Часто привлекают внимание вещи с лоском, с подтекстом футуристичности или же, напротив, как говорится, вещи «с налетом времени» — под старину. Может, потому, что мы их не знаем, предполагаем в них некую загадку для ума или глаза. В то время как настоящее окружение кажется таким привычным и потому выглядит познанным. Стоит подумать, что здесь и сейчас меня окружают вещи, характеризующие меня, может, даже понимающие меня, потому как оказываются под рукой в нужное мне время. Стоит подумать и придать им значение, ну или по крайней мере обозначить должное место.
"С детских лет у писательницы Дарьи Донцовой (урожденной Агриппины Васильевой) было такое окружение, которому позавидовал бы любой.
«АиФ»: – Агриппина Аркадьевна, как вам жилось в детстве с вашим экзотическим именем?
Д.Д.: – Если учесть, что в моем детстве девочек чаще называли Светланами, то мне с моим именем жилось не очень весело. Хотя Агриппиной меня никто не звал. В школе меня звали Грушкой, дома – Груней. Взрослое окружение (отец Дарьи Донцовой – советский писатель Аркадий Васильев. – Ред.) у меня было замечательным. Но в детстве я этого не понимала. Корней Иванович, к примеру, был добрейшей души человек.
И когда кто-то из детей начинал рыдать, бедный Чуковский готов был идти на поводу у этого ребенка, даже если для этого нужно было переписать пьесу, только бы его успокоить. Это знали все и постоянно пользовались безмерной добротой Чуковского.
И Катаев очень трепетно к детям относился. Нам в школе задали сочинение «О чем думал Валентин Петрович Катаев, когда писал повесть «Белеет парус одинокий». Я пошла к нему и попросила рассказать. И он написал для меня сочинение. Я его честно переписала и… к своему удивлению получила двойку. А в тетради учительница красной ручкой начеркала: «Катаев совсем не об этом думал!». Я, конечно, этот текст показала Катаеву, и он был очень удивлен".
***
Мы сидели в садике небольшого пригородного трактира. Низко над лесом, как красный факел, повисла влажная луна. Мерцали бледные канделябры цветов на каштанах, одуряюще пахла сирень, на столе перед нами стояла большая стеклянная чаша с ароматным крюшоном. В неверном свете раннего вечера чаша казалась светлым опалом, в котором переливались последние синевато-перламутровые отблески догоравшей зари. Уже четыре раза в этот вечер чаша наполнялась крюшоном.
Председательствовал Фердинанд Грау. Рядом с ним сидела Пат. Она приколола к платью бледно-розовую орхидею, которую он принес ей.
Фердинанд выудил из своего бокала мотылька и осторожно положил его на стол.
— Взгляните на него, — сказал он. — Какое крылышко. Рядом с ним лучшая парча — грубая тряпка! А такая тварь живет только один день, и всё. — Он оглядел всех по очереди. — Знаете ли вы, братья, что страшнее всего на свете?
Верность — субстанция, не подчиняющаяся разуму. Но я не определилась пока в своих измышлениях: либо она от низшего, как инстинкт животного, захлебывающегося слюной от радости и виляющего хвостом при виде человека, который его на днях продал; либо от высшего, как следование заповедям того, которого никогда в жизни не видел, лишь ощущал его присутствие, как кажется иногда.