Война, мерзкая война, проклятая война! Мы не знали её, мы, которым в 1859 году не было и двадцати. Мы ещё сидели тогда на школьной скамье, и это слово напоминало нам о днях, когда у нас не было уроков.
Тёплые вечера когда народ веселился, поутру вести о победе пронеслись над Парижем. У дверей кафе собирались мужчины, они вели разговоры о политике. А там, далеко, в Италии или России, простёртые на спине мертвецы взирали на небо широко открытыми стеклянными глазами.
Помню, как в 1859 году пришло известие об исходе битвы при Мадженте. Мальчики бегали и кричали: - ПОБЕДА! ПОБЕДА! - И среди этого смеха и криков Я услышал рыдания. Старый сапожник плакал. У него были 2 сына в Италии.
Но ещё отчётливей мне вспоминается другая война - Крымская кампания. Мне было тогда 14 лет. На Юге солдат не очень любят. Но у нас они чувствовали себя как у Христа за пазухой. Как-то к нам пришли двое солдат - один был небольшого роста, другой высокий. Бабушка накормила их обедом на кухне и поставила им вина. Вернувшись из школы, Я пошёл поглядеть на этих солдат. Помнится, Я даже чокался с ними.
Я хорошо помню, у высокого на глазах были слёзы; дома у него осталась жена, женщина уже пожилая.
- Полно, не горюй - утешала его моя бабушка. - Коли вы будете возвращаться этой дорогой, заходите ко мне, уж приберегу вам бутылку винца.
Бедных солдат это приглашение заставило на минуту забыть тот ужас, который их ждал, они, разумеется, представили себе, как на обратном пути вернутся в этот домик и выпьют по случаю того, что всё худшее уже позади.
Сколько полков Я тогда успел проводить на войну! Потом солдаты стали проходить мимо нас всё реже. И вот однажды мы увидели, что они возвращаются обратно покалеченные, окровавленные, с трудом ковыляя по дорогам. Печальная процессия двигалась долго. Бабушка иногда говорила: - А эти двое? Неужто они меня позабыли?
Но вот в сумерки в дверь к нам постучал солдат. Он был один. Это был меньшой.
- Товарища моего убили - сказал он, входя.
Бабушка принесла бутылку.
- Придётся, видно, мне одному - сказал он.
Он сел, поднял стакан и невольно потянулся, чтоб чокнуться с другом. Из его груди вырвался тяжкий вздох:
- Он наказал мне пойти к нему домой, старуху утешить. Эх, лучше бы мне там остаться, а не ему.
Впоследствии моим сослуживцем был один шовинист. Шовинист этот был в армии сержантом, вернулся из-под Сольферино, где заболел лихорадкой на полях Пьемонта.
Сколько часов мы с ним судачили вместе! Ведь бок о бок со мною находился бывший солдат. Я соглашался по двадцать раз слушать одну и ту же историю, чтобы уловить её истинную суть. Сам того не подозревая, человек этот сделал мне интересные признания. У него были готовые рассказы, ходульные слова, и это чувствовалось во всём. Шовинист пополнил моё образование.
Благодаря ему Я знаю настоящую войну, не ту, о героических эпизодах которой нам повествуют историки, но ту, которая среди бела дня исходит потом от страха, спотыкается, волочится по лужам крови, как пьяная потаскуха.
Я спрашивал шовиниста:
- А солдаты охотно шли в бой?
- Солдаты! Да их просто гнали туда!Им было страшно, они 2 раза пытались бежать, но их возвращали - половину из них перестреляла наша же артиллерия! все в крови, тычутся как слепые...
- Хорошая наука - сказал Я.
- Да, и наука жестокая, поверь. Себя не помнили, плакали от обиды, умереть хотели. Нет, ты об этом ни малейшего представления не имеешь. В книгах всё приукрашено. В тот вечер, в Сольферино, мы даже и не знали, что победили. Ходили слухи, что австрийцы придут нас резать. Сил у нас не осталось ни капли. И вдруг объявляют: подписан мир!! То-то радость была! Солдаты водили хоровод, что твои девчонки! Сам видел. Ну и довольны же мы были!
Видя у меня на лице улыбку, мой друг-шовинист вообразил, будто Я не верю, что французская армия может так любить мир. Я его иногда спрашивал:
- А тебе никогда не было страшно?
- Мне? - восклицал он, скромно улыбаясь. - Я был как все.. Я не знал... Дрожишь да идёшь - вот оно как бывает. Раз, помню, пулей на излёте меня прибило. Вот Я лежу и думаю: - ведь если встану, так, пожалуй, похуже будет.