Девушки собирают цветы. Некоторые украшают себя или подругу короной. Но ветер зовёт тебя подняться выше, к цветам, ранее невиданным, к тем, что и сорвать нельзя, настолько нежны лепестки.

Там, наверху, чтобы удержаться на крутых и опасных скалах, вместо цветов ты научишься собирать корни, что выдержат, только если ты не потянешь чересчур сильно.

И когда потом, лёжа внизу, ты будешь глядеть в невероятную высь, где была только что, вдруг почувствуешь спиной неуклюжие толчки зелёных пальцев, и услышишь сопение вечного ребёнка, что всё это время так увлеченно сплетал твой путь.

Чужие слова слетают с губ. Ходишь оглушённая целый день. Он открыл мне свои чувства.

Я читала об этом. Красным светится его лицо в голове. Так подло и пошло. Слова важнее и больше человека, который произнесёт их — или услышит. "Ищу тебя в толпе", — как будто он мне нужен! Приди, приди и избавь меня от ожидания! Это именно так ужасно и работает. Он и на секунду не задумался, когда произнёс их, я бы никогда так не поступила.

Это его лицо, и язык — самый вкусный, сладкий, розовый. Высосать и проглотить, ощутить его движение по гортани вниз. Я ослепла, отдай мне свои глаза, чтобы открыть мои. Всё, что только можно забрать себе, налепить на безликую заготовку уши, нос, скулы, кадык. Сбежали и живут где-то своей собственной жизнью, говорят, дышат, излучают тепло, мягкие и упругие, оставив меня коченеть в смертном молчании.

Произошедшая со мной смешная жизнь. Имя его на страницах чужих книг захлопнуть и отбросить, на чужих устах — да как они смеют!? На сцене бесполый манекен снимает с себя одежду.

Втирать его в кожу перед сном, жечь его фимиам. Клубы дыма над простынями, публика кашляет и рассаживается, скрип кресел, шум голосов. Гигантская рыбья морда раздвигает туман над головой, и я улетаю в распахнутую пасть.

[538x700]
Можно побыть с тобой?

Я подобрал ноги от потухшего костра, оглядываясь. Я задремал и не заметил, как наступил вечер. Птица, склонившаяся надо мной казалась такой живой, что было невозможно поверить в её реальное существование.

Мне нужна твоя помощь, посмотри.

Под крылом торчала стрела в центре красной тряпочки, на самом деле бывшей кругом пропитавшей пух крови.

Не могу ни клювом, ни лапой достать. Ты не знаешь, как это сделать?

В свете заходящего солнца в глазе птицы я отчетливо увидел свою фигурку. Надо было так же отвечать не словами, а таким же голосом, как у меня в голове.

Не знаю. Я пускаю стрелы, а не вынимаю их. Могу попробовать.

Конечно. Ты ведь очень хороший стрелок. Поэтому я до сих пор и жива.

Я потянул, и кровь брызнула фонтанчиком.

Это цитата сообщения _r_o_s_e_ Оригинальное сообщение

...Император Тетраэдр жил во дворце, построенном исключительно из резинок. Справа - мудреные фонтаны извергали тонкие, как шелковинки, эластичные струи. Слева - десять менестрелей играли день и ночь на эластичных резиновых лютнях.

Императора все любили.

По ночам, когда тощие собаки дремали, когда музыка убаюкивала всех, кроме самых бдительных, дворец спал, надежно защищенный от подлых Равнобедренных - заклятых врагов милостивого Тетраэдра.

Но днем стражи распахивали огромные двери, равнину заливало солнцем. и императору подносили дары.

Дары были самые разные: отрезы материала - столь тонкого, что он растворялся от одной только перемены температуры, отрезы материала - столь прочного, что из него можно было построить целые города.

Однажды прекрасная женщина поднесла императору вращающийся театр, который приводили в действие карлики.

Карлики разыгрывали разные трагедии и даже некоторые комедии, - разыгрывали их все разом. К счастью, у Тетраэдра было много лиц и граней, иначе он умер бы от усталости.

Они разыгрывали все представления разом, и император, обходя свой театр кругом, мог лицезреть их все одновременно.

Он все ходил и ходил кругами и так узнал очень ценную вещь:

за любым чувством следует другое, потом - еще и еще...

А заканчивается всегда тем, что мне становится негде жить
Хоть и была права. И трава в моей голове
И облака, и фигурки пешеходов-воздухоплавателей
Сцепившихся как два черных одуванчика
Верхом на крылатой зебре пересекают в неположенном месте

Тяжелые сумки с пустотой брошены в подъезде
Играла и доигралась, звучит сквозь решетку окна повторяемой гаммой
Я прилетела, но похоже, что пролетаю
Как если бы ты курил, а я кашляла, такой разговор
Хоть письмо пиши и передавай через стол —
Вернут с исправленными ошибками и оценкой

Проигрываю снова и снова, на повторе —
Песня, которая мне не нравится
И этот подъезд и сумки легко отделяются и пропадают
Легко — вслед за роялем и пианистом
Сверкнув и грохнув крышкой высоко в небе
 

---

Ты знаешь твоя девушка приезжает
Мир складывается вдвое
Ткнулся носом в окно самолет
Теперь придется жить как-то так
Что поделать
Фейерверк у тебя под пальто
Целый город
Без определенного места жительства
Сон уже никогда не кончится
Как вода как прилив и отлив
Мы уже никогда не сможем сказать
Спим ли мы сейчас или нет

"Люди делятся на две категории. Пишущие и читающие. Мы превратились с тобой в читающих. Самых прекрасных. Потому что пишущие - от них только проблемы.
Нам пишут письма, записки и сообщения смс. Нам отправляют тексты книг на правку, нам посвящают романы и стихи. А мы читаем. Ведь на каждого пишущего должен быть свой читающий. В этом плане мы на своём месте. Я не пишу, ты не пишешь. Мы открываем книги в которые сами уже и превратились. Когда нечего читать, мы читаем друг друга по сотому разу, пропуская длинные описания природы или военных действий. Ты перечитываешь страницу 96, я - 2000. Потом мы меняемся местами. Я не люблю заглядывать в конец. Ты же всегда начинаешь читать книги с конца.
Ворох бумаги , исписанный мелким почерком. Целая ночь впереди. Лампа освещает пол комнаты. Ночная бабочка бьётся в окно."

Глубока вера в силу отсутствия кого бы то ни было по эту сторону глаз,
городская улица, деревенский пейзаж, морской берег,
когти и крылья гор, слетевшихся на твои беззащитные останки.

Глубока вера, что полюбив однажды, будешь любить всегда,
никуда не денется, никому не нужно твое чувство.
Прогонять возлюбленных можно как угодно часто и далеко,
на другую сторону земли, к звездам.

"Привет, дневник, что там у тебя. Ах, да, опять не пишется. Ну тогда я сейчас...

Я вышла на улицу, пока говорила с тобой по телефону. Я перешла через улицу, не попав под машину.

Лодки парили, привязанные к крышам хрущёвок.

Я надела на себя много лёгкой одежды, чтобы каждый раз, когда меня хватали, в руках у них оставалось что-нибудь маленькое и незначительное. Я говорила с тобой по телефону, и целый бессмысленный духовой оркестр, зацепившись друг за друга инструментами, кубарем скатившись вслед за мною по улице, ухнул в оркестровую яму. Я говорила с тобой по телефону, стоя перед твоим домом, глядя в пустые окна, поднимаясь по лестничным пролётам, осторожно приоткрыв никогда не запираемую дверь, неслышно разувшись в прихожей.

И вот я сижу и говорю перед тобой, ты меня слышишь? Настало время взять тебя в руки, настало время раскрыть тебя, пустые страницы дней, лет, осеней, настало время надеть на шею колокольчик и зазвенеть, в коридорах и туалетах, аудиториях и на лестничных площадях. Ты увидишь и услышишь, ты поймёшь то, что я хочу сказать. Мы же были вместе так долго, ночь, она длилась так долго, мы смотрели бесконечное кино, лица и голоса, не совпадающие с движениями губ, совсем не совпадающие. Они совсем не это хотели сказать, ты же Видишь?

На совете Сов – я и мой маленький дневничок, мы – сегодняшнее меню. К порядку, к порядку! Сначала клюёт один, за ним следующий, не толпитесь!

Он подумал, что я испугаюсь, если он ударит меня по лицу. Он подумал, что если забрать у меня паспорт, я буду послушна. Он подумал, что без одежды я не сбегу, – если пищеварительный тракт умеет думать.

И даже если так, мне очень жаль, но то, что у тебя внутри, не оставляет места для меня снаружи...

Набор букв, выплюнутый на страницу, теперь, когда я рассказала, беги и прячься. Спаси того, кого ещё можно спасти!"

— Ты включил? Я всего лишь голос в твоей голове. Слова и паузы между словами, мягко и монотонно, есть на что опереться в темноте. Хотя о чём это я, сейчас яркий солнечный холодный ветреный день, и слова, должно быть, еле долетают до тебя... Но, однако же, место, из которого я диктую, очень тихое и спокойное. Ветер еле долетает с поверхности. Маленькая комнатка.

— Мои друзья тоже здесь. И колокольчик. Тянется маленькая ручка, их обычно не замечают, как на уроке в классе. Тот, кто хочет высказаться, кому сил нет больше терпеть, он понимает, что за любое слово его могут убить Большие, но он не может не воспользоваться, понимаешь, и он тянет за верёвку, потом — сильнее, повисает на ней всем своим маленьким весом.

— Я тогда на двух ногах ходил, все мы. Мы перемещались высоко над поверхностью, вставляя в землю такие длинные палки, они ещё пополам сгибались. Удивительное дело, но мы нисколько не боялись упасть — от ветра там, или оттого, что одна нога о другую споткнётся. Удивительно, я же говорю. Я уходил каждое утро, ну это когда моя часть планеты к солнцу поворачивалась, из дома, ну это место такое, вот как у меня в груди бьётся, вот такое же, гонит всё и всех по кругу, такое же, только большое, — и в нём можно было жить, и каждый в таком жил. Внутри. Я из него выходил, это практически мгновенно происходило, но и как бы оставался.

— И там со мной ещё люди жили, как вот сейчас мы. И все могли выходить. Мы запирали такую крышку или заслонку, ну, чтобы к нам туда никто не попал, пока нас нет внутри, не забрал что-нибудь наше себе. Потом ещё были лестницы, да, можно было становиться выше или ниже, когда хочешь, можно было стать очень, очень высоким. Никого внутрь не пускать, даже если постучат. И вообще уйти — и тогда тебя там не было. И тогда нужно было ждать, была такие штука специальная, чтобы ждать, часы. Можно было очень долго ждать — а человек мог вообще никогда не вернуться. Это называлось "уйти из дома".

— Ещё были окна...

— О, Господи, да, такие... стеклянные глаза. Которые никогда не закрывались.

— И все выходили из своих сердец, запирали их, спускались по лестницам многие ноги, бежали очень быстро, и смотрели на часы, и опаздывали. Потому что было поздно. И снова надо было ждать очень долго.

— И злиться. Зло быстрое-быстрое, надо сделать больно прямо сейчас, и ещё быстрее, чётко, по расписанию, зло готово и ждёт. Напряжено. Готово.

— Однако у зла нет на тебя времени. У него никогда не бывает времени, а ведь дел так много. А ты опять где-нибудь остановился, в каком-нибудь ужасном красивом месте, где-нибудь у перекрёстка, например, и дорогу переходить не хочешь. Дышишь вообще. Смотришь, посмотреть ведь всегда есть на что. На светофоре зелёный человечек бежит, серый покойничек лежит, голубой ангелочек летит, красный ждёт и уже закипает, а золотой сейчас по шее получит, — только, жаль, времени нет.

Посмотри, как реки текут: ни реки, ни глаз. Однако можешь представить с легкостью, почему? Реки только и ждут того, чтобы быть выпущенными. Уходят глубоко под землю, на них строится целая жизнь, гробы плюхаются в воду, жил-да-был, сгинул-сгнил. Вода всегда течёт и готова поддержать разговор так же, как дать ему со смехом утонуть.

Мимо занимающихся любовью, мимо оркестров, марширующих в красном бархате, мимо повешенного на дереве, ты должна узнать, куда впадают все реки, улыбается он тебе, мимо церквей с ослепшими от солнца в отполированном золоте звонарями, мимо свалок, где брошенные вещи любят своих хозяев до скрежета в пластиковых зубах.

Он смотрел мне вслед, в воде его глаз я стала уменьшаться, пока не исчезла вовсе, он нырнул в мой поток, оставив своё отражение на растерзание прибрежным шакалам, годы он путешествовал во мне золотистым песком переносясь между камней, глядел со дна между струящихся по течению волос, зимою лизал лёд изнутри огоньком кленового листа. Когда я увидела его, в воде моих глаз он стал уменьшаться, пока не расплылся вовсе, и я нырнула в него навсегда.

Трупы отражений, проплывающие во мне, о, это их любимая песня: вот был бы у нас второй шанс, больше ничего знать не хотят, кроме этого своего всепоглощающего "вот если бы" так и не прожитых жизней, змеиный клубок пересохших русел, шепот и бульканье на протяжении всего моего пути.

Слушай реку, и ты поймешь, что слушать ее не надо, все слова ты знаешь и так. Смотри на реку, и увидишь себя на берегу — не бродягу, замерзшего насмерть ранней весной, не ошалевшего щенка, впервые в своей жизни увидевшего воду, даже не несмелое дуновение теплого ветра, посмотри, нет и не может быть тебе места ни на берегу, ни под водой, ни в жизни, ни в смерти, так уж получилось, и нам всем очень жаль, то есть очень смешно. Вор, которого никому не поймать и некому ловить. Хлещет из обоих карманов, жадные руки исчезли за горизонтом, череп запрокинут к небу и хохочет. Уже и окурков внутрь накидали.

Маршрутка с затемнёнными стёклами, внутри люди раскачиваются, как игрушки на ёлке. Ощущение праздника, сорви любого, горит в руке. Водитель слушает музыку, это помогает, надписи помогают, помогает молоточек и в случае аварии разбить стекло, помогает книжка или паблик вконтакте, все стремятся тебе помочь, такие сердобольные.

Как бы этого всего избежать девушке, сделанной из воздушных шариков? Выскальзываешь, пока только возможно, в случае опасности, излишнего давления. Голова, руки, ноги — всё отдельно, разлетается по салону, к потолку и под сидения, особенно яркий левый голубой глаз и правый карий, нос мой дурацкий, смешливый рот. Стоит меня сдавить с двух и более сторон, а уж разноцветное разлетелось по салону.

И плюсы есть, и минусы. Какая-то часть меня всё-таки доедет до почти конечной, остальным — добираться своим ходом, передавать записки с попутками, тихие шёпоты о помощи, подавать дымовые сигналы из подожжённых мусорок, гулять в голых полях где-то по линии горизонта.

Улыбаться и не подавать виду, если сожмут коленку с одного боку или двинут в печень с другого. Расходимся по швам легко и непринуждённо. Существование воздушного шарика (двух, трёх и так далее) подвергается опасности только в случае если найдут и дёрнут за нитку, вот тогда уж всему лошарику пропасть...

Начнём с утра. Открывшиеся глаза, одеяло, тусклый свет в окне и глубокие окна дома напротив. Свет в ванной, зубная щётка, душ, полотенце. Как ты с ними — так и они с тобой, всегда можно на ниx положиться, если ты их любишь, то и они тебя. Бельё, халат, зевок, кухня, два солнышка растекаются по на сковородке, вращаются пузыри в кружке. Вот так они, все эти маленькие загадки-секретики, героические герои небольшого росточка, и образуют какую-то похожую на вчерашнюю-позавчерашнюю меня: без особых претензий, не особо выделяющуюся из ряда предыдущих закопанных в прошлых вечерах, сваленных ворохом по углам, раздербаненных на лоскуты симпатичных чучелок.

Главное не увлечься чересчур репетицией, из оркестровой ямы потом не выбраться. Xорошо хоть ноги две, можно перешагнуть и выйти, и даже может быть дойти, кто знает. Небо и птицы незаменимы при передвижении, подбородок чуть повыше, это тоже важно. А также часы и сумочка с кенгурятами, чтобы пинались в темноте и безопасности.

Поблагодарить пассажиров, водителя, родных, близких и вовсе непричастных, жён дорожных строителей и детей полицейских, аминь. А там глядишь, ой кто это звонит в чужую дверь, насекомо жужжит ударенно? Кому его мама открывает и говорит? И он выходит и отпускает, наконец-то отпускает, и ты начинаешь приподниматься, слегка, почти незаметно отрываться от поверхности: "Чем мы займёмся? Что ты хочешь мне рассказать? Куда сегодня пойдём?"

Во-первых надо, чтобы я не курил и вёл себя тихо по ночам, потому что кое-кому на работу надо с утра. Во-вторых надо, чтобы я обнимал и целовал тебя на глазах у всех на улице обязательно, тянулся на ту верхотуру, верхнюю полку, к облакам и птицам, доставал оттуда твоё лицо каждый раз, когда я захочу поцеловать тебя, и всё время обязательно ставил потом твою голову на место. В-третьих, мы не можем всё время быть вместе, и уж точно не тогда, когда я этого хочу. Ты огромен и перешагиваешь дома, но на плечи к себе меня посадить не можешь, для тебя это будет уже слишком по-детски. Я вызываю тебя с земли по рации, а сигнал вызова — тоньше комариного писка.

В-шестых, потому что в-четвёртых и в-пятых я пропускаю, потому что у тебя нет на это времени, я должен чистить зубы и принимать душ регулярно, всегда быть чистым, когда ты приблизишься ко мне, потому что, в-шестых, тебе не нравится, как я пахну. В-седьмых, ты можешь просто не придти на встречу, хоть мы и договаривались, и, в-седьмых, просто не открыть мне дверь в доме, где, как мне до этого казалось, мы живём вместе. Это книга инструкций, как, где, когда и сколько раз мне разрешается поцеловать тебя, с этими правилами всё получается легко и просто, однако я боюсь, что с ними это буду вовсе не я, хоть и не вспомню уже, был ли я другим.

Так что я, в-восьмых, предпочту просто притвориться, что принимаю все правила, и, пока ты спишь, похитить твою голову и целовать её сколько мне вздумается, пока твоё тело будет ползать по пустой квартире, натыкаясь на мебель, чтобы потом, в-девятых, нацеловавшись, просто забыть её где-нибудь, и никогда больше не вспоминать о тебе и инструкциях, потому что, во-первых, я никогда не забуду тебя и мне хочется, чтобы ты почувствовал хоть что-то из того, что чувствую я.

Во-вторых, по инструкции мил не будешь, в-третьих твоя голова, конечно, вернётся к тебе, но станет гораздо красивее, и для меня навсегда останется загадкой, как тебе это удалось. В-четвёртых, птичье пение среди чистых зубов. В-пятых, шорох зверей в листве под осенним душем. В-шестых, все встречи обязательны, но не обязательно назначены.

В-седьмых, никогда больше не запирай дверь, чтобы в-восьмых, когда тебе захочется погулять, ты мог бы оставить голову дома, оставить дома во-первых, во-вторых и в-седьмых, только твоя рука в моей руке, и у меня в голове, в моей оставленной дома голове — инструкция из вороха прошлогодних листьев, которые невозможно прочесть.

Пара человек идут по улице и заходят в дом. Зажигается свет в окне, они не задёргивают штор, просто сидят и пьют чай на кухне, совершенно не обращая внимания на того, кто сидит на голой ветке напротив окна. Он в конце концов сверзится на машину, припаркованную у подъезда, он смотрит на, собственно говоря, свой сон в этом окне, про двух молчаливых людей за столом под жёлтой лампой.

Молодой человек ничем не примечательной внешности, за исключением разве что роста, на пару голов выше среднего, телосложение слишком тощее, чтобы назвать спотривным. Нежно грохнувшись, вкрадчиво сверзившись на белую машину внизу, почти не произведя никакого шума, он, возможно, даже пробормотал слова извинения, впрочем, никем не услышанные; и некоторое время просто лежал так, свернувшись калачиком на крыше своей машины, глядя перед собой, и глаза его жёлтые как её фары, уже видели дорогу в лесу и стволы деревьев, исчезающие в темноте наверху, замерших в свете фар обитателей леса, ничем и никогда себя не выдающих. Камни и ветви, ждущие, когда ты снимешь доспехи. Жизнь, как из открытого крана хлещущая в бесконечную ёмкость по ту сторону дырявого лица.

Молодой человек был одет. Нечто тёмное и невнятное, не привлекающее взгляда, как одеты все мы, собравшиеся здесь, и лишь одно гибельное отличие выдавало в нём не читателя но героя рассказа, огромный красный шёлковый платок, размером чуть ли не в простынь, обвёрнутый вокруг шеи наподобие омерзительного бутона. Некоторое время машина ещё тряслась по ухабам лесной дороги, необходимо было остановиться и выключить мотор в конце концов, если ты уж вознамерился хоть где-нибудь оказаться, так ведь можно и всю ночь проездить, что в концов конце и сделал он, веки свои сомкнув и сползши с крыши на асфальт.

История водителя, как и история любого замершего в свете его фар дерева или камня, мало чем примечательна, родился в семье автомеханика и такситки, рос на пассажирском сидении, на коленях матери, под открытым капотом отца, изредка навещая бабушку в минивэне, играл оставленными детьми других пассажиров игрушками, рано пошёл в авто-школу, влюбился в дочку своего инструктора, схватывал всё на лету, после чего закидывал подальше, не гонял, не тормозил, но, однако неизбежно скатился с накатанной дорожки ближе к двадцати километрам в час. Скелет его, погребенный вместе с остальным временным пластом, также разложившись, с неизбежностью обречённости когда-нибудь напитает собой новую нефтяную залежь где-то между динозаврами и инопланетянами, однако к тому времени основной движущей силой во вселенной станет обыкновенная беседа за чашкой чая у чёрного окна с голыми, раскачивающимися на ветру ветвями.

[500x250]

Два человека встречаются, а потом встречаться перестают. Ну и что же происходит. Этот шов, где от одного отрезали другого. Рука, гладящая дерева ствол и танцующая на фоне. Я всегда вижу, в любых ситуациях вижу, где от моей матери отрезали отца. Извилистая красивая линия. Или глядя на него – вижу, где дикий любовник был остановлен навсегда войсками времени. Они стоят, и развеваются беззвучно флажки на древках копий. Головы лошадей, невыразительные монголоидные лица всадников. Что бы ни произошло, за эту черту ты не пройдёшь.

Так что я знаю, что такое остановка. Дальше ты можешь только видеть. То есть у тебя есть выбор, только выбора никакого нет. Сколько угодно жить отдельно, сколько угодно жить и молчать. Пытаться стереть то, что как ты думаешь, было другим человеком, – что как капля падает и разбивается и исчезает в трещинах асфальта. Ты видишь лицо и руку, что секунду тому назад держалась за твою. «У него есть планы, но тебя они не касаются».

 

Черно-белые заросли бамбука. Жар и сбитые коленки. Саднящее тело после вчерашнего. П. уже не плачет. Она сама виновата. Сама разожгла этот огонь и на вопрос "Ты уверена?" сама принесла веревку. Жаркий бамбук и холодный каменный пол. Боже мой, какая жара, а ведь утро ещё не началось.

А Жар-птица бьется всё бьется между ног. Бесится чёртова птица. П. знает, что достаточно приоткрыть дверь, она вырвется на волю. Никогда. Больше никогда в жизни, никогда.

Ночные совы на крыше. Шелест звезд и юркие саламандры. Жители темноты. Кто-то в длинном коричневом плаще пришел, спрятав лицо, достал свой черный мешок, и забрал все что мы бросили днем.

У нас не осталось ничего, что мы могли бы обменять, подарить, или в крайнем случае всучить насильно.

На пустой кухне ворохом на столе лежат чужие картинки. Розовые, синие, голубые, белые. Ветер смел их на пол, кошка потянулась на них, выгнув спину.

Не осталось ни одного слова..всё было украдено, сложено в мешок и унесено за темные леса, за высокие горы.

А нечего тут безхозно разбрасывать свои вещи!

Пустота и ветер. Нежный запах чабера.

Ничего не осталось.

Пара книг, какой то альбом или блокнот, и кубометры умопомрачительной красоты, которая, сколько не распихивай по карманам и мешкам, все равно не убывает, лезет во все стороны, проникает, течет и тает как сон перед пробуждением. Только вкус. Да, остается только вкус. Что это было. Да точно было. Или нет?

О чем это мы? Ах да. Новые тексты и новые линии. Соединяющие размытые образы. Обломки сухих веток царапают лицо.

Мы продолжаем делать то, что нельзя, то, что невозможно.

Мы отдали последнее и ничего не попросили взамен.

Мы живем вот так. Просто так. У нас больше ничего не осталось.

Саламандра медленно устраивается на серых досках садового моста. Начинается дождь.