Лора пишет корявым почерком в линованную тетрадь: "здравствуй, папочка, помнишь? завтра мне будет пять. ты говорил, если что-то случится - пиши письмо, запечатай в синем конверте и маме отдай его.
ты говорил, если будет чего-то хотеться, о чём-то мечтаться, написать на листке - это самый быстрый способ с тобой связаться". Лора выводит печатные буквы карандашом: "синий конверт нашла, надеюсь, ты будешь рад. у меня и у мамы дела идут хорошо. пап, ты знаешь, я очень хочу посмотреть звездопад. ты, пожалуйста, попроси у того, кто главный! я обещаю, буду себя хорошо вести! чтобы хоть парочка, ну хоть одна упала, мне это очень нужно. пожалуйста, попроси".
девочка вырывает тетрадный лист, запечатывает конверт. отправитель, марка, обратный адрес. адреса получателя нет. Лора бежит на кухню, шлёпает босиком по паркету. там мама смотрит в окошко уже второе по счёту лето. она забирает привет отцу, ловит дочкин - отцовский - упрямый взгляд. "конечно, милая, передам. конечно, Лора, он будет очень рад". тихонечко гладит пальцами бумажное полотно: "а ведь точно, синий цвет был любимей всех". Молли берёт письмо, зажигалку, распахивает окно... ветер хватает пепел, уносит вверх.
Лорин отец проверяет почтовый ящик, сортирует на "важное" и "ерунду", находит конверт. он даже почти не плачет, дочь говорит, взрослые дяди так себя не ведут. он разбирает неровный почерк и детскость фраз. солнце движется к ночи. десять, одиннадцать... двенадцатый час.
Джеймс шепчет: "с днём рождения, милая". встаёт на небесный карниз.
набирает полные горсти звёзд
и бросает
вниз.
я люблю тебя больше других людей, потому что любить тебя — это день, у которого нет начала и нет конца, лишь одна бесконечность, как у кольца. я ценю тебя пуще вселенских благ: мне не надо ни хижины, ни бабла, ни иных регалий, ни этот стих, потому что ты драгоценней их. я храню твоё имя в своём нутре, как хранят костёр, чтоб ладони греть; твой огонь пылает внутри меня и ничто не силах его унять. я хочу всё время пробыть с тобой, мне не нужен кто-то, не нужен Бог, только ты нужна мне сейчас и здесь.
Как ни крути, не хочу, чтобы ты страдал, дёргал рукой оголённые провода, пальцы распарывал битым цветным стеклом, губы сжигал сигаретами мне назло. Я — всепрощение, значит, и ты — прощён в прятках от бури под общим моим плащом. Счастье идущим желать, не смотря вослед — это прямое знамение добрых лет. Я — отпускаю, пожалуйста, ты — пусти, вот по тебе бесконечно последний стих, вот по тебе безразмерно слезливый крик, веришь ли, нет ничего у меня внутри. Выбери что-нибудь тёплое в царстве льдин — вроде своих оправданий — и уходи. Пусть твои клятвы отныне тебя хранят,
Le Beaujolais Nouveau est arrive! - слова пусты, как молодые вина, а я не так наивна и невинна, как десять лет назад. И в большинстве своём мужчины стали мне скучны: роняют пепел с сигарет на скатерть, небрежно врут, небрежно пьют и платят. А дашь слабинку, начинают ныть о том, что бабы - стервы, жизнь - дерьмо, друзья - козлы...и далее по списку.
Шампанское, не прибегая к риску, готов открыть любой.
А я лимон меланхолично выжимаю в чай и привыкаю жить без алкоголя, как в сказке: мне что воля, что неволя, что "оставайся", что "прости-прощай".
Иди, mon cher, что хочешь, то и пей, но не меня, я много крепче виски. Не хлопай дверью. Лучше по-английски, по капле раствори себя в толпе, найди дешёвку, вылакай до дна, ведь ты привык "лакать" свои напитки.
Я не даю тебе второй попытки.
Такое чувство меры... и вина.
Нет звёзд на полуночном потолке —
ни посчитать, ни загадать желанье.
Того, кто ранил, не желая ранить,
по памяти я глажу по щеке:
морщинка — здесь, а тут — заживший шрам…
Я мысленно веду маршрут по тропке,
протоптанной за этот год короткий,
поделенный меж нами пополам.
По правилам сгоранья кратких звёзд —
перед паденьем должно ярко вспыхнуть.
Не слабоволья приступ и не прихоть
течение ночных привычных слёз…
Подушке в сотый раз клянусь забыть
обещанное ей же раньше помнить,
как Золушка, надеюсь — эта полночь
окажется посланницей судьбы
и переменит крыс на верных слуг,
и превратит в хрусталь тугую кожу…
Короткий год, что слишком быстро прожит,
я по золе от павших звёзд несу.
Быстрее, чем додуманная мысль,
чем мучимого сердца остановка,
горит звезда — смущённо и неловко
в полночной темноте моей тюрьмы.
Все стихи однажды уже были.
Слоем пепла занесло их,
слоем пыли
замело,
и постепенно их забыли —
нам восстановить их предстоит.
Наше дело в том и состоит,
чтоб восстановить за словом слово
и опять расставить по местам
так, как они некогда стояли.
Это все равно как воскрешать
смутный след,
оставленный в душе
нашими младенческими снами.
Это все равно как вспоминать
музыку,
забытую давно,
но когда-то слышанную нами.
Вот и смотришь —
так или не так,
вспоминаешь —
так или не так,
мучаешься —
так ли это было?
Примеряешь слово —
нет, не так,
начинаешь снова —
нет, не так,
из себя выходишь —
нет, не так,
господи, да как же это было?
И внезапно вздрогнешь —
было так!
И внезапно вспомнишь —
вот как было!
Ну конечно — так оно и было,
только так и было, только так!
чайник греется… в теплом халате сижу, лохматая,
и моя тишина обнимает меня до хруста.
научившись любить эти ласковые объятия,
понимаешь: просторно и тихо — не значит пусто.
тишина — это я. я с собой обнимаюсь мысленно,
у меня же есть я — исповедоваться и слушать.
неужели порой мы настолько себе бессмысленны,
что меняем себя на ненужные рты и уши?
полюбить себя. строго, но верно, тепло и искренне.
быть как солнце себе, если туча с дождем нависла.
когда веришь в себя, не коришь себя, не вредишь себе,
то куда-то бежать от себя не имеет смысла.
Каждый месяц я вижу, как свято место пустует в соседних яслях,
Потому что мой незачатый сын истекает кровью в двадцатых числах,
Упирается больно, бьётся, хочет родиться,
Кровью плачет, шепчет: мама, я бы мог тебе пригодиться,
Что за чёрт, почему ты не хочешь со мной водиться?
Я пою ему песенку про сестру и братца,
Как они никогда не плачут на аппельплаце.
Скручиваюсь эмбрионом, чтобы помешать ему драться,
К животу прижимаю грелку, чтобы ему согреться,
Говорю: отстань, не дури, обретайся, где обретался,
Радуйся, что ещё один месяц там отсиделся,
Ты бы кричал от ужаса, когда бы увидел, где очутился.
Он говорит: уж я бы сам разобрался.
Я читаю ему стишок про девочку из Герники,
Про её глаза, не видящие того, что делают руки.
Он говорит мне: ты думаешь, это страшней, чем гнить от твоей таблетки,
Распадаться на клетки, выпадать кровавой росой на твои прокладки,
Каждый месяц знать, что ты не любишь меня ни крошки,
Не хочешь мне дать ни распашонки, ни красной нитки,
Ни посмотреть мне в глаза, ни узнать про мои отметки?
Полюби меня, мама, дай мне выйти из клетки.
Я рассказываю ему сказку про мою маму,
Как она плакала сквозь наркоз, когда ей удалили матку,
Я говорю ему: ладно, твоя взяла, я подумаю, как нам быть дальше;
Я не люблю тебя, но я постараюсь стать лучше,
Чувствовать тоньше, бояться тебя меньше,
Только не уходи далеко, не оставляй меня, слышишь?
Он говорит: ладно, пора заканчивать, я уже почти что не существую,
Так — последние капли, черный сгусток сердца, красные нитки.
Мы, говорит, ещё побеседуем, мама, я ещё приду к тебе не родиться,
Истекать кровью, плакать, проситься, биться,
Клясться, что я бы смог тебе пригодиться,
Плакать, просить помочь мне освободиться.
Где-то в двадцатых числах приду к тебе повидаться.
и он говорит мне:
«я столько не спал ночей!
искал, где найти покрепче, погорячей,
а то все ничей, гляди, говорят, ничей. кому ни вручал ключей — возвращают с воем.
что я уж прослыл глупцом, подлецом, изгоем. и только никто не знает, как мне тут с боем дается забыть об имени, что звучит при каждой попытке кому-то отдать ключи.
и сердце стучит.
предательски так стучит.
и мне говорят: „включи же себя, включи!
когда ж ты устанешь вот это все волочить?“
мол, ни залечить, ни вымолить, не унять.
а я им молчу, как жутко хочу обнять,
и как до оскомин в горле боюсь терять
тетрадь, на которой ты написала номер.
я, правда, его надолго уже запомнил, но, если сотрется с памяти и с листа, я точно не выдержу…
помнишь, как у моста, плечами касались плеч, а на деле — душу, поверь, в этом мире мне больше никто не нужен.
я стал бы готовить ужин и зваться мужем, но нас разведут чужие нам голоса.
и до отправленья автобуса пол часа,
а я все гляжу, гляжу, и в твоих глазах, на этом вот месте мне хочется раствориться.
ну или хотя бы сниться.
хотя бы сниться.»
Мне б совет спросить да покаяться,
да в жилетку - обиды - всхлипами.
Без тебя-то жизнь продолжается,
но живется ль..? Тебе все видно там.
Мне за многое в жизни совестно,
по карманам грехов - и места нет.
Умирать мне совсем не боязно,
страшно после всего держать ответ.
Как душа болит, необласкана,
словно рана ноет, открытая,
в небеса я смотрю с опаскою -
хорошо тебе там? С молитвою
просыпаться и засыпать учусь,
наверстать пытаюсь упущенное.
Больше, чем за себя, за тебя боюсь,
за грехи твои неотпущенные.
Мне плеча твоего, слова отчего
Чаще не достает со временем,
но, пускай вся жизнь раскурочена,
я уже запаслась терпением.
У тебя во мне посильней нужда -
кто отмолит еще тебя на Земле..?
Об одном прошу тебя: иногда
приходи ко мне, обнимай во сне.
Моя. Никто не отберет.
Теперь ты здесь, я чувствую — ты рядом.
Шепчу: привет. И мир — наоборот.
И кровь в ушах звенит горячим ядом.
Моя. И глупый мой язык,
Не в силах замолчать, все треплет имя.
И кажется, вот-вот настанет миг —
И эти пальцы встретятся с твоими.
И не отдерну, нет — переплету.
Как никогда не смел и думать даже.
И поднесу к лицу — к щеке, ко рту, —
Не поцелую. Не прильну. Поглажу.
Да мне и хватит. Просто — так тепло.
И в то мгновенье… да и в те, что были…
Взглянуть. Коснуться. И — гортань свело,
А время медлит: ну, решайся — или…
А я молчу. И, набирая ход,
Качнулось — покатилось — заскользило…
Теперь моя. Никто не отберет.
И ничего не изменю.
Не в силах.
Что же ты думал:
разрыв - это просто блеф?
Если я рву — то я рву…
И не стОит штопать…
Твой самолет, не набрал высоты, взлетев…
или набрал лишь за тем,
чтоб сорваться в штопор…
Ухнуло… грохнуло…ахнуло в сердце так…
И до сих пор ещё Небо дрожит от взрыва…
Знаешь ли,
поздно выбрасывать белый флаг,
после того, как снесло…
обожгло…
накрыло…
Рвать — это, значит, выдёргивать провода
голой рукой
из растерзанной в кровь грудины,
или смотреть, как врывается кровь-вода
в узкое жерло пробитой души-плотины —
как она хлещет из взорванных кем-то пор…
В сердце пробоина:
ты истекаешь мною…
Я покидаю тебя навсегда — без ссор
и без прощаний…
Но знаешь - какой ценою?
…
Ты ещё долго будешь кричать во сне…
Выть на луну
под наплывом фантомных болей:
будет, казаться, что я до сих пор в тебе…
Мёртвое сердце,
а мается, как живое…
Будешь искать мой знакомый и светлый след —
в шумной толпе, ожидая увидеть снова
маленький, лёгкий, до боли родной силуэт…
Ждать моих писем…
но снова… ни слова… ни слова…
…
Только вот слушай… сегодня такая ночь!!!
Воздух хмельной…
и невольно в нём тонешь… тонешь…
Липы цветут…
а на улице тёплый дождь —
точно такой же, как в прошлом июне…
Помнишь? -)
Понимаешь ли, это мУка — объяснять, если ты не понят. Я к глазам поднимаю руку. Видишь — город в моей ладони уместился. И безмятежно снег кружится, крупнее окон. Ну зачем тебе моя нежность? Если я не внутри, а сбоку. Если я не в тебе — снаружи. Одиноко брожу по краю. Молчалива и безоружна. А над городом снег играет серебром в переливах света, тишиной растворяя звуки. Ну зачем я опять об этом? Понимаешь ли, это — муки ощущать постоянно голод по теплу, по любви, по ласке. В невозможности по другому безнадежно сгущая краски. Пустоту пустотой не лечат. Все так просто и объяснимо. Только кажется — я по встречной с максимально недопустимой. Перекрестки и светофоры… Разделительные… Сигналы… Любопытство других: как скоро встречусь я со своим финалом? Им на время развеяв скуку. Чтобы после опять -трясиной. Ты бы мог протянуть мне руку, только это невыносимо, если я в тебе не случилась ни судьбой, ни мечтой, ни светом. Приручил… или приручилась…? Но спокойнее — не об этом. Чтобы мыслями не казниться /не признаешься и не пойман/.
Обещаю тебе не сниться…
Если сможешь меня не помнить…
Застынет в сахаре река.
Горячей станет
Моя замёрзшая рука
В твоём кармане.
И, слава Богу, кончен год.
Не отвертеться.
И спелым яблоком вот-вот
Сорвётся сердце,
Солёным лунным кипятком
Ошпарит веки —
Мы расстаёмся так легко
И так навеки,
И так не в счёт шершавость щёк
И губ бумажность,
Как будто я тебя ещё
Хотя б однажды,
Как будто время — снежный шар
На медном блюде,
Как будто мы вольны решать,
Что с нами будет.
Последний лестничный пролёт.
Всё так нечестно.
Слегка потрескивает лёд
В ковше небесном,
У Водолея на плече
Сидит комета.
А ты еще любимей, чем
Казалось летом.