Интеллигентного красавца Георгия Эфрона все считали высокомерным эгоистом. Его объявляли главным виновником самоубийства матери, Марины Цветаевой, и порицали за отсутствие патриотизма. Он же все свои недолгие 19 лет жизни отчаянно страдал: презирал мать, но постоянно вспоминал ее, не хотел воевать, но погиб, защищая Советский Союз.
Георгий Эфрон был третьим ребенком поэтессы Марины Цветаевой и литератора Сергея Эфрона. Он появился на свет 1 февраля 1925 года в Праге, куда Цветаева за три года до этого переехала со старшей дочерью Ариадной. Младшую, Ирину, мать потеряла еще в 1920-м – девочка умерла от голода в московском приюте. Вскоре после рождения мальчика семья в поисках лучшей жизни перебралась в Париж, однако вылезти из нищеты не получилось и здесь.
Первое время Цветаеву охотно печатали, но публикации постепенно сошли на нет, и семья жила в основном за счет «Комитета помощи Марине Цветаевой», основанного известными писателями, друзьями поэтессы. Храбрый в боях Сергей Эфрон оказался совершенно неприспособленным к обычной жизни. Он не хотел быть посредственностью в тени таланта жены, и несмотря на то, что идей у него всегда было много, довести начатое дело до конца никогда не получалось.
Цветаева словно чувствовала себя виноватой за то, что не уберегла Ирину, что родила Георгия в такое неспокойное время, что ее семья бедствует. Все эти эмоции, накопившиеся за последние годы, слились воедино и превратились в лавину материнской любви, которая обрушилась на Мура с первых дней его жизни. Мать постоянно писала о нем в дневниках, и любое проявление характера, жест или каприз мальчика могли стать поводом для очередной записи. Когда сыну не было еще и трех лет, Марина удивлялась, как он «чудно владеет словом», а когда исполнилось восемь, писала, что он «очень критичен и обладает острым, но трезвым умом».
Одаренность Георгия не была плодом воображения обожающей его матери – ребенок действительно начал говорить очень рано, а в шесть лет вовсю читал книги. Он был одновременно беззаботен и вдумчив, мог без умолку болтать об автомобилях и собирать для сестры букеты из листьев, но вместе с тем пытался самостоятельно переводить французские стихи и часто погружался в свои мысли. В 1935 году Марина и Сергей решили отдать сына в хорошую частную школу. Денег и так почти не было, и обучение влетало в копеечку, но Марина хотела, чтобы ее Мур получал только лучшее.
Тогда же, в середине 30-х, Сергей, который уже несколько лет активно сотрудничал с советскими спецслужбами, стал поднимать тему возвращения на родину. Марина, так и не сумевшая принять Октябрьскую революцию, говорила, что «той России больше нет», но дочь Ариадна приняла сторону отца и первой покинула Европу. Осенью 1937 года из Франции вынужден был бежать и Сергей – его обвинили в причастности к убийству бывшего агента советских спецслужб Игнатия Рейса. Цветаева осталась в Париже с 12-летним Муром.
После побега Сергея Эфрона от поэтессы отвернулась вся русская эмиграция, а допросы о деятельности ее мужа стали частью ежедневной реальности. В конце концов, мучимая плохими предчувствиями, Цветаева все-таки решила уехать вслед за дочерью и мужем, и летом 1939 года они с сыном ступили на российскую землю. Но и здесь семье не было покоя –вскоре после их приезда арестовали Ариадну, затем забрали Сергея, и в попытках все исправить Цветаева просто разрывалась на части. Она писала письма Берии с просьбой разобраться в деле мужа и дочери, ездила к ним на свидания и пыталась найти хоть какой-то заработок, чтобы вытянуть себя и сына. В это время Мур не знал, куда себя девать.
Уезжая в Россию, он думал, что отец – герой, смелый разведчик, и их ждет счастливая жизнь, но оказалось, что в СССР они с матерью снова превратились в бездомных и никому не нужных эмигрантов. Переезжая из одного подмосковного поселка в другой, Мур мечтал о нормальной жизни в столице, о новых знакомствах. Дневник, который он вел, заменял ему несуществующего друга. На его страницах юноша конспектировал мелкие события из жизни и размышлял над загадкой ареста сестры и отца. Отношения с матерью стали очень напряженными: Георгию не нравились ее «тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью» стихи, ее манера поведения, стиль речи. Он считал ее безнадежно устаревшей и неспособной подстроиться к наступившему времени.
Но кое-что все-таки приносило Муру радость – например, редкие встречи со старыми друзьями семьи, где можно было поболтать на французском и вкусно поесть (ему было только 15, растущий организм постоянно требовал еды). Юноша очень тосковал по общению, мечтал об отдельной комнате, о самостоятельности, и Марина Ивановна, видя его терзания, остро чувствовала свою вину. Георгий часто раздражался на мать. Если они шли по улице вместе, он старался держать дистанцию, а она, напротив, пыталась взять сына за руку, чем вызывала в нем еще больший гнев. К началу войны абсолютно все в жизни Мура потеряло ценность. Отца и сестру даже не думали выпускать, стихи матери не печатали, а сам он не вписывался ни в одно сообщество. Так и не ставший советским человеком, но уже переставший быть французом, Георгий не имел ни капли патриотизма, а московская интеллигенция казалась ему смешной – он видел в писательском круге лишь замаскированных под элиту обывателей.
Восьмого августа 1941 года мать и сын уехали в Елабугу. Видя, как Марина Ивановна усиленно ищет работу, Георгий тоже стал ходить по библиотекам и канцеляриям в поисках места для себя. Тогда в его дневнике появилась запись: «Мне жалко мать, но еще больше жалко себя самого». В Елабуге Мура раздражало все: сам город, их убогая комнатка в доме на улице Ворошилова, даже мальчишки, с которыми он общался. Впрочем, состояние Марины было еще хуже: 24 числа, отчаявшись найти работу, она взяла с собой шерсть для продажи и отправилась в Чистополь. «Настроение у нее – самоубийственное, – в тот день написал в дневнике Мур, – деньги тают, а работы нет». Его всегда раздражала неприспособленность матери к быту, поэтому, когда она вернулась, подавленная и поникшая, споры о дальнейшей их жизни возобновились. В конечном счете мать и сын решили переехать в Чистополь: сентябрь был уже близко, и Мура нужно было определять в школу. Запись о переезде появилась в дневнике Георгия 29 августа 1941 года, а через два дня хозяйка дома Анастасия Бредельщикова нашла Марину Цветаеву повешенной в сенях.
После смерти матери Мур все-таки приехал в Чистополь, обратился к поэту Николаю Асееву с просьбой о помощи, и тот устроил его в местный интернат. Не зная, с чего начать знакомство с новым воспитанником, который явно отличался от своих сверстников, старший педагог интерната Анна Стонова предложила Муру почитать ребятам стихи его матери. «Я их не знаю», – ледяным тоном ответил юноша. Позже Анна объясняла свою бестактность тем, что Георгий не создавал впечатления человека, несколько дней назад потерявшего мать. Он выглядел как самоуверенный красавец, внушал уважение, а вовсе не жалость.
Георгий провел в интернате меньше месяца, а затем по приглашению директора Литфонда вернулся в Москву. К тому моменту в столице творился полный бедлам – город находился на осадном положении. Мур искал поддержки и помощи у всех знакомых, но единственное, что ему советовали – уезжать поскорее. «Что со мною происходит? – в отчаянии писал он в дневнике 14 октября. – Каждое мое решение подвергается критике, и притом столь безжалостной, что немедленно превращается в решение диаметрально противоположное первому. Мое положение трагично из-за страшной внутренней опустошенности, которой я страдаю. Мысли о самоубийстве, о смерти как о самом достойном, лучшем выходе из проклятого “тупика”, о котором писала М. И.». Георгий Эфрон блуждал по полупустой Москве, растерянно глядя на людей, которые спешно покидали город в грузовиках, нагруженных домашним скарбом. Метро не работало. Сидя в пустых библиотеках, он зачитывался романами французских писателей, а затем до отвала объедался сладостями, купленными на вырученные от продажи вещей деньги. Конечно, Мур не знал, что в это же время по приговору тройки НКВД был расстрелян его отец – это случилось 16 октября 1941 года.
Новый этап в короткой, но полной событий жизни Георгия Эфрона начался 30 октября, когда он вместе с переводчиком Александром Кочетковым и его женой отправился в Ташкент. Жизнь в эвакуации оказалась для Мура невыносимой. На улице стояла ужасная жара, жилье было без каких-либо удобств, а перспектива пойти в армию, которой он всеми силами стремился избежать, вновь повисла над ним дамокловым мечом. Летом 1942 года Георгий получил угол в Доме писателей – крохотную комнатку без света, отопления и воды. В то время юноша подрабатывал художником – рисовал патриотические плакаты и карикатуры, писал лозунги – и дважды в неделю ходил в гости к Алексею Толстому. Несмотря на то, что Георгий, не без помощи знакомых писателей, добился права посещать их столовую, питание его было слишком скудным. В итоге оголодавший Мур украл и продал вещи хозяйки. Позже, когда та написала на него заявление в милицию, парень вынуждал московских родственников продавать вещи Цветаевой, чтобы вернуть все до копейки.
В те времена Ташкент был убежищем для многих известных людей, и Мур своим ироничным взглядом подмечал все нелепости жизни в писательской колонии. «Я нахожусь в постоянном и тесном общении с писательской средой, и уже успел познакомиться с ее нравами, специфическими особенностями, ужимками и гримасами. В будущем я смогу использовать этот богатейший материал», – писал Георгий. Сперва наладивший с Анной Ахматовой диалог, уже в середине 1942 года своенравный Мур рассорился с ней, и Анна открыто начала говорить, что считает Георгия виноватым в смерти матери. «Ахматова живет припеваючи, ее все холят, она окружена почитателями, официально опекается и пользуется всякими льготами, – писал Георгий своей сестре Але. – Подчас мне завидно – за маму. Она бы тоже могла быть в таком “ореоле людей”, жить в пуховиках и болтать о пустяках. Я говорю: могла бы. Но она этого не сделала, ибо никогда не была “богиней”, сфинксом, каким является Ахматова».
Георгий вернулся в Москву осенью 1943 года и почти сразу начал учебу в Литературном институте. Как вспоминал впоследствии писатель Анатолий Мошковский, Мур разительно отличался от остальных студентов, и не заметить его было невозможно. «26 ноября за столом неподалеку от меня появился новичок, и я узнал, что фамилия его Эфрон, зовут – Георгием. Он был тщательно причесан, на нем щегольски сидел синий пиджак с галстуком. Лицо у новичка было очень интеллигентное: высокий бледный лоб, орлиный нос и длинные узкие иронические губы. Во всем его облике чувствовалась порода – в четких чертах лица, в умных светло-серых глазах, в подбородке, даже в этой бледности».
Георгий был аристократом до мозга костей: свой скромный обед, состоящий из хлеба и вареной картошки, он всегда носил в чистом узелке, а остатки кожуры с холодных картофелин снимал с изяществом, которому могли бы позавидовать даже девушки. Мур мало общался с другими студентами, но с теми, кто попал в его окружение, был предельно откровенен. Своей подруге Норе Лапидус, которую он иногда провожал домой, Георгий даже рассказал, что считает себя отчасти виноватым в самоубийстве матери. По его словам, Марина Ивановна была очень эмоциональна и влюбчива, и он, будучи ребенком, не мог простить ей увлечений. Из-за ревности и обиды за отца он затаил в душе неприязнь, был черств и не оказывал сыновней поддержки, когда мать, одинокая и всеми покинутая, в этом нуждалась.
В конце февраля 1944 года Георгия призвали в армию. Как вспоминал Анатолий Мошковский, Мур «однажды забежал в институт в шинели, с зимней солдатской ушанкой под мышкой, обошел всех, пожал на прощание руки и ушел». Несмотря на то, что он никогда не был душой коллектива, многие сокурсники и педагоги выражали крайнюю обеспокоенность дальнейшей судьбой молодого человека. Спустя несколько месяцев в институт даже пришло письмо от Георгия, в котором он, явно полный надежд и оптимизма, изъявлял желание продолжить обучение, когда война закончится. Проникнувшись этим неожиданно добрым ироничным посланием, однокурсники написали коллективное письмо с байками о студенческой жизни и пожелали Эфрону поскорее вернуться. Увы, ответа они уже не получили.
Мур не был воином. Воспитанный на других ценностях и в другой стране, он не имел отчаянной храбрости и патриотизма, которые заставляют людей совершать героические поступки. Этот талантливый и образованный юноша должен был стать переводчиком или критиком, педагогом или писателем, но никак не солдатом. Зная характер сына, перед смертью Марина Ивановна оставила записку, в которой просила поэта Николая Асеева «не оставлять Мура, потому что он пропадет». Но Мура оставили, и он пропал –юноше было всего 19 лет, когда его смертельно ранили в бою под деревней Друйка 7 июля 1944-го. Лучше всего последние месяцы жизни юноши описывают его собственные слова, написанные задолго до трагичных событий: «Неумолимая машина рока добралась и до меня, и это не фатум произведений Чайковского – величавый, тревожный, ищущий и взывающий, – а Петрушка с дубиной, бессмысленный и злой».
Мария Крамм.
И пока вот эти уроды признают за собой свободу слова - я за собой тоже признаю. Евреи были одними из самых страшных преступников ХХ века. И были виновны в убийствах и трагедиях миллионов русских. За что и поплатились. И сегодня продолжают стравливать народы.
