«…Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощай…»
«Мастер и Маргарита» М.А. Булгаков
По осени считаю не цыплят, а страхи, расхождения и сдвиги, что кружатся, жалеют и горят, как мятые страницы старой книги — заброшенной, расклеенной, седой, знакомой с дном горячей сковородки…
Стоит стакан (наверное, с водой, а было бы неплохо, если б с водкой) на тёмном подстаканнике окна, забиты до упора шпингалеты… Доказана и признана вина за грешное горячечное лето — кому тут врать? Третейскому суду — из сплетников, свидетелей и Бога?
Губами по руке твоей веду знакомую короткую дорогу, прощения прошу за всё подряд — за тёплое податливое тело, за мысли, что терзают и кровят, за искренность, которой не хотела, за выигрыш при ставке на zero, за многие ненужные вопросы…
Мой преданный (…кому и кем?..) герой, любимый так мучительно и остро, прости, прости — не знала, что творю, запуталась, запутала, плутая. Царапаюсь в бездомную зарю, уставшая — не ведьма, не святая, ломаю мир на скошенной оси, скулю, как сука в вымерзшем подвале.
Прошу — уйди, оставь меня, спаси, во многом счастьи — многия печали. Прошу тебя — сейчас — нажми «delete». Нажми легко, без пафоса и фальши. Надорванная осень поболит и потечёт без нас всё дальше, дальше…
За невлюбленными людьми
Любовь идет, как привиденье.
В словах любви, в слезах любви
Сквозит улыбка возрожденья,
Улыбка возрожденья…
И даже легче, может быть,
С такой улыбкой негасимой
Быть нелюбимой, но любить,
Чем не любить, но быть любимой.
Та ведь боль еще и болью не была,
Так… сквозь сердце пролетевшая стрела,
Та стрела еще стрелою не была,
Так… тупая, бесталанная игла,
Та игла еще иглою не была,
Так… мифический дежурный клюв орла.
Жаль, что я от этой боли умерла.
Ведь потом, когда воскресла, путь нашла, —
Белый ветер мне шепнул из-за угла,
Снег, морозом раскаленный добела,
Волны сизого оконного стекла,
Корни темного дубового стола, —
Стали бить они во все колокола:
«Та ведь боль еще и болью не была,
Так… любовь ножом по горлу провела».
Я умерла… Сегодня в три часа…
Да, ровно в три, я на часы смотрела,
Как раз стремилась к городу гроза…
Я так дожди любила — было дело…
Я умерла — хотя еще хожу,
И что-то отвечаю, даже гладко,
Я у-мер-ла… Тебе перевожу —
Меня не стало… впрочем, все в порядке-
Я умерла. Куда теперь спешить?
Чего хотеть, к чему теперь стремиться?
Всё оттого, что расхотелось жить…
Зачем без крыльев оставаться птицей?
Я умерла…
Волосы у него пахнут детством и табаком,
Думаю, по утрам он балуется молоком.
К вечеру ему пишет девочка, с которой он незнаком.
Я ухожу на кухню — не хочу мешать.
Слышно, как кнопочки клацают, даже издалека,
У него проворная, тоненькая рука.
Но видимо, он торопится и поэтому ритм слегка
Прерывается. Что не может не раздражать.
Потом он приходит, застенчив и молчалив.
Приобнимает меня, вызывая прилив
Глупенькой нежности. I want to believe,
Что и ему сейчас тоже под грудью больно.
Но он врет мне на ухо про партнеров и креатив,
Пьет свой кофе, насвистывая мотив
Из какого-то фильма, и камеру прихватив,
Ускользает за дверь, полагая, что я довольна.
Я беру телефон и тупо гляжу в экран.
Я давно не считаю ни наших ночей, ни ран,
Я готовлю побег в Монтенегро и Тегеран,
За пределы Вселенной, в раздолбанный Сектор Газа…
Запахнув халат и убрав телефон в карман,
Я сажусь за стол, наливаю вино в стакан,
Открываю ноутбук и решаю писать роман.
Но потом откладываю до следующего раза…
Ты знаешь, я, пожалуй, выхожу
Из круга не по-детски взрослых игрищ.
Я виртуозно варежки вяжу,
Но — не сильна в стратегии, как видишь…
Ты знаешь, мне не страшно быть ничьей.
Ничейственность — почти что превосходство.
В ней нет соблазна плакать на плече
Чужого дорогого благородства,
В ней нет соблазна ближнего винить
В нехватке сил и времени послушать.
Ничейственность — бездомности сродни,
Но быть бездомной несравнимо лучше,
Чем наспех жить, чем чувствовать бегом,
Чем ворожить над очагом чадящим.
Бездонность неба — это ли не дом
Для всех ничьих, ничейных, настоящих?
Это со всеми, слышишь, бывает...
так, что дыхание — не замирает,
губы — не сохнут, лоб — не влажнеет,
так, что «прости.. есть дела поважнее»,
так, что не ёжатся вдруг позвонки -
от чьей-то теплой руки..
что не натянуты нервы, как струны,
что снова рядимся, кто самый умный,
все поцелуи — как чашка чая,
(ты не просила — но наливают)...
Это со всеми, слышишь, бывает...
Так, что любовь на совочек сметает
страсти — осколки, ревности — крошки,
и обоюдоупрёков по ложке,
и — дохлых бабочек рой (как с куста)
тех, что внизу
живота...
Ничто не вернется.
Всему предназначены сроки.
Потянутся дни,
в темноту и тоску обрываясь,
как тянутся эти угрюмые, тяжкие строки,
которые я от тебя почему-то скрываю.
Но ты не пугайся. Я договор наш не нарушу.
Не будет ни слез, ни вопросов,
ни даже упрека.
Я только покрепче замкну
опустевшую душу,
получше пойму, что теперь
навсегда одинока.
Она беспощадней всего,
недоверья отрава.
Но ты не пугайся,
ведь ты же спокоен и честен?
Узнаешь печали и радости собственной славы,
совсем не похожей на славу отверженных песен.
.
Всё будет прекрасно,
поверь мне, всё будет прекрасно,
на радость друзьям и на зависть
семействам соседним.
И ты никогда не узнаешь,
что это — мертво и напрасно…
Таков мой подарок тебе — за измену
последний!
Какими бы времена ни казались лютыми,
Нас мамы учили — жить и не падать духом.
Добро торжествует.
И пусть пока не салютами —
Но запросто — вдоль дорог тополиным пухом.
Добро торжествует.
Венками из одуванчиков,
Порывом бежать безо всякой на то причины.
И да, наконец-то, — улыбками вечных мальчиков,
Которые этим летом — и вдруг мужчины.
Добро торжествует.
Пустынными стадионами,
Асфальтом, едва остывающим после зноя.
Старушками, чья судьба — торговать пионами.
И верой в необъяснимое, неземное.
Добро торжествует.
Большими ночными ливнями —
Такие в меня вливаются внутривенно.
И нами, совсем промокшими и наивными,
Но, кажется, всё же лучшими во Вселенной.
Не возвращай меня туда, где было больно…
Где заунывные дожди срывались с крыши
И бились рифмами в ночи о подоконник…
Не возвращай меня туда… Ты слышишь?.. Слышишь?..
Не возвращай меня туда, где так устала
Срывать печаль — как запоздалую расплату…
Где возвела свою тоску на пьедесталы,
В которой время без тебя тихонько плачет…
Не возвращай меня туда, где даже звуки
Стихали там, где я твоё шептала имя…
Где я стихи писала с грифом «от разлуки»,
А ты меня бесстрастно сравнивал с другими…
Не возвращай и не жалей меня прилюдно…
Не козырная — оттого всегда и бита…
И если даже я молить об этом буду,
Не возвращай меня туда, где не любима…
Это рождается тихо внутри,
На счёт «раз-два-три»
Эхом твоих же сердцебиений,
Отзвуком вязких мгновений —
Первого взгляда, прикосновения,
Шёпота, недоумения,
Дыхания влажного,
Бесцеремонно-отважного
Проникновения в самую суть
Жизни и тела…
Начинается это просто —
Без наивно-дурацких вопросов,
С нуля, с песчинки первой в часах.
И вот уже лавиной несётся,
И — бах! —
Ты в плену.
Ты скручен, вывернут наизнанку, распят.
Кости трещат,
Стонут нервы,
А ты с улыбкой блаженной ждёшь,
Кто первым
Сдастся на милость ей,
Кто из мёртвых камней
Одиночеств прежних
Выложит слово «надежда»,
Кто уступит право
Выстрела первого… Браво,
А вот и контрольный —
Выдохом куда-то в район души.
Спеши-не спеши,
Но ты во власти её теперь.
Сквозняком захлопнута дверь
В прошлое тусклое, серое.
И что-то внутри вибрирует: «Верую!»
И отпускают тоски тиски,
И больше не давит виски
Боль.
Ты только опять позволь
Вслух её имя назвать самому себе.
И в этой борьбе
Ты с удовольствием проиграешь.
Хотя уже точно знаешь —
Нет у любви победителей и побеждённых,
Как нет и спасённых…
Пожалуй, есть вещи — о них неприятно задумываться,
Пока мы живые, пока обстоятельствами не сжаты,
Но однажды в прихожей звенит, оторвавшись, пуговица —
Ты пришивала её когда-то;
Была же эпоха: стреляли рябиной, таскали яблоки,
Не ощущая масштабов мира, времени не ощущая,
И становится ясно, какой я тебе был маленький,
Какая ты мне — большая,
Как время идёт. В духовом шкафу поселилась ржавчина,
Снаружи хлопочут руки, морщинистые от мыла,
Мелькая всё реже и реже, переставая, будто нечаянно,
Теряясь под слоем пыли.
Есть ли миры, где Маяковский жив, где не в петле Цветаева,
Где не берут Гумилёва на мушки чекистских ружей,
Где неизменно звучит над посудой твоей эмалевой
Голос, зовущий на ужин?
Их нет. И кто-то другой выходит на улицу вечером,
Кто-то другой закуривает, обведённый оконной рамой.
Становится слишком мало разумного, доброго, вечного,
Тебя не становится, мама.
обмотай меня, ночь, в сто слоев изоляций,
заверни каждый нерв, чтоб не ныла душа,
я привыкла, что боли так долго не длятся
от любви, что уходит, сама – не спеша…
я привыкла снимать отлюбившую кожу,
и старьевщику – тряпкой в утиль. /зарастет!/
а сегодня так жжет неостывшее ложе,
по еще оголенному… /дайте же лед!/
я не знала, что страх может быть безграничен,
и безбожницей – в спешке ищу образа,
я забыла что сон - неприметно привычен,
иссушая в дыму сигаретном глаза…
я, вчера обнулявшая память в минуты,
оставляя ячейки для будущих лиц,
все Тобой заполняю, безумная будто,
и копирую их в миллионы страниц..
Появился ниоткуда и позвал
В никуда… Пришпорил ветер, был таков…
Разлинована дорогами Москва,
Переписана с веков-черновиков…
Где искать тебя? Строка, страница, том?
Растянулись на пол света стеллажи
Златоглавой… Но в какой стучаться дом,
Чтоб с утра щепотку счастья одолжить,
Чтоб упущенное всуе наверстать?..
В перламутровой росе — зачатки дня…
Жаль, кровавая/полярная звезда
Путеводною не станет для меня…
Светофоры-световоры украдут
Там минуту, тут минуту — полчаса…
Продираясь сквозь густую темноту,
Я запуталась у мая в волосах…
Босоногая подвижница любви…
[Хоть бы кто-то образумил: «ну, окстись!"]
С детства вложено: слова не воробьи —
Я иду к тебе за стайкой синих птиц,
Самых синих [шестикрылых] [журавлей],
Нынче выпущенных в небо из силка
Бледных губ… Иду вдоль сна… Как параллель…
Чтобы больше не мечтать о пустяках…
Знакомое лицо мелькнёт в толпе прохожих —
Oбычный будний день, внезапно, на бегу…
Я видела его… но где? Помилуй, боже —
Tак близко и тепло… припомнить не могу…
Нет — помню. Это — ты… ну вот теперь узнала —
Всегда ужасно мил, смешон и неуклюж…
Был так недолог путь — от встречи до финала,
Один короткий вдох — от «здравствуй» до «люблю»…
Всё тот же глаз прищур… и та же цепкость взгляда,
Приветливая речь и добрые слова…
Я тоже улыбнусь, печалиться не надо —
Такая «се-ля-ви», никто не виноват…
Сплетались две души — мы не были святыми
И рассыпались дни малиновым драже…
Не стоит называть — уже не нужно имя
Тому, что не сбылось — чему не быть уже…
Сплошная цепь разлук и встречи — не надолго,
Признаний волшебство и pевность — жадный зверь…
Не стоит сожалеть и горевать без толку,
Что так произошло — всё к лучшему, поверь…
Знакомое лицо мелькнёт в толпе прохожих,
Бесстрастно отразит витринное стекло
Мирскую суету… так — к лучшему… и всё же —
Спасибо… и прости — за то, что не сбылось…
Он был из мужчин — которые так молодят,
Как платье особого кроя, каблук и помада.
С ним просто безбашенным мой становился взгляд,
И было «до лампочки» — что обо мне говорят,
И было по кайфу — что с ним объясняться не надо.
Не надо влюбляться, скандалить, реветь и просить —
Всё то, чего вдоволь на «ужинах» бывших наелась,
Его было можно «на выход», как брошь, нацепить,
На зависть подружкам «за что тебя только любить??»
Ответить, смеясь. «да не ваше собачее дело!»
Смотреть снизу вверх — в глаза, что доверчиво ждут,
Шутить, уклоняясь опять от ответа «я — тоже»,
А утром на сборы дать ровно пятнадцать минут,
И, дверь закрывая, как туфли, которые жмут,
Снимать Его — чтоб не врасти! — с тела, с сердца и с кожи…