Улыбайся, мама …
Зине и Павлику
В ее гороскопе значилось диковинное сочетание: истеричка и героиня. Посмеяться – и забыть, но гороскоп, сказав свое веское слово, преуспел по всем параметрам. Когда на истеричных героинь (или героических истеричек) накатывает сороковник, им приходит в голову рожать. Без наличия мужа, без согласия родителей, без разрешения начальства и к ужасу гинекологов. Это сейчас медицинская наука поумнела – рожают и в сорок восемь, и в шестьдесят пять, – а тогда…
– Вы героиня! – сказала интеллигентная докторша. – Почему так поздно? Вы что, раньше не могли? Вы понимаете, что находитесь в зоне повышенного риска?
– Она дура! – сказала неинтеллигентная акушерка. – Cтарородка!
Первородка! Тысяча проблем! Двенадцать баллов угрозы!!! Разве они думают головой?! Они думают другим местом, а мы – отвечай!
– Вы действительно будете рожать? – спросила интеллигентная докторша.
– Буду. Обязательно буду. Куда я денусь? У меня другого выхода нет! – ответила истеричная героиня (или героическая истеричка), ощущая родовые схватки.
– Куда она денется: родит, как миленькая! – подтвердила акушерка – бывшая фронтовичка из тех, кто сначала стреляет на поражение, а потом уже смотрит, кого подстрелила. – Назад-то уже не запихнешь! Пускай только попробует не родить! Чай, не прынцесса!
– Степень риска понимаете? – спросила интеллигентная докторша.
– Что она понимает! Понимает она! – бушевала акушерка, которой осточертели все бабы, все мужики и весь окружающий мир, жаждущий плодиться и размножаться, плодиться и размножаться, плодиться и размножаться…
А чего понимать-то? Есть боль, которая просится наружу. Не рассказать о ней – мука, рассказать – еще большая мука. Умела бы описать свою жизнь – написала бы книгу. Толстую-претолстую. Длинную-предлинную. И пригожую, как лицо Павлика.
Сразу после рождения он не был пригожим: худенький, желтенький, бровки нахмурил, рожицу недовольную скривил…
– Ты чего на меня брови сдвигаешь? Ты же меня еще не знаешь! Или ты знаешь то, чего не знаю я? – прижимая к себе теплый комочек, она улыбнулась... И не снимала улыбку целых девятнадцать лет, три месяца, шесть дней и двенадцать часов. Нет, не двенадцать. Десять часов: за два часа до официального сообщения Павлик не отвечал на звонки. Сердце подсказывало: что-то случилось, но что – не представить даже в самом страшном сне.
Если верить гороскопам, душа Павлика родилась четыреста лет назад, а ее собственная – всего-навсего – сто. Сын был старше, умнее, практичнее, терпеливее и понимал: маму надо защищать и беречь.
Мама, осторожно: закрываешь пианино – береги пальчики, не ударь. Мама, осторожно: это лезвие от бритвы. Его трогать нельзя. Оно лежит там, наверху. На шкафу. Я тебе принес показать, чтобы ты не порезалась. Мама, имей в виду: это спички. Стой, подожди. Видишь, машина? Я тебя переведу через дорогу, а то ты не так перейдешь.
Не она его переводила через дорогу, а он – ее. Он делал то, что считал нужным: поддерживал, опекал, заботился, критиковал. То она не туда пошла, то она не то сделала, то она не то сказала… И так – всю жизнь. Девятнадцать лет, три месяца, шесть дней и десять часов.
Мама, не делай сердитые брови! По какому праву ты делаешь всем замечания? По праву воспитателя детского сада? Вот придут детины мамы, они тоже своих детей умеют воспитывать! Улыбайся, мама, улыбайся! У тебя прическа – веселая, как из мультиков!
– Здравствуйте, молодая бабушка! – говорили ей на детских площадках, в очередях и в государственных учреждениях.
– Я не молодая
Читать далее...