«Осень — вторая весна, когда каждый лист — цветок»

(Альберт Камю)

Закружились бабочками листья,
пОд ноги ложатся и шуршат,
Заалели на рябинах кисти,
Стаи журавлей вдали летят…

Самый золотой из всех осенних,
Месяца родней и ближе нет,
Ведь в один из дней его последних
Я когда-то родилась на свет!

В осеннем парке музыка играет,
И дивный блюз разносится с листвой,
А сердце на минутку замирает,
Любуюсь красотой той неземной.

Стоит мольберт среди ковра из листьев,
Художник пишет Осени портрет.
И легкие прикосновенья кисти
Мазком на холст наносят свой сюжет.

А в старом парке саксофон играет,
Деревья в платьях ярких все стоят,
И ветер ласково им напевает,
Художника улавливая взгляд.

В парке городском так тихо-тихо,
Осень. Птичьих не слыхать тирад.
Дождь под ручку с молодой дождихой
Совершают мило променад.
Надо было видеть эту нежность,
Как держал он зонт над головой,
Разливалась чувств его безбрежность
И любви какой-то неземной.
Сплетничали на аллеях лужи,
Посмотрите парочка идёт,
Не успеют оглянуться, стужей
Их зима оденет в колкий лёд.
Ну, а те бродили тихо-тихо,
Будто мокрый ангел к ним сошёл,
Луж не замечая, дождь с дождихой,
Им вдвоём так было хорошо...

А все-таки осень хороша.  

Как красиво падает лист!

Вот он оторвался, в нерешительности кружится,

потом опускается ниже, ниже...

и, наконец, плавным движением приникает к земле,

где лежат его братья — все тем же путем

окончившие короткую жизнь.

Марина Цветаева.

Письмо Памфилу Юркевичу. 1908 год

«Стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды»

Л. Н. Толстой «Война и мир»

«Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю. Но это мне долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Если листья и шуршали, то только на земле, под ногами человека. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как прорастает трава.
Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить очень чистые и точные звуки осенней земли»

К. Г. Паустовский «Желтый свет»

Ах, эта красная рябина
Среди осенней желтизны…
Я на тебя смотрю, любимый,
Теперь уже со стороны.

Со стороны страданий прежних,
Со стороны ушедших лет,
Которым словно зорям вешним,
Уже возврата больше нет.

Летят, как ласточки, листочки
С моей любовью по пути;
И только нет последней строчки,
И слова нет еще «прости».

Еще

Девочка с персиками. В.Серов

Девочка с персиками: Вера Мамонтова

На, пожалуй, самой известной картине Валентина Серова запечатлена дочь известного промышленника и мецената Саввы Мамонтова Вера. Портрет Веры сделан в усадьбе Мамонтовых в Абрамцево. Серов воспитывался вместе с детьми Мамонтова, поэтому в семье был не посторонним человеком, а почти родственником. Однажды летним вечером Вера, девочка подвижная и озорная, в передышке между играми во дворе забежала в дом и схватила со стола персик — этот момент и вдохновил Серова на написание картины. Он попросил её позировать, и непоседливая Вера каждый день терпеливо трудилась натурщицей — Серов начал писать портрет в середине лета, а закончил уже осенью. Закончив, художник подарил потрет матери Веры Елизавете. Сейчас картина находится в Третьяковской галерее.

Судьба Веры Мамонтовой сложилась печально. Она вышла замуж за предводителя московского дворянства Александра Самарина, была очень счастлива в браке и родила троих детей. Но в 32 года заболела пневмонией. Антибиотики тогда ещё не изобрели, и Вера «сгорела» от болезни всего за 3 дня. Её муж, овдовев, больше не женился. В 1932 году был репрессирован советской властью.

...Бокал шампанского дрогнул в руке Наташи Розенель, и она чуть не облила свое единственное "приличное" платье. На нее горящими глазами смотрел лысеющий немолодой мужчина с козлиной бородкой в дорогом добротном костюме, сверкая стеклышками пенсне, ничуть не скрывая, что еще секунда - и он готов увести, украсть, похитить ее с этой вечеринки.
Чутьем актрисы Наташа понимала, что это ее единственный шанс, который она должна использовать, и она включила свои женские чары. У Натальи за душой не было ни гроша, только интересная внешность и жгучая жажда жизни, от которой надо брать все.

После этой встречи все началось и стало волшебной сказкой для Натальи Розенель на целых одиннадцать лет. Началась новая жизнь. Им приходилось лгать, изворачиваться, выкраивать время для встреч, маскироваться и конспирироваться. Но Анатолий Васильевич сразу дал Наталье понять, что настроен на нечто гораздо более серьезное, чем просто интрижка.

Анатолий Васильевич Луначарский

Наташе Розенель чуть за двадцать лет, но она уже вдова и воспитывает маленькую дочь Ирину. Наталья умна, хороша собой, воспитана и в меру авантюрна. Наталья родилась в еврейской семье присяжного поверенного Александра Саца, где с детства приобщалась родителями к искусству, театру, изучала иностранные языки.

Церковное наименование праздника — перенесение в Константинополь Нерукотворного образа Господа Иисуса Христа. А в народе у него существует целых четыре названия.
Православные христиане 29 августа отмечают третий Спас. В народе этот день называют Ореховым или Хлебным Спасом, Спасом на холсте или Холщовым Спасом.

Последние варианты связаны с церковным названием праздника — перенесением из Едессы в Константинополь Нерукотворного образа Господа Иисуса Христа.

Ореховый Спас, объединивший христианские и народные традиции, считают днем благодарения Господу за урожай зерновых и орехов.
Спас называют ореховым потому, что с этого дня можно есть орехи — они как раз поспевают. Первый ореховый сбор, по традиции, освящают в церкви.
Ореховому Спасу предшествуют Медовый и Яблочный — дата каждого праздника из года в год остается неизменной — 14 и 19 августа. За ними стоят свои история и традиции, но все они связаны с Иисусом и с его деяниями.
Ореховый наиболее важен из всех трех Спасов, хотя не так популярен, как два предыдущих.

Всё хорошее быстро проходит,
Это каждый из нас замечает,
Скоро в звуках осенних мелодий
Наши души от счастья растают.

Будут листья шуршать под ногами,
И дожди вечерами шептаться,
И порой облаков оригами
Будут чем-то чудесным казаться.

Будет осень. А как же иначе?
От жары так устала природа,
То дождями некстати заплачет,
То захватит весь мир непогода.

Будет осень. И это прекрасно!
Снова будет красиво и ярко,
Ничего не бывает напрасно
Каждый миг будет в жизни подарком.

Будут листья шуршать под ногами,
Будут в лужах дома отражаться,
Будет осень с её вечерами
Нам невиданным счастьем казаться...




 

Она была безумно красивой, удивительно интеллигентной,

тонкой образованной женщиной,

но тени великих родителей для детей тяжелы…

«Пусть посидят! Пусть ведают, что значит нас разлучать! Пусть посидят в тюрьме!» — Борис произносил эту фразу со сцены за своего персонажа, царя Федора, уже более сотни раз. И каждый раз зрители в зале словно замирали, заворожённые его игрой, и даже у других участников спектакля нет-нет да и пробегал от нее по спине холодок. 27 октября 1949 года именно эти слова станут последними в его жизни.

Стукнув напоследок по столу кулаком в тяжелых царских перстнях, Борис Георгиевич направился к выходу. Он должен был переодеться в гримерке, чтобы выйти на финальную сцену. С трудом отворив заглушенную войлоком дверь кулис, он прислонился к ее косяку и молча рухнул на пол. Занавес закрылся, в зале вспыхнули аплодисменты, но он их уже не слышал.

Кто-то бросился ему на помощь, расстегнули ворот рубахи, в коридорах началась суета — стали звать доктора,  но 53-летний артист уже был мертв. Его бездыханное тело перенесли на тот же самый диван, где четырьмя годами ранее в костюме Ивана Грозного скончался актер Хмелев. Борис лежал там навзничь, огромный и спокойный: живой, он так обычно отдыхал в антрактах. Вбежавшая за кулисы супруга Мария Юльевна, глядя на эту страшную сцену, словно окаменела и долго не могла сдвинуться с места: как сказать об этом нашей Леночке, отец был для нее самым близким человеком…

— Ввиду болезни Народного артиста Советского Союза Бориса Георгиевича Добронравова спектакль продолжаться не может, — наконец, объявили со сцены.

В Петербурге на Пряжке в больнице для умалишённых в одной из маленьких комнат, где кроме простой железной кровати ничего не было, на подоконнике лежала крошечная старушка, такая крошечная, что её исхудавшее высохшее тельце умещалось совершенно свободно на узком пространстве. Она лежала, повернувшись лицом к стеклу и совершенно не реагировала на входящих. Это была первая жена Лескова Ольга Васильевна, которая находилась здесь уже много лет и никого не узнавала.

В 1909 году газетный работник Протопопов, осматривая больницу, заглянул к ней и поинтересовался, помнит ли она Николая Семёновича Лескова, больная задумалась. После явно больших умственных усилий, всматриваясь куда-то полуприкрытыми глазами, она едва приподняла кисти восковых рук и прошептала: «Лесков вижу..вижу.. он чёрный…чёрный..
Даже в своём безумии она продолжала его ненавидеть.

Ровно в середине 19 века из тихого провинциального Орла в Киев к дяде известному в городе врачу профессору Алферьеву приехал недоучившийся гимназист Николай Лесков. К ужасу и отчаянию родителей мальчишка бросил гимназию, просто не стал сдавать экзамены за очередной класс, с детства был своеволен и упрям. На семейном совете было решено отправить Николая в Киев, всё-таки большой город, больше возможностей чем в Орле.

...Мичман Владимир Дмитриевич Менделеев выдвинул ящик стола и достал оттуда завернутый в папиросную бумагу портрет. Четкие черты лица, тонкий, словно на античной камее, профиль, вьющиеся волосы, высоко поднятые над чистым лбом. Как бы ему хотелось открыто поставить этот портрет на стол в своем кабинете! И смотреть, смотреть на него, пока глаза не начнет застилать туманная пелена. Отчаяние и негодование жгли душу...

...Машенька Юрковская знала себе цену. Ей было только пятнадцать лет, когда Репин боготворил её и требовал, чтобы именно она позировала ему для иллюстраций к «Каменному гостю». Крамской отмечал ее «неземную красоту» и тоже писал портреты. Дивная красавица, Маша Юрковская, собиралась замуж за офицера Владимира Менделеева.

Все в Петербурге были знакомы с семейной драмой Менделеевых: знаменитый ученый, ни капли не влюбленный, когда-то женился на женщине, которая была старше его на 8 лет. Некрасивая Феозва подарила химику троих детей, была хорошей хозяйкой и заботливой матерью. А потом Менделеев увлёкся юной казачкой Анечкой Поповой, к которой и ушёл от жены. Разъярённая Феозва требовала раздела имущества и детей. В итоге сын остался с Менделеевым, а дочка – с брошенной супругой (еще одна девочка умерла во младенчестве). И вот этот самый юноша, Владимир Менделеев, и сходил с ума по красавице Маше Юрковской.

Ухаживания принимались благосклонно. Две семьи были готовы объединиться и даже назначили дату свадьбы. Для Маши шили белое платье с кружевными рукавами, а тетушка хлопотала о квартире для будущих новобрачных. До венчания оставались считанные недели, когда Маша хладнокровно объявила родным и жениху – ничего не будет. Она отменяет торжество, потому что… приняла предложение от другого мужчины. Маша пойдет за Андрея Желябужского, действительного статского советника и главного контролера Московского железнодорожного узла. Карьера Володи Менделеева еще будет складываться, а тут – готовый человек с именем и статусом. И хорошим доходом! Юрковским, которые находились в сложном финансовом положении, пришлось согласиться с доводами Маши.

Видя состояние сына, Дмитрий Иванович Менделеев решился на крайние меры. В таких случаях в дворянских семьях было принято отправлять захандрившего молодого человека в путешествие по Европе или в кругосветное. Новые страны, новые знакомства, новые впечатления помогали справиться с душевными тревогами.

История его жизни могла быть заурядной или выдающейся. Но закончилась, к сожалению, трагедией в которой переплелись судьбы его семьи, молодой студентки Туркестанского государственного университета Екатерины Гайдебуровой, архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) и соавтора гимна СССР Габриэля Урекляна (Эль-Регистан).

Спасаясь от хаоса Гражданской войны, Иван Петрович Михайловский перевез жену и троих детей из Харькова в Среднюю Азию. В Ташкенте он устроился преподавателем физиологии на медицинский факультет Среднеазиатского государственного университета, созданного после Революции.

В Ташкенте и окрестностях добился локальной известности. В 20-е годы были очень популярны публичные научные опыты, в которых Михайловский охотно участвовал. Гипноз науки, научных знаний, которому, по расчетам идеологов тех лет, надлежало полностью вытеснить из человеческой души веру, религию, действительно захватывал широкие круги интеллигенции и общественности. Суть публичных опытов, на которые приглашались представители местных СМИ, заключалась в том, что Михайловский выкачивал у подопытных животных кровь, пока они не впадали в состояние клинической смерти. После этого "промытую" раствором Рингера-Локка кровь он переливал обратно, после чего животное возвращалось к жизни.

Типичная заметка под названием «Жизнь и смерть» появившаяся в «Правде Востока» 5 апреля 1928 года. В ней публику извещали, что 7 апреля в Ташкентском доме Красной Армии ученые ответят желающим: «Где лежат границы жизни и смерти? В чем сущность жизненных проявлений и где начало умирания? Возможно ли временное умирание и новое оживление? Где центры, заведующие жизнью животных и человека? Возможна ли жизнь без мозга, сердца, легких, крови?». В 20-х годах научный энтузиазм не останавливался ни перед чем.

Скоро осень, за окнами август,
От дождя потемнели кусты,
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты.

Отчего же тоска тебя гложет,
Отчего ты так грустен со мной?
Разве в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной?
Что сбывается ранней весной…

За окошком краснеют рябины,
Дождь в окошко стучит без конца.
Ах, как жаль, что иные обиды
Забывать не умеют сердца!

Не напрасно тоска тебя гложет,

Не напрасно ты грустен со мной,
Видно, в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной!
Что сбывается ранней весной…

Скоро осень, за окнами август,
От дождя потемнели кусты,
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты!
Как когда-то мне нравился ты…

Автором нежно-грустных строк, которыми наполнен текст песни «Скоро осень, за окнами август»,
является советская писательница и поэтесса Инна Анатольевна Гофф.

Из выступления Инны Гофф на вечере памяти Яна Френкеля в 1990 году:
… В начале 60-х годов мой муж Константин Ваншенкин, став соавтором Яна Френкеля,
естественно, познакомил с ним и меня, и началась наша дружба, выходящая далеко за пределы творческой,
дружба наших семей, наша творческая дружба с Яном Френкелем.
И вот я помню эту комнатку на Трубной, где мы сидим с ним у Френкелей,
и я случайно что-то к слову спела ему на свой мотив, которым я была вполне довольна,
который за хозяйственным столом, как все женщины, напевала, спела ему «Август»,
и он попросил меня написать эти слова для него. Так возникла наша первая с ним песня,
и вот уже более 30 лет она звучит, и так приятно, что люди до сих пор её знают и хорошо к ней относятся…

Ян Френкель, получив стихи "Август", написал красивую мелодичную песню с лёгким налётом романтической грусти. Как говорится, в самый раз музыка гармонично легла на стихи.

Позднее они - композитор и поэтесса - напишут еще много хороших песен: "Ветер северный", "Песня о ровеснике", "Я живу вблизи аэродрома", "В парке у Мамаева кургана", "Друзья мои", "Оглянись" и не только. А главной песней тандема станет "Русское поле". 
"Август" появилась на свет в 1966-м. Но, как иногда бывает со многими хорошими песнями, не сразу нашла своего исполнителя, а точнее - свою исполнительницу, ведь повествование в стихах идёт от лица женщины.

Помог счастливый случай. Однажды, в гости к Яну Френкелю пришла популярная певица Нина Бродская. По ее воспоминаниям, композитор показал Нине песню "Август", добавив, что песня, спетая филармонической певицей, всего один раз прозвучала на радио и легла в стол.
Когда композитор Френкель сыграл мелодию, певица не смогла сдержать восторга - она прыгала и хлопала в ладоши, а композитор смотрел на Нину с изумлением

Завтра — Преображение, а после завтра меня повезут куда-то к Храму Христа Спасителя, в огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию, и я учу и учу «Священную Историю» Афинского. «Завтра» — это только так говорят, — а повезут годика через два-три, а говорят «завтра» потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса-Преображения. Все у нас говорят, что главное — Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно, что даже дух захватывает, как только вспомнишь. Горкин знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне недавно страшного «щелкуна», который грызет орехи. Он меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу стружек, и начнет спрашивать из книжки. Читает он, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и я не знаю. «А ну-ка, — скажет, — расскажи мне чего-нибудь из божественного…» Я ему расскажу: и он похвалит:

– Хорошо умеешь, — а выговаривает он на «о», как и все наши плотники, и от этого, что ли, делается мне покойней, — небось, они тебя возьмут в училищу, ты все знаешь. А вот завтра у нас Яблошный Спас… про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты… Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.

– Да нету же ничего… — говорю я, совсем расстроенный, — написано только, что святят яблоки!

– И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют, — ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас — загибает он желтый от политуры палец, страшно расплющенный, — медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мед можно выламывать, пчела не обижается… уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, — яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот. Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не велено было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил. С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной — для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу.

Преображение Господне… Ласковый, тихий свет от него в душе — доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, — зелено-золотистый, мягкий. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, — не идет ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, — поспела, закраснелись. Будем ее трясти — для завтра. Горкин утром еще сказал:

– После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.

Такая радость. Отец — староста у Казанской, уже распорядился:

– Вот что, Горкин… Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, «бели», что ли… да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.

– Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя прикажете?

– Это я сам. Арбуз вот у него выбери на вырез, астраханский, сахарный.

– Орбузы у него… рассахарные всегда, с подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки орлы-те!.. На всю Москву гремит.