Так случилось, что недавно мне пришлось перевести пару четверостиший неизвестного в тот момент для меня происхождения. Мне они показались интересными, я разыскал полный текст на английском, оказалось, что это песня She, написанная и исполняемая Элвисом Костелло. Я нашел ее еще в исполнении Шарля Азнавура, взялся за перевод, вот что у меня получилось.

Она
Элвис Костелло
Мне не забыть ее лица,
В котором радость без конца или печаль,
Ей быть наградой для меня
Или расплатой для меня, и мне не жаль.

Ты можешь быть песней, что лето поет,
И можешь прохладой, что осень несет,
Ты можешь быть сотней услад для меня
В протяжении каждого дня.

Красавицей можешь и чудищем слыть,
Ты жаждою можешь и праздником быть,
И каждому дню ты подводишь итог –
Небеса или адский чертог.

В тебе воплощаются все мои сны,
Отраженье улыбки в потоке мечты,
И можешь не быть ты той средь людей,
Кем слывешь в земной оболочке своей.

Хоть в толпе ее можно за хохотушку принять,
Но в глазах этих столько гордости и одиночества,
Что никому не позволено замечать,
Как слезами туманятся очи.

Она любовь, и ей, быть может, нет надежды до конца,
Как тени прошлого у моего лица,
Которые мне не забыть,
Покуда буду жить.

Ты можешь спасенье мне дать наяву,
Быть главной причиной, зачем я живу,
Заботливо я тебя проведу
Через грядущих тяжелых лет череду.

Я в горсть соберу твои слезы и смех,
Они для меня, они не для всех,
Я буду всегда рядом с тобой,
Смысл жизни моей в тебе, не в другой.

Не судите, пожалуйста строго, это мой первый опыт поэтического перевода с английского.

В 1989-ом я пересиживал здесь июньскую аллергию. Мне попалась в руки статья в местной газете «Юрмала», напечатанная в годовщину событий 1940-ого, 14 июня. В статье о депортации был приведен перечень, составленный старостой города. И под № 49 в «списке увезенных и арестованных бывшей советской властью жителей города Рижское Взморье» значился тот, чье имя не вспомнилось и от которого осталось только прозвище – Музыкант.

Был он старым, а может юным,

Замарашка был или франт,

Среди прочих имен в ветхом списке,

Просто значилось: Музыкант.


Играй аккордеон, плачь скрипочка,

Не каждому бог дал талант.

Это надо же, даже в проскрипции

Записали его – Музыкант.


Посмотрите-ка, мало нам Клявиньшей,

Мало Фрейбургов, глянь, лейтенант,

Во придумали гады фамилию

Курам на смех. Кто тут Музыкант?».


Крик и стоны над утренним городом,

Над полуторками туман,

И над горькой судьбою народа

Молча плачет в Соборе орган.


Был он Мошеле или Карлис,

Или, может быть, звали Ян,

Среди прочих имен в черном списке

Просто сказано: Музыкант.


Боль на красном, кровь на белом,

Не избыть нам всем этих ран.

Среди многих имен в старом списке,

Не забудьте, был Музыкант.

Старый рижский приемник привлек снова мое внимание после недавнего посещения одного из московских антикварных магазинов. На его полках я увидел несколько старых приемников: «Телефункен», «V V 663» таллинского завода «Пунане Рэт», «Фестиваль», «СИ 235». Раритеты в деревянных корпусах, почти все с неизменным кошачьим глазом индикатора настройки 6Е5С, который (я это помню) во включенном состоянии освещал часть полутемной комнаты и край стола зеленоватым таинственным светом. Этот приемник в начале 70-х я привез из рижского гаража, забрав его у родственника, прошедшего на своем танке от Одессы до Берлина, а в эти годы разъезжавшего на более мирном стареньком «Москвиче». После войны он женился на Лиде - корсавской девчонке, единственной из всей семьи уцелевшей в проклятую войну и вернувшейся в послевоенную Ригу. Так мы породнились. Приемник, послуживший с начала 50-х, сломался и был мне отдан с некоторым сожалением, но щедро и безвозвратно: «Хорошая была машина, но уже год никто не берется починить».

Приемник этот был подготовлен к производству еще при немцах на заводе фирмы «А.Апситис и Ф.Жуковский», а запущен уже в советской Риге на государственном объединении «Радиотехника» в 1946 г. В 1951 г. начали выпускать модификацию в том числе с растянутыми и полурастянутыми коротковолновыми диапазонами с 16 м. Я привел его в порядок, и он служил еще почти 10 лет. Приемник был сделан добротно, с оптимальной, хорошо доступной схемой монтажа, даром что монтаж был объемный, печатных плат у нас во времена его изготовления еще в помине не было. Ламповый приемник на немецких или на аналогах немецких октальных ламп, с одним большим динамиком с подмагничиванием, не с постоянным магнитом, как современные, а с электромагнитом.

Ах, как вкрадчиво или на басах умел говорить и петь этот динамик всем своим черным, грубоватой бумаги коническим диффузором. This program is coming to you from the United States of America. It is jazz hour. Бас Уиллиса Кановера через океан или через пол-Европы из Танжера или Салоник рассказывал о джазе, а джазовые музыканты и певцы играли и пели. Как они играли и пели! Проседающий и снова всплывающий эфир доносил хриплые всхлипы саксофона Джона Колтрейна, фортепианные аккорды Оскара Питерсона, звонкую трубу и голос великого Сэчмо, рулады джазового скэта несравненной Эллы Фитцжеральд. Кроме джаза передавали Бинга Кроссби, Пери Комо, Доррис Дэй. You got me fever, when you kiss me. И надоедливое у-ву-ву глушилок, с которыми здесь было полегче, чем у обычных приемников с короткими волнами от 25 м, но все равно былоу-оу-оу-оу.

Чтобы отстроиться от глушилок, широко распространилось изготовление специальных приставок. При этом приемник принимал коротковолновую станцию в средневолновом диапазоне. Такие приставки монтировали и настраивали в том числе в оборонных НИИ, и с ними можно было без особых помех слушать Voice of America, BBC, а то и «Радио Свобода». Эта слабо светящаяся шкала в темной комнате была окном или точнее сказать форточкой в огромный мир, лежавший за пределами 1/6 части суши. Окном в мир, из которого доносились голоса Виктора Некрасова, Сергея Довлатова, Бориса Парамонова, где двусмысленно звучала на «Свободе» популярная когда-то песенка «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела», где разрывалось на части сердце великой Эллы: L-o-o-o-ve for sale. И молодой в старых записях голос, знакомый уже надтреснутым по послевоенным пластинкам и концертам, с незнакомой частью репертуара выпевал, грассируя: «Я не знаю кому и зачем это нужно, кто послал их на смерть недрожавшей рукой». Александр Вертинский, уже давно не запрещенный и уже ставший легендой, хотя ею он был уже и при жизни. «Всё равно, где бы мы ни причалили, не поднять нам усталых ресниц».

Небольшая этикетка сзади, на металлическом шасси приемника: «Vt.R.M. RUРNICA, LATVIAS P.S.R., Riga, TIPS T 689, №25194, GADS 1951». Рижский радиозавод, Латвийская Советская Социалистическая Республика, марка Т 689, год изготовления – 1951-й. Где эта республика, где этот ГОСТ, укорачивавший и без того коротковолновый диапазон, где, на каких запасных путях ждут своего часа (будем надеяться – не дождутся) глушилки? А пятидесятишестилетний ветеран занял свое почетное место в мансарде хотьковского дома, напоминая живущим, что «у нас была великая эпоха».

Когда-то на отдыхе в Юрмале мы искали пристанища, и наши друзья познакомили нас в Дзинтари с Алмой и Карлом. Карл всегда был дорожником: до советской власти, при ней и после нее. При немцах работали все, кто мог, жить то как-то надо было. Работали сестры в больницах, учителя в школах, юристы и врачи. На некоторых дорожников вроде бы надели форму строительных частей вермахта. А в 45-ом Карла вместе с теми, кто работал при немцах (и с теми, кто не работал), отправили в дальние края. «Ты видел военнопленных строй, вермахт разрушил, вермахт строит…Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен…».

Потом он вернулся, нескоро, но вернулся. Поднимал дом, огородничал. Он все помнил, но не любил вспоминать. Иногда мы с ним перебрасывались словами, часто я смотрел, как он работает. Он был много старше меня, но Работник в каждом движении и во всем, что он делал. Иногда кистью белил стекла построенной им теплицы, защищая ее от резкого солнца, иногда, в ненастную погоду мыл их. Как-то я видел, как он руками вынимал из траншей в песке, заполненных торфом, луковицы тюльпанов. Они с Алмой растили на рынок ранние помидоры, разводили цветы, а на отдаленном участке выращивали клубнику. Я тогда какое-то время мог доставать сортовые луковицы тюльпанов, «забракованные» для кремлевских скверов, сажал их сам, раздавал соседям. И несколько лет осенью посылал полдюжины в Дзинтари. А однажды в начале зимы пришла открытка от Алмы: «Нашего Карла больше нет». Я до сих пор благодарен за «нашего», вспоминаю его, и, если верить Метерлинку, он в это время живет. По крайней мере, в моих воспоминаниях.

Память дает надежду на покаяние и прощение, а беспамятство – залог возможного повторения пройденного. Лида жила вместе с нашей семьей в войну. Она девчонкой с родителями и младшей сестрой уезжала в Союз из Советской Латвии от немцев последним эшелоном. Вышла из вагона за кипятком и отстала от поезда. Родные решили, что она вернется домой и возвратились в Корсаву, где погибли вместе с остальными обитателями гетто. А Лида на самом последнем поезде уехала, как она думала, им вдогонку в Россию. Из детского дома она списалась с моей мамой и приехала в Москву.

Ее дочки много позже рассказали мне одну историю. По соседству в Корсаве жила большая многодетная польская семья. Незадолго до окончательного решения судьбы гетто мама Лиды, которую очень уважали в городке, ночью мимо охраны пробралась к соседке и отдала ей кольцо и сережки, с просьбой передать их дочке, если она сюда вернется. «Ведь война когда-нибудь кончится», - сказала она.

Юзя, выгляни на минутку

И не плачь, не накликай беды,

И о том, что я приходила,

Никому, набери в рот воды.


Потеряли, ты знаешь, Лидку,

Мы сюда, а она туда.

Указала нам в гетто дорогу

Несчастливая наша звезда.


Извини, только я ненадолго,

Мне сейчас же нужно назад.

Как-нибудь обойду часового,

Да боюсь подвести юденрат.


Знаю я, не сулит нам свободы,

Обещание «Арбайт махт фрай».

Ты колечко мое с сережками,

Юзя, дочке моей передай.


Может, будут у Лидки дочки,

Покрасуются в них пускай.

Ты любовь нашу вместе с сережками,

Юзя, дочке моей передай.


Если прав был твой ксёндз про страдальцев,

Очень скоро мы будем в раю.

Я колечко это с сережками,

Юзя, в руки твои отдаю.


Ведь когда-нибудь все это кончится,

И вернется она в отчий край.

Ты молитвы наши прощальные,

Юзя, дочке моей передай.


Если ж нет милосердья у неба,

И господь к нашим детям суров,

Наменяй ребятишкам хлеба,

Вон их сколько, голодных ртов.


Тех, кто в Корсавке жил когда-то,

Никого уж в помине нет,

Лишь из камня с звездою Давида

Проступает кровавый свет.


Носят Лидины дочки сережки,

Ищут в странах чужих благодать

И растят в тех краях мальчишек,

Чтоб их дочкам сережки отдать.


Все бледней дорогие лица,

Но для нас через пропасть лет

Не исчезнут тепло и память

И пребудет душевный свет.



Лида вернулась в Ригу после войны, вышла замуж, а Юзя разыскала ее и через верного человека передала завещанное матерью. Дети этих семей дружили, пока не разъехались.

Не с этого имени хотел я начать писать о бессмертии, хотя эта очаровательная актриса прожила довольно длинную жизнь и ушла 2 дня назад 92 лет от роду. Когда-то эта большеглазая, с высоким лбом Улыбка должна была стать последней, кого увидел бы умирающий герой одного из старых фильмов ("Все началось с Евы"). Но, увидев ее, он раздумал умирать. Тогда, много лет назад, я решил, что это - случайность. Ну, бывает. Сейчас, когда мне столько же, сколько тому герою, я его понимаю совсем по-другому. Увидеть Дину Дурбин и умереть -от старости, болезней, потому, что срок пришел - нельзя. "Две гитары за стеной жалобно заныли...С детства памятный напев, милый, это ты ли?". Умерла актриса, которая рассталась с кино в 27 лет после блистательного начала карьеры и в ореоле любимицы публики. Ушла, чтобы жить реальной жизнью, как она сказала. Но сохранившиеся ленты - залог бессмертия маленькой Золушки. И если вам ничего не говорит это имя - Дина Дурбин, - мне жаль вас, жаль, что не состоялось то, что для видевших связано с нею. Вы можете посмотреть на нее, найдите в сети, скажем, ленту "Сестра его дворецкого". Может быть, вам понравится.
А сел я за письмо, чтобы рассказать о встрече с другой актрисой. Очень грустно, что ее давно уже нет. Забавная мордашка, Одри Хепберн, в старой, но уже цветной голливудской ленте. Очаровательная интеллектуальная чушь, которую она несет, очаровательная несмелая улыбка, чуть скованные и в то же время грациозные движения. Тоненький стебелек с огромными глазами. Ее давно нет, а я слежу за действием нехитрой ленты с комком в горле и думаю,может это и есть бессмертие. Пока будут носители, на которые записывают и перезаписывают старые фильмы, пока будет на чем их воспроизводить, актеры старого (и нового, которое тоже когда-нибудь станет старым) кино будут жить, и сердца зрителей будут биться в унисон с тем, что происходит на экране (из хлопка, повинола, электронно-лучевой трубки, ж/к, светодиодном и т.д.). Вообще когда-то попалось мне на глаза утверждение, что движущая сила искусства - стремление к бессмертию - к бессмертию образа, к бессмертию творца. А меж тем, она уже поет, поет о том, что заставляет биться ее сердце и думать, так ли она живет. А Фред Астер, по фильму - опытный, слегка циничный фотограф еще не танцует, но мы знаем, что если он возник, то будет танцевать обязательно. Can one kiss do all of this? Синий почти чулок, подумать только, она мечтает о Париже ради того только, чтобы послушать там лекции известного философа.
И Париж - как фон для фильма, как цель, к которой должны стремиться все влюбленные или те, кто хотел бы стать ими. История Золушки, история модели, которую нашли в книжном магазине (подумать только, в книжном). Сентиментальное путешествие, сколько их было, сколько будет. А старые ленты раскручивают старые и вечные истории. Истории о счастье и любви, о вечно живых и незабытых.
Через 15 минут они танцуют вместе, Это танец с пением, с чувством, со степированной ритмикой в красноватом сумраке фотолаборатории. "Надо быть счастливой, надо излучать радость и свет, как-будто забот и печалей нет". Она излучала свет. Так что же такое бессмертие в искусстве? Скульптура? Отчасти. Живопись? В значительной мере. Кино? Местами. Хорошее кино с хорошими актерами? Да.
Мюзикл Джорджа Гершвина, тексты песен Джорджа и Иры Гершвин, консультировал фильм Ричард Аведон, маг и чародей фотографии, мастер портрета. После него фотоаппараты стали снимать по-другому.
Простая, немудрящая мелодрама. Лицедеи поют, танцуют, живут, испытывая счастье и испытуемые им, они живые. Любите ли вы старые фильмы, как люблю их я?

Пишу о путешествиях в основном, о выставках, иногда о старом кино. Специализируюсь на художественном паркете, его истории.
[481x700]