных радостей бытия, дабы скоротать незаметно столь внушительный багаж мгновений...
 

Я сама заключила себя в темницу, надела на шею грубый ошейник и увенчала запястья неподъемными кандалами. День, наслаивающийся на следующий, такой же бесцветный и заплывший вязким желе инертного обывательства, вливается в убогую вереницу бессчетных одинаковых звеньев: вот и цепи. Поначалу просто утруждая движения светлых порывов, они волочились лишь безымянной тяжестью бытия позади, однако теперь я обросла ими непроглядно, и еще пара витков повлечет за собой необратимую асфиксию. Я бездыханно паду жертвой худшей из змей, имя которой Уныние.
Что может спасти меня?
Ответ на вопрос ревет и стенает, оглушая шепот всех остальных мыслей.
"Тебе нужно знание", - рыдает последняя надежда.
"Тебя спасет деятельная жизнь!" -  в агонии выдыхает стимул.
Но что предпринять мне, коль я столкнулась в битве с невидимой тварью? Безликой и вездесущей. Где бы ни была я, в реальном ли мире или фантасмагоричном, эта неумолимая сила проникает во все, чего касается мой взор, отравляя его из самой сердцевины. 

И не то уже терзает меня, пришла я в этот мир за чем-то или просто так, а именно эта непрерывная безучастность ко всякому возможному предприятию. Пойти вразрез себе и превратить в пыль муры тюремной башни через скрежет, надрыв, восстание и самобичевание - так вещают мне отголоски некого невоплощенного идеала.
Я жаждала бы покорения самых искусных рекордов, я оттачивала бы лезвие своего мастерства до безупречного сияния, если бы только победила это чудовище. 
У кого просить мне на это силы?
Где просить?
И просить ли вообще...
Не одержав победы над монстром, я просто растворюсь.
О Небеса, Абсолют, Сила, Бог - не дай же мне этого допустить!

Уже длительное время мне кажется, что нечто созревает во мне. Медленно, крайне осторожно, но очень слаженно. Я все еще не в силах этого выразить. Каждый раз, когда я пробую зафиксировать данное преображение и осмыслить его, все улики проскальзывают за плинтуса, в форточку или растворяются в душных объятиях ночи.  Но в конце концов все смысловые песчинки должны будут собраться в гармоничную конфигурацию и представиться перед моим взором в виде некого фундаметнального потрясения. 

Наука. Религия. Метафизика. Человеческий разум. Все это слишком сильно беспокоит меня, чтобы считать подобные интересы  праздной прихотью.

Я знаю, что если не начну развиваться уже сейчас, то дальнейшая жизнь теряет всякую свою осмысленность. Потому что смирение с участью среднестатистического обывателя для меня равносильно смерти. 

Когда же я наконец выражу готовность принять в себя это величайшее, высочайшее, неподвластное ни времени, ни пространству, называемое в христианстве Святым Духом, а в буддизме - самадхи?

Знание.

Я алчу знать, я алчу раствориться в знании и воплотить его  в себе. 
Но сейчас я  все еще лишь ампула. Пустая и прозрачная. Я хотела бы, чтобы некто, выпив меня, обрел катарсис и вечное блаженство, но пока что из меня даже нечем утолить жажду. 

Я хотела бы, чтобы мир расправлялся передо мной, как гениальная симфония, где каждая нота занимает свою неповторимую единственно верную позицию, однако доныне земная юдоль отзывается в моих ушах не мелодичнее, чем расстроенный инструмент в руках больного Паркинсоном. Правда, в этой какофонии подчас начинают проскальзывать мотивы собачьего вальса, и это дарует мне тусклые предпосылки к тому, что  некогда  для меня прозвучит и  лунная соната. Нужно лишь суметь верно расслышать.

В трясине смрадной потопал бескровный лик.
Рука в агонии хваталась за шаль ночи.
В мир-куртизанку человек-тростник
Попал и был безжалостно проглочен. 

Вот чего ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не должно произойти.
 

Это я. Я рушу в прах ржавые каркасы и убогие сырые темницы, высвобождая из насыпей щебня и резного металла в беспредельные просторы необремененного предрассудками разума свой крылатый животворящий дух. И воистину неизмеримая  мощь его возносится на сумасбродные высоты, пронизывая сиянием  тернии, за облака, в Эдем, к пантеону бледнолицых трубящих ангелов, к раскаленным светилам, несущим жизнь и смерть с равносильным слепящим самозабвением, к разгадке вселенского развертывания, к слиянию эфира и вечности в обнаженную необратимую сингулярность, где недосягаемая вершина обращается в бездонную впадину. И перст Провидения ведет меня сквозь пучины сих буйных фантасмогорий. Я следую за ним, минуя опасности мириад фальшивых воззрений - и вот я уже на месте, у подножия величайшего из храмов, у врат Абсолютной Истины. 

- - 

Это я. Я буравлю ненасытным взором пустые холодные стены многоэтажек и продажные стекла общественного транспорта, повторяя губами инфантильные рифмы и глумясь над собственной твердолобостью, ища, без попыктки отыскать, вдохновение и бескровно соглашаясь с пестрящими вульгарностью вывесками торговых центров,  со скабрезной любовной беллетристикой, с мольбами нищих о милости Господа к филантропам,  с постными проплывающими мимо  физиономиями  не менее постных их обладателей.   Часы на электронном табло продолжают мигать своими равнодушными двумя точками, и с каждым повтором этого нервного тика душа моя каменеет. Однажды она не вернется в прежнее состояние и навеки замрет, в точности как горгулья на фасаде собора Парижской Богоматери.

В своей памяти я  вижу себя настоящей. Но черта эта, как помнится мне теперь, всегда, безостановочно  блекла, будучи нетронутой и сияя во всей своей нечеловеческой прелести лишь однажды: в самом первом детском воспоминании. О, детство, беспечное, безоблачное видение, в нем очертания земных твердынь и воздушных замков размыты столь интенсивно, что становятся неотделимы друг от друга. Они оборачиваются  вязкой паутиной, коконом, в который рождающаяся натура оказывается целиком увлечена, дабы оградиться от ядовитой натуральности мира. В этой ловушке ты - не более, чем божественный слепок, еще не получивший необходимой огранки. Твое естество чисто, как хлопья первого снега, твой разум не обременен и не отмечен несносной, граничащей с обсессией привычкой следить за минутной стрелкой часов, высчитывая судорожно, насколько приблизился срок кончины. Восхитительное неведение обволакивает   глаза убаюкивающе. Это единственный в своем роде период, когда оное не претит, а рождает в  ощущение естественной гармонии.
17 лет промелькнули перед глазами, как скучное недоразумение. 
Ростки моей юной души гибнут. Их следовало взрастить из почвы детского мироощущения, облагороженного земными культурой и знанием. 
Но некий интегральный  элемент был утрачен.  Он растворился в пропасти, до краев наполненной  нуждой и страстью,  был жадно и гадко ими поглощен. Кто я теперь?
Утерявшая собственную аутентичность. Я становлюсь пародией на самое себя, как и всякий, кто  некогда забыл душу в  темной каморке с черной плесенью. 

Как я смею?!

Но ныне здесь некого спрашивать, ведь сие послание  отпечатано лишь временно обтянутым и заполненным мягкой тканью скелетом.
Он не вдохновлен ни единой искринкой.
Я уже мертва?
 

Секунду назад у меня родилась занятная идея. И есть все основания подозревать, что это мой единственный шанс преодолеть свой безвременный и оттого  ужасный паралич в какой бы то ни было полезной деятельности. 
Я создам проект. Личный проект. Дизайн которого будет оформлен исключительно по капризу моей натуры. Наполнение которого будет на 100 процентов состоять из материалов о моих увлечениях и стремлениях. Контент будет разделен на целый ряд параграфов. От философских размышлений до прописанных вручную кодов. В моей горемычной черепной коробке вечно все мешается, и каждая идея ведет себя непредсказуемо, словно возбужденный электрон. Тетради меня не цепляют и, когда я просрочиваю все возможные сроки, они, злорадно осклабившись, только и могут, что ткнуть носом в пустословные режимы и графики, красноречиво утвердив мою несостоятельность. От блога же я черпаю не многим больше пользы, чем от тетради.
Тем не менее, кому, как не мне, должно быть известно о чудодейственных свойствах веб-проекта, возведенного собственноручно из чистого листа. 
Это искусство. Это стройная гармония из хаоса грубых символов. Это схематичное явление мира. 
Мало что вдохновляло меня по жизни сильнее.
В отрочестве я была наивной и простодушной девчонкой, не имеющей собственных идей и мнений, сформированных взглядов и целей, которую, однако, уже тогда что-то цепляло в отрасли web-мастерства. 
Теперь же каждую деталь я смею промышлять сквозь калейдоскоп своей установившейся (хотя и не без колебаний) личности, какой бы она не была. 
Это важно сейчас, в это самое мгновенье. Важно синхронизировать все, что непоследовательно блуждает в джунглях моего ума. Молодого, восприимчивого, впечатлительного. 

Такие идеи, вне всякого сомненья, возникают по обыкновению у людей глубоко одиноких и не имеющих в реальности дружеского приюта.
А чем еще заняться прикажете?

Я согласна терпеть это только ради воспитания в себе духа. И только потому, что миллионы людей в свое время страдали стократ пуще меня безвозмездно. 
О несчастные простые люди...Кто наделил нас натурой,  предзнаменующей вечные мытарства?

Может случиться так, что я в действительности - внезапно - ханжа и сноб. Скользкая, лицемерная натура неудачника, который утешает угнетенное самолюбие, возводя безобразные немые поклепы на преуспевших товарищей.
Нигде не почерпнуть кристально чистой объективности, потому ты обречен вечно вслушиаваться в докучающий гул человеческих мнений, подобный монотонному писку ночного комара.
Я мало о ком сужу, как о приятной особе. Потому что люди, в целом, поразительно скучны и противны. И вместе с тем, я бессильна определить, не является ли данное наблюдение следствием собственной ущербности.
Не исключено, что ядовитый корень кроется в моём сознании. Вдруг мой разум - кривое зеркало, в котором действительность отражается гротескно непропорциональной и развращенной?
К моей жгучей печали этот вариант отнюдь не походит на фантастику.

Но как изменить сознание, как взглянуть на мир беспрепятственно, если препятствием являешься ты сам?
Вот уж дежурная загадка для кретинов.

Рассуждая без толики притворства, следует отметить, что я не сразу прониклась презрением к человечеству. Поначалу я обильно и упрямо выливала ушаты с помоями на свою же голову, а  самобичевание по темечку кулаками после очередного провала было для меня священной традицией. Дескать, сам же и виной, отведай символичного воздаяния, бесполезный орган в черепной коробке. 
Однако оказалось все в забавной инверсии. Обнаружилось, что человеческий фон вокруг моего "эго" обладает на оное своеобразным седативным действием, проще говоря, раздавливает и притупляет его лучшие воплощения.

Люди. Уничтожают мой дух. Лишают меня чувств.
Раскатывают в пласты, свертывают в лепешки, запекают в пламени своей предвзятости и равнодушно пожирают.
И тем не менее, я, абстрагируясь от собственной "очеловеченности", все еще таю веру в них. 
Наблюдая со стороны, за их поведением, мыслями, открытиями, безвозвратными падениями, гнусными пороками и вымученными добродетелями, я воображаю себе, будто они на что-то пригодны. А что если?
Даже столь вульгарные, преисполненные тошнотворной патокой  чувства, как любовь и дружба, имеют свойство воспламенять свечу их изменчивых душ и подчас на короткий миг превращают все их естество в сверкающее пестрое зарево.  

Природа наделила меня тонко чувствующей натурой, не в меру впечатлительной и меланхоличной. Стало быть, мне пуще других должно хотеться ощутить и наполниться до верху гаммой известных чувств. Но мой рассудок, мой рациональный скептицизм с циничными рецидивами блокировали все искренние (низменные, жалкие) порывы души. В каждой сущности я вижу червоточину, в каждом лице -- безразличие, мешаемое с апатией. Вся пакость и слабость человеческая находят отдушину в  личине иллюзорной добродетели любви, спеша облачиться в нее, словно дикий варвар в королевский пурпур. Кого заботит, что от идеала, первично вложенного в понятие "высокого чувства" осталось только наименование?
Ум творит идеалы, утопая в зловонном болоте.  
Таково мое представление участника, а не случайного прохожего. 

Люди непосредственно едва ли делают мне что-либо скверное (оттого, что я избегаю прямых длительных контактов), но они ранят, отравляют меня  лишь своим присутствием, самыми естественными человеческими проявлениями. Мне мерзок взгляд, я брезгую дружелюбием и страдаю идиосинкразией на чужие мысли, несказанные сентенции, невыраженные жесты. 
Это личный недуг, который я могу разделить с составляющими безусловное меньшинство мизантропами.
Что за светопреставление ожидало бы всех нас, составь они вдруг большинство?
Но подобный расклад - очевидная невозможность, поелику миллиарды созданий людских не воображают себя без общества, команды себе подобных, способных проникнуться, поддержать, развлечь, оскорбить, предать и уничтожить. 

Человеческое - корень моей проблемы. И пока я являюсь собой, человеком и никем иным, я не прекращу терзаться.
Я - лишняя. Я - не желаю быть человеком. И отказываюсь менять воззрения.

Славно, однако же, что со временем даже самые чуткие и нежные оболочки грубеют и теряют трогательную хрупкость. 

А несмотря ни на что (коснитесь флакона с болиголовом, все сардонические ухмылки) , сама жизнь в чистом виде и бьющееся в груди сердце - безоговорочная, единственная в своем роде и необъяснимая прелесть.

 

...зверь, крадущийся, кровожадный, коварный,
рождённый лгать,
надуманно, продуманно, — но лгать:
алкать добычи,
в пёстрой маске,
сам себе маска,
сам себе добыча —
и он— поборник правды?..
О, нет! Паяц — и только! Поэт — и только!
Пестроречивый,
паяц под маской пестрокрикливый,
пронырливый — по лживым мостам слов,
по пёстрым радугам,
между мнимым небом
и мнимой землёю
парящий, скользящий —
паяц — и только!
Поэт — и только!
...
в моём безумье истины,
в моём денном томлении,
устав от дня, больной от света,
— сникал я к вечеру, сникал я к тени,
спалённый истиной,
в жажде истины:
— ты помнишь ли, ты помнишь, сердце, дни —
когда алкало ты? —
Ах я изгнанник
от света истины!
Паяц, и только!
Поэт, и только!

Я забываю о своих ошибках и повторяю их вновь.
Какая ирония.

Продиктовав себе новый уклад, комкаю его и забрасываю в темный угол, следуя по памяти старинным обычаям.

Выкрасив свое жилище в новый оттенок, я просыпаюсь, любуясь новым видом с непоколебимой убежденностью о его преображении, игнорируя факт, что работы по перекраске велись лишь у меня во сне.

А что, если истребление определенной черты в архетипе сравнимо с эктомией жизненно важного органа и, подобно последней, приводит к гибели? Но к гибели натуры, а не телесной. 


Люди живут в добровольно возведенных вокруг себя палисадах, укутанных в колючие проволоки. 
Что ж, видимо, у них есть на то причина.
Например, комок изувеченной изможденной недоразвитой души, что покоится за ограждением. Или отсутствие за ним вообще чего бы то ни было. 

Прочти главу, взгляни на картину, порефлексируй  под мелодию, забудь себя в очередной киноленте, преврати действительность в красочный эскиз - о, к чему эти межличностные сантименты!

Соблюдай логичность, будь внимательна, не упускай деталей, следи за последовательностью, не теряй звенья из драгоценной цепочки рациональности - ну куда же ты?!
Я не выношу этот нормализированный  отточенный мир, пичкаемый каждому добровольно-принудительно в вековечно одинаковых дозировках. 

Вы едите его с удовольствием?
Не смешите, о воображаемые товарищи!

Чего угодно мне, спросите?
Лежать в компостной яме, лицом в зловоннейшие из отходов. 
Это так просто, не так ли?
Все гениальное просто.

Дисгармония переполняет меня.
Анархия, уродство, анахронизмы, какофонии и безвкусные клинья чего-то инородного, которым являюсь я сама, как ни поразительно.

Разбей зеркало, порви свой паспорт и смой в унитаз, ударься темечком о парапет и забудь к беснующимся отродьям всю свою неполноценную судьбу, вскочи и с девственным разумом беги на озеро пугать уток.
А куда еще бежать?
Потом в тщетных поисках провианта, скитаясь по улицам незнакомого города, потерпи поражение в надежде дождаться в укрытии чужого двора Лазаревой подачки от хозяев и  предайся обессилено в руки Морфею, упав в компостную яму около усадьбы.

Вот и цель, вот и детальный план ее претворения в действительность.

Я бунтую, но моего духа не хватает даже на комнату, площадью в 12 квадратных метров. 
Я жалка, потому что иного состояния человек не способен обрести.
До чего же забавно, что всякое проявление человеческого можно окрестить жалким - и всякое проявление человеческого окрещивает жалким, ибо как и масса других понятий из разряда духовного,  "жалость" как таковая существует не дальше, чем в наших умах.
В таком потрясающе объективном ключе все на свете утрачивает свою существенность.
Закон всемирной тяжести жалок, собака жалка, иголка жалка, атом жалок, Бог жалок, абсолют и эфир как первопричина - ни на толику меньше.
Чем слезы отчаяния жальче пространственно-временного континуума? Насколько жальче?
Подите вы к черту. 


Я почитаю все, что породил этот мир, и я безумна оттого, что слепа, чтобы увидеть обратную реакцию.

И опять ошибки. Опять забвение.



 

Если рассмотреть прокрастинацию в образовательном процессе поэтапно, то обнаруживается любопытная причинно-следственная цепь абсурдистского характера. 

1. Первопричина познания кроется в дальнейшем анализе и синтезе приобретенных сведений, а также в их эксплуатации в быту, во время коммуникации и, вероятно, созидания. 

2. Допустим, некую порцию знаний некто повадился то и дело откладывать на светлые времена.

3. Стало быть, ему пристало в таком случае пожурить себя, дескать, сколько можно откладывать сие потрясающе любопытное познание-с, ибо житие людское, увы и ах, конечно - ведь это единственный фактор, которым можно попрекнуть промедление в освоении чего-либо с условием, что оное имеет совершенно добровольный характер и не является необходимым, например, в профессиональной деятельности.

4. Следовательно, мы спешим познать как можно более, поскольку опасаемся безвременной кончины, которая приведет к тому, что мы, допустим, так и не послушали еще один замечательный альбом Pink Floyd'a!
Вероятно, так.

5. Но пригодится ли нам саквояж с книжной интеллигенцией в пути через реку Стикс? 
Неизвестно.
Однако если предполагать, что смерть - это понятие номинальное, какое, кроме непосредственного акта, ничего более не подразумевает, то имеем как итог не особо утешительный тезис:

Не имеет никакого значения, овладеешь ты знанием Х или нет, так как в обоих случаях ты бессилен предсказать последствия обратного поведения и того, как бы оно отразилось на твоей жизни и отразилось ли бы вообще.
В конце концов все приобретенные на протяжении жизни сведения упираются в черту смерти, какая аннулирует собою всё изученное в принципе. Таким образом, знание X как оставшееся неприобретенным равно 0. Обретенные же знания срабатывают в  минус, ибо прижизненные усилия на их внедрение в разум были применены вхолостую.

Таким образом я, укоряя себя за то, что никак не удосужусь ознакомиться с сагой о супергероях, не ознакомившись с ней до смерти, совершенно ничего не теряю.
Именно потому, что со смертью я теряю все. 

Ах, эта юдоль вечной скорби...