жили-были, варили кашу, закрывали на зиму банки. как и все, становились старше. на балконе хранили санки, под кроватью коробки с пылью и звездой с новогодней ёлки. в общем, в принципе — не тужили. с расстановочкой жили, с толком.

берегли на особый случай платье бархатное с разрезом, два флакона духов от гуччи, фетра красного полотреза, шесть красивых хрустальных рюмок и бутылку китайской водки. а в одной из спортивных сумок надувную хранили лодку.

время шло, выцветало платье, потихоньку желтели рюмки, и в коробочке под кроватью угасала звезда от скуки. фетр моль потихоньку ела, лодка сохла и рассыпалась. и змея, заскучав без дела, в водке медленно растворялась. санки ржавились и рыжели. испарялся закрытый гуччи. жили, были, и постарели, и всё ждали особый случай.

он пришёл, как всегда, внезапно. мыла окна, и поскользнулась. в тот же день, он упал с инфарктом. в этот дом они не вернулись.

две хрустальные рюмки с водкой, сверху хлеб, по квартире ветер. полным ходом идёт уборка, убираются в доме дети.

на помойку уходят санки, сумка с лодкой, дырявый фетр. платьем, вывернув наизнанку, протирают за метром метр подкроватные толщи пыли. в куче с хламом — духи от гуччи.

вот для этого жили-были.
вот такой вот «особый случай».

© Мальвина Матрасова

Ученик, бери перо,
слушай, наизусть заучивай:
слева сердце за ребром
есть у каждого везучего.
В клетке рёберной оно
колыхается по графику,
просто лечится вином,
если вдруг да не потрафили,
если вдруг неурожай
на ответное биение -
то достаточно разжать
руку, ложью во спасение
утолить его тоску,
с глаз долой - готово снадобье.
Счастлив тот, кто сердцем скуп.
Ну а нам с тобою надо бы
записать про вид другой
божьих тварей невезучих.
Слушай же, питомец мой.
Крепко-накрепко заучивай:
есть такие в наши дни -
не калеки, но... отсталые.
Сердце в них - куда ни ткни.
Всё у них не по уставу,
не по заповедям, не
по законам человечьим.
Те, кому всегда видней
их жалеют. Даже лечат -
безразличьем, тишиной,
недоверием, обидами,
плетью, обухом, стеной
и... завидуют. Завидуют.

Петелина Мария

Девице вроде бы как пятнадцать: в порезах руки, глаза горят.
Девица хочет зиме отдаться — что там осталось до декабря.
Папаша пьет, а у мамы бизнес. Да, есть свобода. И что с того?
Девица пишет стихи, записки, пытаясь выйти на разговор.

На разговор бы уже хоть с кем-то. Хоть бы спросили уж, как дела…
На кой черт юность, что так воспета, когда давно уже нет тепла?
Уже хоть с папой глуши водяру. Но только дайте поговорить!
Ее давно уже душит ярость — слепая, белая — изнутри.

А мать приходит с работы ночью, когда дитя уже сладко спит.
И ей бы, может, хотелось очень, с девицей просто поговорить.
О чем там надо болтать с подростком? «Ну как там мальчики? А друзья?»
Еще о чем? «Не спеши быть взрослой»? Да где бы сил на все это взять…

Девица маму не видит вовсе. Скучает очень, хоть волком вой.
Девица маму давно уж просит хоть раз пораньше придти домой.
У мамы кризисы, и дедлайны, и совещания, и долги.
Нечеловеческая усталость: не до себя и не до других.

Проходит время: папаша спился. Похоронили вот в том году.
Невроз у мамы. Растет девица: «Пусть все оставят — не пропаду!»
Девице вроде уже как двадцать, а по суждениям — сорок пять.
Пора бежать, но теперь остаться ее уже умоляет мать.

Мол, без тебя я зачахну быстро. Мне больше некого здесь любить.
Девица думает: «К черту бизнес! Дела закрою, чтоб без обид,
И прилечу, приползу, приеду. Я не оставлю ее одну».

«Ты знаешь, мама, я непременно…
Я позвоню.»


© Наталья Кудрякова

С каждым днем все сильнее в душе дождит, откликаясь на блеклость небесной кожи.
Было три долгих месяца впереди — пронеслись, на сутки одни похожи,
На текучие, вязкие, словно мёд, слишком душные от беспробудной лени.
Птицы вновь отправились в свой полет, в страны, где привольнее и теплее.

Ты сидишь в удобной своей тюрьме, бороздишь бескрайние интернеты,
Мерно тикает счетчик последних дней — это тихою сапой уходит лето.
Вместе с ним — загар на твоих плечах (впрочем, нет — и откуда ему бы взяться? -
Ты привык к компьютеру по ночам и по клавишам мерно стучащим пальцам).

Что тебе клубника и мошкара? Что сосновый, смолистый и пряный запах?
Тебе, в общем-то, побоку, что вчера был обрызган малиновым солнцем запад.
Вот заметишь, что с каждым ушедшим днем холоднее станет ушам и носу,
Что еще немного — и вот огнем на деревьях уже полыхает осень,

Станет завидно: спальники, рюкзаки возвращаются в город из дальних странствий.
Кто-то был у истоков большой реки, куда, в общем, не так-то легко добраться,
Кто-то был у гор ледяных седин, кто вдыхал запах солнцем согретых сосен…

…Ты в бетонной каморке своей сиди и печально смотри: наступает осень.


© Турнезоль

Её одиночество варит борщи
и любит несладкий чай,
не может терпеть импозантных мужчин
и слово «не привыкай»,
теряет перчатки, блокноты, ключи,
бросает свой телефон
на книжную полку: «Пусть здесь помолчит»
и ищет потом: «Где он?»,
читает романы, романсы поёт,
болтает само с собой.
Её одиночество — вечный полёт
в страну, где жива любовь,
домашний слонёнок из детской мечты
и летний морской мирок.

С её одиночеством сказки — на «ты»
и грустный герой Пьеро,
и Оле Лукойе с волшебным зонтом,
и трио знакомых фей.
С её одиночеством лично знаком
взъерошенный воробей.
Её одиночество — это не блажь,
не странный осенний бред,
а солнечный смех и бессолнечный плач,
стихи и мохнатый плед.

Ей дворник Иваныч вручает метлу:
«Гони-ка его взашей!»
…
Её одиночество ест пастилу
и тихо живёт в душе.

© Лара Мишанова

между ребрами пыль холодная,
пыль железная режет грудь,
тычет иглами, где угодно ей,
ищет, как побольней проткнуть.
я кричу: «Прекращай, проклятая!»
а ей слышится: «Искалечь!»
бинт, таблетки, зеленка, вата. я
покупаю картонный меч.
мол не пытка, а бой, сражение,
я смеюсь, выдыхая яд.
а за ней — только вихрь, движение,
из осколков неровный ряд.
из осколков, еще надушенных
ароматом твоих волос,
губ, до крови опять прокушенных,
теплых рук, поцелуев в нос.
мой мальчишечка, россыпь родинок,
на запястье из детства шрам
— мы счастливыми были?
— да вроде бы.
между ребер сквозит дыра.
я привыкла бы к неизбежности
и в улыбку бы сжала крик.
легче жить, не узнав о нежности,
чем ее ощутив на миг.

© Nadya Kelareva

Господи, прости её, красивую —
за мужчин, что взглядами насилуют
и пускают слюни похотливые;

Господи, прости её, счастливую
и далёкую от наших дел греховных,
за убогих, жалких и психованных
наших женщин с лицами плаксивыми —
тоже бывших некогда красивыми,
но измятых жизнью проклятущею;

Господи, прости её, цветущую,
с влажным взглядом, бархатною кожею,
на земных красавиц непохожую,
за морщины, шрамы и оплывшие
щёки, о румянце позабывшие,
за кривых, горбатых и юродивых
и за всех, что выглядят навроде их,
за ожоги на душе и коже
ты прости ей, всемогущий Боже.

Господи, прости её, любимую:
бьёт она, как белку в глаз дробиною
лупит сибиряк — без сожаления;
перед нею грохнусь на колени я,
хлынут горлом горькие признания —
и скончаюсь, не придя в сознание.
А она, воздушная и нежная,
примет эту смерть, как неизбежное,
только хмыкнет: эк беднягу скорчило —
хорошо хоть, шкурка не попорчена;
томным взором под ноги уставится…
Господи! прости её, красавицу.

© Фима Жиганец

cегодня в полночь на перекрестке,
где Веге встретился Альтаир,
я буду ждать тебя. Целый космос,
дрожит и тонет в моей любви.
дай угадаю - ты будешь в белом,
в руках - букет полевых цветов.
ты будешь нежной, смешной и смелой,
и пахнуть вишнями и весной.
мы зашагаем с тобой по звездам,
сминая пятками млечный путь.
и горько-сладкий подлунный воздух
нас поцелует в гортань и грудь.
и будут мимо лететь кометы,
хвостами вмиг разрезая тьму.
а под ногами - Земля и лето,
и за руку я тебя возьму.

мы забежим погостить к Авроре,
прядущей звездное полотно,
монетки бросим в большое море,
зайдем в космическое метро.
нас понесет желтоглазый поезд,
минуя Дубхе и Алиот.
и ты несмело глаза прикроешь,
подставив теплый и мягкий рот.
и будут пальцы гулять по коже,
и сладкой вишни медовый вкус.

но кто ты?
мы не знакомы, все же.

4:30,
и я
проснусь.

*
я помню частности: кожа, губы,
ключицы, скулы, неловкость рта.
и как магнитом к себе тянула
твоя небесная красота.
твои ладони со вкусом стали,
галактики посреди ресниц.
как трещины на стекле сдвигались,
ломаясь и превращаясь в птиц.
мираж, придуманный пьяным мозгом,
а может, демон, крадущий сны?
твой город, голос, страна и возраст,
ответь мне - кто ты?
да кто же ты?

ты исчезаешь с рассветной дымкой,
под трель будильника в тишине.
и только ласковая улыбка,
лишь это - то, что осталось мне.
так больно, страшно и безнадежно -
секундой раньше держать в руках,
секундой раньше - касаться кожи.
но утро все превращает в прах.

и снова в полночь, на перекрестке,
у автострады других миров,
я жду тебя.
я одет неброско,
в руках букет полевых цветов.

ты незнакомка,
ты - страсть и нежность,
ты - тяжесть в сердце и боль в груди.

я просыпаюсь с пустой надеждой
в реальном мире
тебя найти.

Джио Россо

…Привет, поэт, ну как твои дела? Небось, оголодал в своём застенке. Ты ж завалил
два письменных стола кубическими метрами нетленки. Растёт, и не по дням, а по часам твоих
произведений кубатура… Дружище, ты задумывался сам, кому нужна твоя сетература?
…Читателям? Уволь. Им вечно лень вникать не только в стих, а даже в сонник, твоя космогоническая
хрень нужна им как корове Панасоник, как зайцу грабли, как ежу перо,
как синхрофазотрон твоей квартире. А ты своё кровавое нутро стремишься предъявить как можно шире.
…Поэтам? Не смеши и не мечтай, Им всем плевать на вязь ажурных строчек. В сетях интриг,
разборок, ссор и тайн им без тебя хватает заморочек. Дерзай, паяц,
кричи, беснуйся, плачь, доверься ритмам, рифмам, антитезам… Слова от
душ отскочат, словно мяч от крыш, покрытых кровельным железом.
…Выносишь боль на их пристрастный суд сплетением анапестов и ямбов… Считаешь,
от безвестности спасут потоки бесконечных дифирамбов? Вкушая восхитительный елей, ты
вознесён, паришь, от счастья тая, не думая, что стал ещё бедней — тебя в меду купают, НЕ ЧИТАЯ!!! И, кланяясь
распутнице-судьбе, потрёпанный, нетрезвый и опальный, ты тщишься доказать хотя б себе, что круче
всех в пустыне виртуальной. Но каждой титулованной «звезде» слюнявишь зад с усердием обмылка, не ведая,
что в чьей-то бороде уже змеится подлая ухмылка. Готовы вилы, колья, топоры для тех, кто
вознамерился в нирвану, борясь, согласно правилам игры, за рейтинги, пустые как карманы.
…А если б хоть однажды не солгал, набив ступни о царские пороги, то был
бы он — ответный мадригал? Не думаю. Скорее — некрологи.
…Сварганят вместе траурный обряд, швырнув на холмик вяленький цветочек. Ведь зло обычно
стаями творят, добро — прерогатива одиночек. И скажут: «Он погиб, не заслужив ни почестей,
ни денег, ни софитов…»
Твори, поэт, пиши, покуда жив, для сетевого кладбища пиитов…

© Алексей Порошин

В воскресенье как-нибудь поутру,
Не прикалываясь и не шутя,
Я до винтика себя разберу
Как игрушку разбирает дитя,
Повыбрасываю тонны тоски —
Станет жизнь моя легка и проста,
Все печали разобью на куски —
Надоел их благородный хрусталь,

И сомнения, и страхи как спам
Удалю и больше не помяну,
Тараканам в голове и клопам
Обьявлю как ренегатам войну,
Это дело всем преградам назло
Я сумею до конца довести
И получится почти эталон,
Образцово-показательный тип,

И тогда причин не жить по «уму»
Не останется во мне ни одной,
Но, боюсь, что это всё ни к чему —
Только зря потрачу свой выходной,
Ведь не будет не нужна никому
Новоявленная сущность моя,
Да и я её себе не возьму,
Потому, что это больше не я.

© Игорь Приклонский

На тебя смотрит Бог. Как ты смотришь сериал. С бутербродами,
с кружкой пива/текилы/чая, вытянув ноги под стол.
Бог смеется и говорит: «Не везет ему.
Лол»

А ты бегаешь, мельтешишь перед всеми зачем-то, мечешься.
Мол: «Есть я! Я один не такой, как все!»
Пока всем в одну сторону, ты по встречной летишь полосе.

Переломы, тяжелые травмы, сам знаешь, тебе обеспечены.
Уникальность во всей красе.

«Ах, мне так тяжело! Вы все просто не понимаете!
Я живей и ранимей всех вас! Услышьте меня, наконец!»
Только если всмотреться чуть-чуть повнимательнее —
Пиздец…

Пока ты надрываешься со своими: «Никто не поймет меня!»,
Пока ищешь, где хорошо,
На тебя смотрит Бог, слышишь ты, идиотина?
Покажи ему шоу!

© Наталья Кудрякова

Откровения перерастают в инсинуации.
Держи дистанцию, не позволяй приближаться.
Это непросто -так владеть ситуацией,
Чтобы точно знать: с кем, когда и за что сражаться.
Тактик, стратег, укротитель слепой стихии,
Видящий разом две стороны у одной медали,
Знающий точно, что люди — они неплохие,
Только от них надо держаться подалее.
Ибо подпустишь — пойдут волной кривотолки.
Палец подашь — откусят по самый локоть.
В сгоревшем стогу уже не сыскать иголки.
Не позволяй ничему за душу трогать.
Так ли уж важно, каким будет этот вечер.
Главное, чтобы он был, и под утро оставил.
А все эти страстные речи,
Ноги на плечи —
Частные исключенья. Из общих правил.

© Елена Лазарчук

И увидел Бог всё, что Он создал,
и вот, хорошо весьма…
Бытие 1:31

Почемучка, сев на тучке, смотрит сквозь прозрачный купол
на уютную планетку. Взгляд усталый из-под век.
Непоседе стало скучно, захотелось новых кукол:
горсть земли, набор для лепки — получился человек.

Ай, поделка — просто чудо! Динозавров — в мусор, в печку,
и ни капельки не жаль их — нынче новая игра.
Богом быть совсем не трудно — для тщедушных человечков:
дай заветные скрижальки, а потом — чуть что — карай.

Безответные игрушки одеваются по спичке,
ходят строем, спят в коробках и смиренно терпят гнёт,
на игрушечных войнушках умирают по привычке,
с вдохновеньем и сноровкой, будто зная наперёд,

что игре не длиться вечно, что когда-нибудь под утро,
подивившись беспорядку, кто-то сильный и большой
бросит взгляд на человечков — бесконечный, чуткий, мудрый —
принесёт ведро и тряпку и вздохнёт: «Нехорошо…»

© Денис Барамзин

Бывает, что кончаются слова. Тогда глаза — особенно прозрачны. Одежда — не в размер и так невзрачна, что ходишь словно ранняя вдова. Движения спокойны, бег сонлив, ведёшь машину только в правом крайнем. Пожизненно теперь живешь за краем, хотя бы раз его переступив.
Но вот проходит месяц или два. Ты приучила тело к послушанью. И тонкостью его, слегка за гранью, черпаешь ниоткуда силу льва. Тебе не страшно, потому что страх — он признак обладания и власти. Необладанье — это тоже счастье, твоя свобода на семи ветрах.
Бывает, недостаточно прошло. И времени, и чувств, и километров. Тебя полощет семикратным ветром, и пробивает вечное сверло. Смирись, рассмейся, всё прими, как приз. И ранним утром выезжай в дорогу.
…А если не отпустит понемногу, то всё равно — рассмейся и смирись.

© Лала Тарапакина

Я люблю, когда недели белые,
как листы — в них ничего от памяти,
только город — летний, обгорелый,
хулиганом пляжным горлопанит.
Я люблю так жить, как будто нет меня,
это просто в мире равнодушия,
это просто в нашем странном времени,
где все души словно безделушки.
Я люблю то чувство равновесия
на канате боли и сомнений,
на канате — посмотри, вот весь я,
без страховки и без заземления.
Я люблю начаться и закончиться
без стихов — и некому, и нечего.
Я люблю простое одиночество,
разделив со всем бесчеловечеством.

© Аль Квотион

Держи баланс и сам себе наскучь,
держи лицо и бей по наглым рожам.
Внутри клубится месиво из туч,
так будь собой — как гром неосторожен.
Пока все ищут таинства зимы
и вспоминают сказки из ванили,
припоминай, как замерзали мы
без тех, кого отчаянно любили.
Они себе воздвигнут пьедестал,
чтоб с выси демонстрировать усталость,
так усмехнись — закончились места
в почётных караулах пьедесталов.
И выпрямись, и подбери соплю,
всех, больше чем просили, понимавший.
И сплюнь своё кровавое «люблю» —
пусть памятники ручками помашут.

© Петелина Мария

Здесь каждый за себя, собою сыт,
здесь женщина стоит,
понурив плечи.
Как сделать легче ей подножный быт,
как я могу ей руки сделать легче,
чтобы взлетели к солнцу, высоко,
в желании, готовности объятий.
Здесь женщина стоит, как колосок
на поле дней, трагедией измятом.
Как в поле том (как будто бы на ней)
поднять сады, коль поле то бескровно?
И в этом — распадение семей,
и в этом — роковая обреченность.
Как я могу? Но я не знаю сам
и прячу взгляд растерянный под шапку.
Здесь женщина стоит, не по годам
уставшая — ей холодно и зябко.
Что я могу? В глазах ее видна,
как тьма ночей — огромная прореха.
Здесь женщина стоит
совсем одна,
а я спешу куда-нибудь уехать.


© Аль Квотион

Какая встреча! Бывший мой мудак.
Мне вспомнилось шальное наше лето,
Где сердце от восторга билось так,
Как будто я бежала эстафету.

Где в паутине карамельных слов
Залипла я как муха — было дело.
Теперь я не влюбляюсь в мудаков,
Спасибо за науку, повзрослела.

И поумнела. Грустно и смешно —
Со мной не заварить любовной каши,
Мне скидки на кастрюли и вино
Гораздо интереснее страдашек.

Стара я для встречания зари,
Для глупых романтических идиллий…

А то, что учащен сердечный ритм —

Так это не любовь.

Тахикардия.

© Лисёнкова

Стареют вещи, дом, любимые стихи,
счастливый шар вчерашней лотереи,
кора деревьев с запахом трухи,
песок, земля и небо — все стареет.

Стареют, не меняясь, голоса,
но узнаешь и слышишь их иначе,
стареет за диваном полоса
ремонта давнего с попойками на даче,

стареет музыка, присохшая к губам,
не забывая нашего начала,
стареет лестница, ведущая к дверям,
возле которых сердце замирало,

какой предмет еще не назови,
и что б еще легко не вспоминалось,
вращается, как глобус на оси,
по оборотам набирая старость,

и снова возвращая к давним снам,
где звери падая встают в дешевом тире,
и расставляя вещи по местам,
пройдя на ощупь по ночной квартире.

© Михаил Матушевский

«Знай же, Маленький Принц!
Знай и помни: в ответе,
ты в ответе на этой
и всякой планете,
ты в ответе за всех
тех, кого приручил!» —
Голос Лиса горчил.
Лис был мудр. И он знал:
В жизни много страниц,
и легко не заметить,
что забыты советы,
и как солнечный ветер
улетаешь на смех
и на шёпот в ночи…
Всё. Огарок свечи
и чужая луна.

Лис был мудр. И он знал
этот мудрый закон.
Лис был мудр. И он знал.
Но и он, но и он…

© Татьяна Ерёмина Караганда