М.Цветаева и К.Батюшков

К вопросу о творческом диалоге

К восьмому стихотворению цикла «Плащ» (1918) Марина Цветаева в качестве эпиграфа выбрала следующую строку: “Я берег покидал туманный Альбиона…” Это начало знаменитой элегии К.Н. Батюшкова «Тень друга», традиционно датируемой 1814 годом. Сюжет элегии связан с воспоминаниями поэта об И.А. Петине, погибшем в Лейпцигской “битве народов” 1813 года. Тень Петина является лирическому герою стихотворения во время его морского путешествия, как бы напоминая о трагической несовместимости земного мира утрат и небесного “лучшего мира”. Сходную сюжетную модель разрабатывает и Цветаева.

“Я берег покидал туманный Альбиона…”
Божественная высь! — Божественная грусть!
Я вижу тусклых вод взволнованное лоно
И тусклый небосвод, знакомый наизусть.

И, прислонённого к вольнолюбивой мачте,
Укутанного в плащ — прекрасного, как сон —
Я вижу юношу. — О плачьте, девы, плачьте!
Плачь, мужественность! — Плачь, туманный Альбион!

Свершилось! — Он один меж небом и водою!
Вот школа для тебя, о ненавистник школ!
И в роковую грудь, пронзённую звездою,
Царь роковых ветров врывается — Эол.

А рокот тусклых вод слагается в балладу
О том, как он погиб, звездою заклеймён…
Плачь, Юность! — Плачь, Любовь! — Плачь, Мир! — Рыдай, Эллада!
Плачь, крошка Ада! — Плачь, туманный Альбион!
(30 октября 1918)

На тот факт, что начальная строка батюшковской элегии стала эпиграфом к тексту Цветаевой, обратил внимание ещё Н.В. Фридман. В образе цветаевского героя он, не колеблясь, распознал Байрона, совершающего морское путешествие из Англии в Грецию. Похожую точку зрения высказал и американский исследователь Майкл Мейкин: “В стихотворении Цветаевой речь также идёт о поэте, покидающем берега Англии. Поэт произносит первую строку стихотворения Батюшкова. Однако, как выясняется, это не сам Батюшков, а Байрон, чей отъезд предвосхищает его героическую смерть”. Парадоксально и вместе с тем не подлежит сомнению, что в стихотворении, имеющем двойную отсылку к Батюшкову (эпиграф совпадает с начальной строкой цветаевского текста) и, по общему признанию, “копирующем стиль и манеру выражения источника”, центральное место занимает образ Байрона.

Имя Байрона прежде всего притягивается топонимом “туманный Альбион” и мотивом морского путешествия, адресующего нас к первой песни «Паломничества Чайльд Гарольда». Далее с Байроном — уже по русской традиции — связывается эпитет “вольнолюбивый”, метонимически отнесённый к мачте, а также — и, пожалуй, отчётливее всего — образ поэта: “Укутанного в плащ — прекрасного, как сон — // Я вижу юношу”, “Вот школа для тебя, о ненавистник школ”. Видимо, призывом оплакать гибель Байрона звучат многократно повторённые: “Плачь, туманный Альбион!” (Британия — родина Байрона) и “Рыдай, Эллада!” (Греция — место гибели Байрона). Делая подобные соотнесения, остаётся только удивляться, почему в качестве эпиграфа к своему байроническому стихотворению Цветаева выбрала строку из «Тени друга» Батюшкова, а, например, не из первой песни «Паломничества Гарольда»: “Adieu, adieu! my native shore”.

Мы даже не можем с уверенностью утверждать, что Батюшков был для Цветаевой актуальным поэтом, зато Байрон несомненно входит в число кумиров. Тем не менее батюшковский текст не остаётся для Цветаевой только отправной точкой, она глубоко вчитывается в него и вполне сознательно перерабатывает его образы. По верному замечанию Майкла Мейкина, все события, описанные у Батюшкова, Цветаевой “спрессованы в единый миг, а отъезжающий поэт и павший воин слиты в единый образ”. Действительно, развёрнутый пейзаж «Тени друга», который отчасти выполняет психологическую функцию (“пейзаж души”), Цветаева сжимает до двух лаконичных строк: “Я вижу тусклых вод взволнованное лоно // И тусклый небосвод, знакомый наизусть”. Стоящего у мачты юношу только типологически можно соотнести с поэтом. Этот образ имеет гораздо больше общего с описанием безвременно погибшего друга, с которым у Батюшкова связан, например, мотив сна: “И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне”, “Или протекшее всё было сон, мечтанье”, “И сон покинул очи”. У Цветаевой этот мотив тоже сохранён: юноша назван “прекрасным, как сон”. Рассказ о его неотвратимой гибели сопровождается упоминанием сложенной о нём баллады, под которой, очевидно, и подразумевается элегия «Тень друга». Ключевой эпитет “роковой”, дважды повторённый Цветаевой в строках, посвящённых смерти героя, тоже взят из Батюшкова: “…Предстал товарищ мне, // Погибший в роковом огне”. Интересно, что даже обильно представленные в цветаевском тексте призывы к оплакиванию имеют косвенное отношение к Батюшкову. Подобная риторическая фигура для него весьма характерна: “Плачь, любовь и дружба, плачь, Гимен унылый!” («На смерть супруги Кокошкина», 1811), “Плачь, смертный! плачь!” («Подражания древним», 1821). Итак, не оспаривая уже установленного родства “прекрасного юноши” с Байроном, мы всё же решимся утверждать, что в сознании поэтессы Байрон причудливо подсвечивается Читать далее...

Провода
Des Herzens Woge schдumte nicht
so schon empor empor, und wьrde Geist,
wenn nicht der alte stumme Fels,
das Schicksal, ihr entgegenstande5.

1

Вереницею певчих свай,
Подпирающих Эмпиреи,
Посылаю тебе свой пай
Праха дольнего.
По аллее
Вздохов — проволокой к столбу -
Телеграфное: лю — ю — блю…

Умоляю… (печатный бланк
Не вместит! Проводами проще!
Это — сваи, на них Атлант
Опустил скаковую площадь
Небожителей…
Вдоль свай
Телеграфное: про — о — щай…

Слышишь? Это последний срыв
Глотки сорванной: про — о — стите…
Это — снасти над морем нив,
Атлантический путь тихий:

Выше, выше — и сли — лись
В Ариаднино: ве — ер — нись,

Обернись!.. Даровых больниц
Заунывное: нй выйду!
Это — пруводами стальных
Проводув — голоса Аида

Удаляющиеся… Даль
Заклинающее: жа — аль…

Пожалейте! (В сем хоре — сей
Различаешь?) В предсмертном крике
Упирающихся страстей -
Дуновение Эвридики:

Через насыпи — и — рвы
Эвридикино: у — у — вы,

Не у -

17 марта 1923

2

Чтоб высказать тебе… да нет, в ряды
И в рифмы сдавленные… Сердце — шире!
Боюсь, что мало для такой беды
Всего Расина и всего Шекспира!

«Все плакали, и если кровь болит…
Все плакали, и если в розах — змеи»…
Но был один — у Федры — Ипполит!
Плач Ариадны — об одном Тезее!

Терзание! Ни берегов, ни вех!
Да, ибо утверждаю, в счете сбившись
Что я в тебе утрачиваю всех
Когда-либо и где-либо небывших!

Какия чаянья — когда насквозь
Тобой пропитанный — весь воздух свыкся!
Раз Наксосом мне — собственная кость!
Раз собственная кровь под кожей — Стиксом!

Тщета! во мне она! Везде! закрыв
Глаза: без дна она! без дня! И дата
Лжет календарная…
Как ты — Разрыв,
Не Ариадна я и не…
- Утрата!

О, по каким морям и городам
Тебя искать? (Незримого — незрячей!)
Я проводы вверяю проводбм,
И в телеграфный столб упершись — плачу.

18 марта 1923

3. (ПУТИ)

Всé перебрав и всé отбросив,
(В особенности — семафор!)
Дичайшей из разноголосиц
Школ, оттепелей… (целый хор

На помощь!) Рукава как стяги
Выбрасывая…
- Без стыда! -
Гудят моей высокой тяги
Лирические провода.

Столб телеграфный! Можно ль кратче
Избрать? Доколе небо есть -
Чувств непреложный передатчик,
Уст осязаемая весть…

Знай, что доколе свод небесный,
Доколе зори к рубежу -
Столь явственно и повсеместно
И длительно тебя вяжу.

Чрез лихолетие эпохи,
Лжей насыпи — из снасти в снасть -

Мои неизданные вздохи,
Моя неистовая страсть…

Вне телеграмм (простых и срочных
Штампованностей постоянств!)
Весною стоков водосточных
И проволокою пространств.

19 марта 1923

4

Самовластная слобода!
Телеграфные провода!

Вожделений — моих — выспренных,
Крик — из чрева и нб ветр!
Это сердце мое, искрою
Магнетической — рвет метр.

- «Метр и меру?» Но чет — вертое
Измерение мстит! — Мчись
Над метрическими — мертвыми -
Лжесвидетельствами — свист!

Тсс… А ежели вдруг (всюду же
Провода и столбы?) лоб
Заломивши поймешь: трудные
Словеса сии — лишь вопль

Соловьиный, с пути сбившийся:
- Без любимого мир пуст! -
В Лиру рук твоих влю — бившийся,
И в Леилу твоих уст!

20 марта 1923

5

Не чернокнижница! В белой книге
Далей донских навострила взгляд!
Где бы ты ни был — тебя настигну,
Выстрадаю — и верну назад.

Ибо с гордыни своей, как с кедра,
Мир озираю: плывут суда,
Зарева рыщут… Морские недра
Выворочу — и верну со дна!

Перестрадай же меня! Я всюду:
Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есмь я и буду я, и добуду
Губы — как душу добудет Бог:

Через дыхание — в час твой хриплый,
Через архангельского суда
Изгороди! — Всй уста о шипья
Выкровяню и верну с одра!

Сдайся! Ведь это совсем не сказка!
- Сдайся! — Стрела, описавши круг…
- Сдайся! — Еще ни один не спасся
От настигающего без рук:

Через дыхание… (Перси взмыли,
Веки не видят, вкруг уст — слюда…)
Как прозорливица — Самуила
Выморочу — и вернусь одна:

Ибо другая с тобой, и в судный
День не тягаются…
Вьюсь и длюсь.
Есмь я и буду я и добуду
Душу — как губы добудет уст -

Упокоительница…

25 марта 1923

6

Час, когда вверху цари
И дары друг к другу едут.
(Час, когда иду с горы):
Горы начинают ведать.

Умыслы сгрудились в круг.
Судьбы сдвинулись: не выдать!
(Час, когда не вижу рук)

Души начинают видеть.

25 марта 1923

7

В час, когда мой милый брат
Миновал последний вяз
(Взмахов, выстроенных в ряд),
Были слезы — больше глаз.

В час, когда мой милый друг
Огибал последний мыс
(Вздохов мысленных: вернись!)
Были взмахи — больше рук.

Точно руки — вслед — от плеч!
Точно губы вслед — заклясть!
Звуки растеряла речь,
Пальцы растеряла пясть.

В час, когда мой милый гость…
- Господи, взгляни на нас! -
Были слезы больше глаз
Человеческих и звезд
Атлантических…

26 марта 1923

8

Терпеливо, как щебень бьют,
Терпеливо, как смерти ждут,
Терпеливо, как вести зреют,
Терпеливо, как месть лелеют -

Буду ждать тебя (пальцы в жгут -
Так Монархини ждет наложник)
Терпеливо, как рифмы Читать далее...

Это цитата сообщения Виктор_Алёкин Оригинальное сообщение

Валентина Полухина. Иосиф Бродский глазами современников. Книга вторая (1996-2005)

 

Современники Бродского – о поэте
Анна Плотникова 16.10.2006

 

Иосиф Бродский

«Бродский глазами современников». Так называется книга интервью, собранных в разные годы исследователем творчества поэта Валентиной Полухиной, живущей в Лондоне. В первый том вошли записанные Полухиной при жизни поэта ее беседы  с петербургскими литераторами, хорошо знавшими Иосифа Бродского. Во вторую часть – интервью, проведенные в последние годы с людьми других стран и профессий.
 
Представляя двухтомник, Валентина Полухина подчеркнула, что она никогда не посылала свои работы самому Бродскому и вообще создавала эту книгу не для него:

«Я ее делала для читателей Бродского и, честно говоря, для будущих поколений. Когда люди уходят, то создаются мифы, искажаются факты. Каждый, кто пишет воспоминания, неизбежно страдает элементами нарциссизма – больше говорит о себе. Люди, которые выпили с Бродским две чашки кофе, объявляют себя его друзьями. Люди, которых он благодарил за что-то, воспринимают все буквально. Поэты, которых он в знак благодарности назвал учителями, воспринимают это буквально - претендуют на Нобелевскую премию, на почетную степень в Оксфордском университете, и так далее»

 

Валентина Полухина

«Я считаю, что Бродский действительно своего рода Пушкин ХХ  века - настолько похожи их культурные задачи. И мне, и вам, и всем собравшимся здесь очень повезло быть его современниками. И как современники мы имеем свои обязанности перед будущими поколениями».

Помнит ли Валентина Полухина, с какого стихотворения для нее началось открытие поэта Иосифа Бродского?

«С «Рождественского романса». Но, я честно скажу, его ранние стихи не производили на меня такого грандиозного впечатления. Я знала их еще в России, но тогда я была абсолютно увлечена Цветаевой и никак не реагировала. И только по приезде в Лондон в 1973 году я начала пересчитывать всего Бродского, публикуемого на Западе, и тогда ахнула. И это сдвинуло меня от Цветаевой к нему – стихи, написанные на Западе. На самом деле я сейчас знаю, что «Бабочка» - одно из моих любимых стихотворений – написано еще в России. Так что мне сейчас трудно сказать о каком-то конкретном стихотворении, потому что это был целый наплыв, как будто ты вступаешь в океан, и на тебя идет волна, и ты не можешь определить, какая именно часть накрыла тебя с головой».

 На презентации двухтомника присутствовала дочь поэта – Анастасия Кузнецова. Как она восприняла это собрание интервью? Ведь для нее Иосиф Бродский является не только поэтом или «народным достоянием», но прежде всего – отцом.

 

Анастасия Кузнецова

«Мне это было интересно, потому что для меня он, также как и для вас, в первую очередь, национальное достояние. Он эмигрировал через два месяца после моего рождения, и лично мы никогда не встречались. Тем более, что у них с моей мамой был договор, что он никак не будет влиять на мою жизнь. О том, что он – мой отец, я узнала, когда мне было 23 года. Личный момент, безусловно, присутствует, и мне было очень интересно и приятно читать Читать далее...

мы с Вами не будем жить, мы будем ходить. Уходить с утра и возвращаться вечером — обратно.
Мы все время будем отсутствовать. Нас нигде не будет, мы будем ВЕЗДЕ.

(Из письма Марины ЦВЕТАЕВОЙ)

«Послушайте, еще меня любите...», – написала Марина Цветаева в одном из своих самых известных стихотворений.
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
Тогда, в двадцать лет она бережно сложила свой портрет из черт, достойных восхищения и любви, – она как бы смотрела на себя со стороны и, кажется, собой любовалась. И вправду была умна, талантлива, светла и хороша собой. Но тема юности и красоты у Цветаевой, даже если речь идет о ней самой, неразрывно связана с трагедией. Таковы начало и конец стихотворения, а в финале строки: «Послушайте, еще меня любите за то, что я умру». Видно, она и сама потрясена этой ужасной мыслью, но еще нелепей ей представляется открывшаяся истина о том, что она, так во всем непохожая на других, когда-нибудь, как все, умрет.
Стихи эти простые, трогательные, очень девические и немного капризные. Возможно поэтому, несмотря на трагичность установки, их знают и даже с легкой руки бесстрашной Пугачевой поют. В них о будущей Марине Цветаевой - поэте-пророке – по-настоящему заявляет, пожалуй, только последняя строфа. Интересно, что стихотворение построено так, как традиционно формируется предложение на русском языке – самое важное в нем располагают в конце и таким образом акцентируют. И все же, это прежде всего стихи о любви.

Но к кому обращалась Марина Ивановна с просьбой ее любить?

К современникам? Но для них вовсе и не нужно было так подробно себя описывать – они, семья, друзья - видели и знали живую молодую Марину и уже ее любили. А тут так странно сказано: «К вам обращаюсь с требованьем веры и с просьбой о любви?» Чтобы Цветаева да просила, даже требовала любви и веры - такого случая не описал ни один из ее биографов. Наоборот, все рассказывают о ее необъяснимой тяге к разрывам и прежде всего с теми, к кому ею же были написаны десятки страстных писем. В них она пробовала объяснить друзьям и возлюбленным невозможность для нее общего быта с любимым человеком: «Как жить с душой в квартире?». Любовь, освобожденная от совместного проживания, осталась в ее переписке, в чудесных диалогах с Пастернаком, Рильке, Гронским. Случилась действительно знаменитая «небесная арка», с обеих сторон которой были отосланы сотни писем с гениальными стихами и словами нежности. Конверты с уникальной эпистолярной прозой мчались навстречу друг другу. Эта воздушная переписка, в центре которой была Марина Цветаева, навсегда осталась важным событием в истории русской культуры и, без преувеличения, уникальным в истории человеческих отношений.

А от семьи, родных, живших с нею под одной крышей, за которых жизнь бы отдала (и отдала!), от близких-ближайших она всегда стремилась «прочь».


В огромном городе моем - ночь.
Из дома сонного иду – прочь.
И люди думают: жена, дочь, -
А я запомнила одно: ночь.
«Прочь» - в ее письмах и стихах частое слово. Прочь – это не из одного дома в другой, это освобождение «от дневных уз», обязанностей и обязательств перед семьей, которой она преданно служила днем, - свобода, какая бывает только ночью.
Что-то похожее описал Булгаков в ночном полете Маргариты.

В одном из писем к подруге Цветаева жалуется, что ей не нравится дом, который снимала тогда ее семья, потому что хозяйка обязательно на ночь запирает дверь. Марине Ивановне это было невыносимо, хотя вряд ли она в действительности ночью выходила из дома.Здесь другое: запертая дверь как жесткий сигнал несвободы.

Но к кому же она тогда обращалась с просьбой о любви в юных своих стихах? Даже в 20 лет ее слова были адресованы не тем, кто был рядом, и не тем, кто жил с нею в одно время на расстоянии пути письма. «К вам обращаюсь...» - за формой «вы» нет и намека на какое-то имя, или множество. Возможно, это обращение к кому-то неизвестному, предполагаемому, предчувствуемому собеседнику. Такая мысль много раз возникает в ее ранних стихах:


Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, –
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли...
– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
3 мая 1913
Кто мог оказаться тем прохожим из будущего? Только поэт, потому что он, по словам Цветаевой, Читать далее...

Вот думаю, писать ли мне озвучки своих стихов?
надо ли оно кому то?
тк стихи и проза пишу потому что иначе не как...
а вот озвучка для читателя
жду ваши коменты

Как мне понять вас, дни календаря?
Один молчит, не проронив ни слова.
Другой кричит: «Пиши скорей, ведь я
Строфу принес, скажи, ты к ней готов ли?»

А третий восклицает: «Торопись,
Нельзя напрасно тратить ни минуты!
Ведь строки, что написаны за жизнь,
Спасением мне явятся в день судный».

И так, то умолкая, то смеясь,
Проходят дни, оставив след строкою.
Я отдаюсь всецело в вашу власть,
Прошу с небес водить моей рукою.

Подруга
1

Вы счастливы? — Не скажете! Едва ли!
И лучше — пусть!
Вы слишком многих, мнится, целовали,
Отсюда грусть.

Всех героинь шекспировских трагедий
Я вижу в Вас.
Вас, юная трагическая леди,
Никто не спас!

Вы так устали повторять любовный
Речитатив!
Чугунный обод на руке бескровной -
Красноречив!

Я Вас люблю. — Как грозовая туча
Над Вами — грех -
За то, что Вы язвительны и жгучи
И лучше всех,

За то, что мы, что наши жизни — разны
Во тьме дорог,
За Ваши вдохновенные соблазны
И темный рок,

За то, что Вам, мой демон крутолобый,
Скажу прости,
За то, что Вас — хоть разорвись над гробом! -
Уж не спасти!

За эту дрожь, за то — что — неужели
Мне снится сон? -
За эту ироническую прелесть,
Что Вы — не он.

16 октября 1914

2

Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? — Чья победа? -
Кто побежден?

Все передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?

Кто был охотник? — Кто — добыча?
Все дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?

В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце — Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?

И все-таки — что ж это было?
Чего так хочется и жаль?

Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?

23 октября 1914

3

Сегодня таяло, сегодня
Я простояла у окна.
Взгляд отрезвленней, грудь свободней,
Опять умиротворена.

Не знаю, почему. Должно быть,
Устала попросту душа,
И как-то не хотелось трогать
Мятежного карандаша.

Так простояла я — в тумане -
Далекая добру и злу,
Тихонько пальцем барабаня
По чуть звенящему стеклу.

Душой не лучше и не хуже,
Чем первый встречный — этот вот, -
Чем перламутровые лужи,
Где расплескался небосвод,

Чем пролетающая птица
И попросту бегущий пес,
И даже нищая певица
Меня не довела до слез.

Забвенья милое искусство
Душой усвоено уже.
Какое-то большое чувство
Сегодня таяло в душе.

24 октября 1914

4

Вам одеваться было лень,
И было лень вставать из кресел.
- А каждый Ваш грядущий день
Моим весельем был бы весел.

Особенно смущало Вас
Идти так поздно в ночь и холод.
- А каждый Ваш грядущий час
Моим весельем был бы молод.

Вы это сделали без зла,
Невинно и непоправимо.
- Я Вашей юностью была,
Которая проходит мимо.

25 октября 1914

5

Сегодня, часу в восьмом,
Стремглав по Большой Лубянке,
Как пуля, как снежный ком,
Куда-то промчались санки.

Уже прозвеневший смех…
Я так и застыла взглядом:
Волос рыжеватый мех,
И кто-то высокий — рядом!

Вы были уже с другой,
С ней путь открывали санный,
С желанной и дорогой, -
Сильнее, чем я — желанной.

- Oh, je n’en puis plus, j’etouffe![1] -
Вы крикнули во весь голос,
Размашисто запахнув
На ней меховую полость.

Мир — весел и вечер лих!
Из муфты летят покупки…
Так мчались Вы в снежный вихрь,
Взор к взору и шубка к шубке.

И был жесточайший бунт,
И снег осыпался бело.
Я около двух секунд -
Не более — вслед глядела.

И гладила длинный ворс
На шубке своей — без гнева.
Ваш маленький Кай замерз,
О, Снежная Королева.

26 октября 1914

6

Ночью над кофейной гущей
Плачет, глядя на Восток.
Рот невинен и распущен,
Как чудовищный цветок.

Скоро месяц — юн и тонок -
Сменит алую зарю.
Сколько я тебе гребенок
И колечек подарю!

Юный месяц между веток
Никого не устерег.
Сколько подарю браслеток,
И цепочек, и серег!

Как из-под тяжелой гривы
Блещут яркие зрачки!
Спутники твои ревнивы? -
Кони кровные легки!

6 декабря 1914

7

Как весело сиял снежинками
Ваш — серый, мой — соболий мех,
Как по рождественскому рынку мы
Искали ленты ярче всех.

Как розовыми и несладкими
Я вафлями объелась — шесть!
Как всеми рыжими лошадками
Я умилялась в Вашу честь.

Как рыжие поддевки — парусом,
Божась, сбывали нам тряпье,
Как на чудных московских барышень
Дивилось глупое бабье.

Как в час, когда народ расходится,
Мы нехотя вошли в собор,
Как на старинной Богородице
Вы приостановили взор.

Как этот лик с очами хмурыми
Был благостен и изможден
В киоте с круглыми амурами
Елисаветинских времен.

Как руку Вы мою оставили,
Сказав: «О, я ее хочу!»
С какою бережностью вставили
В подсвечник — желтую свечу…

- О, светская, с кольцом опаловым
Рука! — О, вся моя напасть! -
Как я икону обещала Вам
Сегодня ночью же украсть!

Как в монастырскую гостиницу
- Гул колокольный и закат -
Блаженные, как имянинницы,
Мы грянули, как полк солдат.

Как я Вам — хорошеть до старости -
Клялась — и просыпала соль,
Как трижды мне — Вы были в ярости! -
Червонный выходил король.

Как голову мою сжимали Вы,
Лаская каждый завиток,
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.

Как я по Вашим узким пальчикам
Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой…

Декабрь 1914

8

Свободно шея поднята,
Как молодой побег.
Кто скажет имя, кто — лета,
Кто — край ее, кто — век?

Извилина неярких губ
Капризна и слаба,
Но Читать далее...

Это цитата сообщения NADYNROM Оригинальное сообщение

София Парнок и Марина Цветаева. Странный роман. Часть II

Парнок любила и особенно ценила «Беттину Арним» в Цветаевой, т.е. ее гениальность. Она допускала, что Цветаева талантливей ее, и относилась к этому достаточно спокойно, чтобы понять, что у подруги встреча с творчески равной личностью еще в будущем и что она (Парнок) на самом деле не ее Гете. Она питала гораздо более горькие чувства к той стороне цветаевской личности, которую в «Сонете» она называет «Мариной Мнишек». Цветаева охотно отождествляла себя со знаменитой полькой семнадцатого века, которая с русской точки зрения играла злую, предательскую роль в истории России после того, как ее муж, Лже-Димитрий, вступил на русский престол в 1605 году с помощью иезуитов и польского короля Сигизмунда III. Сравнивая свою Марину с Мариной Мнишек, Парнок убила двух зайцев: она определила адресатку-возлюбленную «Сонета» и дала понять, что в предательском поведении ее Марины, так же, как в предательстве Марины Мнишек, главную роль играет ее преданность мужу, к которому в своих стихах Цветаева не раз обращается, называя его своим царем и своим солнцем. С точки зрения Парнок это — замужняя Цветаева, которая с начала до конца своего с Парнок романа вела себя неверно с подругой из-за того, что она не могла выбрать между ней и мужем.

[485x699]

Марина Цветаева
Читать далее

Это цитата сообщения NADYNROM Оригинальное сообщение

София Парнок и Марина Цветаева. Странный роман. Часть I

[350x471] [350x431]

София Парнок. Марина Цветаева

Одной из ближайших московских подруг Парнок была Аделаида Герцык, мемуаристка, переводчица, литературный критик и поэт, чья единственная книга стихов, «Стихотворения», вышла в 1910 году. Аделаида Герцык в детстве была замкнутой, не склонной к проявлению чувств; она была далека от окружающей жизни и пребывала в каком-то фантастическом мире, исключающем взрослых, «больших». У Аделаиды в молодости была страстная любовная история с юношей, который трагически погиб, умерев буквально на ее глазах в больнице. В результате этого потрясения она частично оглохла.
В возрасте тридцати четырех лет она вышла замуж за Дмитрия Жуковского, происходящего из известной семьи военных, и следующей весной родила первого из своих двух сыновей. Жуковские поселились в Москве в Кречетниковском переулке и начали строить дом в Судаке. Аделаида очень любила этот крымский город на Черном море, около Феодосии.
В предвоенный период московский дом Аделаиды Герцык стал местом, где собирались молодые поэтессы. Ее сестра вспоминала о двух ее «домашних» ипостасях — с одной стороны, она следила за обучением и воспитанием сыновей, с другой — «с рассеянно ласковой улыбкой выслушивала излияния прильнувшей к ней девочки-поэта. Их было несколько в те годы вокруг Аделаиды. Еще с 1911 года идущее знакомство и близость с Мариной Цветаевой: теперь и вторая сестра Ася — философ и сказочница — появилась у нас. [...]Пожалуй, Парнок тоже была частой гостьей у Герцык-Жуковских.
Аделаида Герцык сыграла важную роль и в личной жизни Парнок в эти годы. В середине Октября, в гостях у Герцык, Парнок познакомилась с Мариной Цветаевой, юной романтической подругой и названной «дочерью» Аделаиды Герцык.
Читать далее

сначала читать http://www.chitalnya.ru/work/927589/

Любовь и рябина,
точна Аллегория.
Вид неотразимый,
На вкус, порой горько.
Давно все известно,
но каждую зиму.
Губами - как крестик
Целуем рябину!