каждое утро, не дожидаясь солнца,
не дожидаясь, когда кто-то еще проснётся,
я привожу в порядок свою планету.
со мной она - брутто, но без меня ее нет. то,
с какой щепетильностью я выметаю мусор
с её извилистых улочек, сдуваю воздушней мусса
остывшие сны с острых ее колоколен;
как неторопливо - тревожен и беспокоен -
её полирую крыши, дыханием орошаю
лимонные доли пульсирующих полушарий;
как тщательно чищу библиотечные полки
от воспоминаний; как аккуратно осколки
вчера в ладонь собираю, немного ранясь;
как любой, даже самый крохотный, протуберанец,
танцующий выше, отряхиваю от сора;
как, едва прикасаясь губами к ней, невесомо,
но безошибочно лба измеряю цельсий...
любое моё движенье в этом тонком процессе
(от "проснись незаметно" - до "выдохни и прицелься")
твердит о том, что, по меркам экзюпери и цейсса,
я - маленький принц, колдующий над принцессой.

Осталось несколько шагов,
чтоб нам из наших одиночеств
шагнуть в миры иных пророчеств
и стать умней своих врагов.

Осталось несколько слогов,
произнесенных тихо очень,
чтоб языков не помнить прочих,
красивых умных языков.

Остался только жест один,
уже давно забытый нами:
прижаться зябкими плечами.
Как этот жест необходим!

И две души, как две вины,
две необжитые пустыни,
где не построены святыни,
хотя мосты все сожжены.

Осталась только жизнь одна
из двух соединенных вместе.
Да будет так, и к нашей чести
иная станет нам страшна.

Осталось это, все осталось.
И жизнь одна, и звук шагов,
и жест, и несколько слогов,
но не любовь. Такая малость..

Мой муж тоже спит, он опять лежит на спине... Я приподнимаю его одеяло и смотрю на его промежность... Безволие посреди черного куста: внезапно меня это развлекает и я улыбаюсь. Хихикаю. Чуть посмеиваюсь. Он спит и ни о чем не догадывается, но сегодня я не буду ждать. Я вообще больше не хочу ждать. Самолет может разбиться и я хочу услышать эти три слова. И сама их сказать. Мне это надо, мне это просто необходимо... Я зарываюсь головой в его курчавую черную поросль, мне абсолютно не стыдно, что я делаю все это не по его прихоти, а по своей... Он сам сделал меня такой, он сам научил меня... Рыба широко открывает рот, рыба делает вид, что дышит ртом... Водоросли колышутся и становятся жесткими, у них солоноватый, как и положено в соленой морской воде, вкус, водоросли перерождаются в жесткий роговидный отросток, который все набухает и набухает в воде... А рыба все шире открывает рот: питательный планктон с массой воды попадает в пасть и оседает в желудке, а вода фильтруется через жабры... Я чувствую, что мне надо остановиться, он проснулся, он уже не спит, я слышу его сладкое ночное бормотанье, мне хочется спросить, было ли тебе так же хорошо с Н.А., но для этого рыбе надо отплыть от куста, а ей этого не хочется и тогда я перестаю быть рыбой и становлюсь просто черной бездонной расселиной, позволяя ему начать исследование собственных глубин... Он дышит мне в ухо, он покусывает его, я пытаюсь поймать его губы, его тяжелое тело придавило меня к кровати, почти что расплющило, сделало плоской, но мне необыкновенно уютно, мой фавн, мой прекрасный мальчик, мое наслаждение, но я молчу, я жду, когда он произнесет эти три слова, пусть даже с заменой одного на другое, ведь сейчас он действительно убивает меня, он делает меня кем-то другим, отчего-то такого еще не было никогда, за все те тысячи соитий, что мы производили с ним в этой жизни, он нежен и силен, он мощен и прекрасен, мне плевать на то, что кто-то еще может испытывать это с ним, кроме меня, даже лучше, если это не женщина, ревновать к мужчине – бессмысленность, если бы я могла родить, думаю я, Господи, ну сделай же так, чтобы я смогла забеременеть, понести, забрюхатеть, мужчина, спускающий в мужчину – это одно, и совсем другое – когда он это делает в женщину, особенно, готовую принять его в себя так, как это готова сделать сейчас я, когда у меня между ног уже не банальная распустившаяся роза, а настежь распахнувшая створки раковина с перламутровой мантией, где-то в самой глубине которой покоится жемчужина матки, которую ты достаешь своим каждым движением, толчком, ударом, мой рот все еще чувствует ощущение от твоей плоти, я пытаюсь поймать твои губы, я пытаюсь сделать так, чтобы ты поймался в сеть моего рта и навсегда застрял в одной из ее ячеек, Господи, продолжаю я свою молитву, ну сделай же так, чтобы это тело перестало быть бесплодным, пусть даже это ничего не изменит, это было давно, очень давно, в королевстве у края земли, и никогда ничего не получалось, не получится и сегодня, но мне хочется, мне безумно хочется, моя раковина все шире и шире отворяет створки, из нее льются потоки влаги, жемчужина внутри горячая и одновременно скользкая, такая скользкая, что твой ловец жемчуга никак не может поудобнее ухватиться за нее, но это произойдет совсем скоро, еще чуть-чуть и моя спина выгнется, дрожь пройдет по телу, и лишь тогда створки раковины захлопнутся обессиленными, а может, на это у них уже просто не хватит сил, вот только ты дышишь, ты ласкаешь, но ты молчишь, эти три слова так и остаются невысказанными, как остаются не услышанными все эти годы мои ночные молитвы, как остается бесплодным мое тело, которое никак не может забеременеть, понести, забрюхатеть, наполни меня, шепчу я, затопи меня, залей, и тут начинается водоворот такой силы, что все смешивается в одно – и стая шевелящих ртами рыб, и кусты водорослей, и бездонная щель, которая вдруг, содрогаясь, принимает в себя, и ты наполняешь меня, заливаешь, затапливаешь до краев, и застываешь прямо на мне, будто окаменев, я лежу под этой неподъемной каменной глыбой, чувствуя жар внутри раковины, и только тогда ты чуть слышно шепчешь мне на ухо:

– Я люблю тебя!

– Убьешь? – переспрашиваю я, пытаясь выбраться из-под твоего тела.

Ты смеешься и ничего не отвечаешь, даешь мне свободу и я раскидываю руку и сжимаю ноющие и натруженные ноги, думая о том, что больше всего мне не хочется сейчас вставать и снова идти в душ, чтобы вымыть из своей раковины твои следы. Все равно ведь ничего не произойдет, если не происходило столько лет. А пятна на простыне – до отъезда мне все равно придется стирать белье. И я поворачиваюсь на бок, еще сильнее сжимая ноги, будто стараясь удержать твои следы в себе, твои, моего мужа, моего мужчины. В очередной раз бесполезно посеянное семя. На землю, которое навряд ли даст всходы. Но мне хорошо, мне впервые хорошо за все последние дни.

Это цитата сообщения Hava Оригинальное сообщение

Es ist nicht viel

Es ist doch wenig,
Was bleibt...
Ein Blick.
Oder ein Satz.
Das Klingeln.
Das Muster auf dem Stoff.
Das Herz, das plötzlich sank.

Und alles Andere
Ist nur dafür gut,
Dass dieses Wenige
Zur Welt kommt und bleibt.
Und auch ist es der Preis dafür.

Und ich muss zugeben -
Es ist recht günstig.

(Это я впервые за 20 лет написала стихи))))

Это цитата сообщения Alea-jacta-est Оригинальное сообщение

Nevermore...

Если не думать о деньгах, их, как не странно, хватает.
Если не говорить о будущем, настоящее превращается в сказку.
Если не верить в существование Мужчины Твоей Мечты, то его можно встретить на краю пропасти или переходя улицу.
Если не портить подругу своим влиянием, вполне вероятно, что она так и не станет Женщиной Его Мечты.
Если не спать, когда очень хочется, начинаются галлюцинации на заданную паранойю.
Если не играть по чужим правилам, твои будут брать на вооружение враги.
Если...

Поймай меня на слове/за руку. Оставь слово как молитву, а руку как кисть. И никогда не читай чужие письма...

Спорим, можно присниться любому в заданное время, когда этого очень хочешь.

Это цитата сообщения MaxpyoU Оригинальное сообщение

QR

19 июня 11 02:56

Я не хочу говорить вам "нет",
Но поймете ли вы мое "да"?
Двери открыты, ограда тю-тю,
Но войдете ли вы сюда?
Я спросил у соседа: "Почему ты так глуп?" -
Он принял мои слезы за смех.
Он ни разу не раздумывал о том, какая
Рыба быстрее всех.

Это цитата сообщения Hava Оригинальное сообщение

Гори-гори, мое паникадило

Три мечты было у меня - много зарабатывать, но никогда не ходить на работу, жить в чистоте, но никогда не убираться, и чтобы никто не мог сделать мне больно, кроме врача.

Похоже, этой весной я пришла наконец к цели.

Давеча мне понадобился ластик и я поискала у ребенка на столе. Нашла белую резинку с надписью "мама надоела". Кто-то другой, может, и расстроился бы, а я только поржала - счастливый ребенок растет. Мама надоела всем поголовно, но не всякий посмеет написать это на ластике и не спрятать. Когда я в прошлом году нашла наскальные рисунки из серии "хуй-пизда-ебаться", я тоже только поржала - в ее возрасте я рисовала лучше. Мой ребенок даже не узнал, что я нашла про волосатые яйца и про "мама надоела", а не узнал потому, что не прятал как следует. А не прятал потому, что не боялся.

Когда я была в ее возрасте, мы с дачными подружками, будучи совсем еще без понятия, сочиняли длинные порнографические сериалы с элементами инцеста, доминирования и членовредительства, воспроизводя интуитивно все шаблоны, выработанные человечеством (поймали, связали, выебали, а потом это оказался ее родной брат). А разъехавшись осенью, продолжали проект в письмах, и однажды такое письмо перехватил мой папа. Я думала, я сдохну от ужаса - лежит мое это письмо на столе, и папа над ним весь такой ужаленный. Тогда я думала - убьет на хуй, а теперь я понимаю, как ему было страшно и больно - ростишь-ростишь, а доченька-то вон чего пишет, это ж застрелиться, и этот его ужас передался мне. Они, мои родители, все боялись, что вырастят что-то не то, а я боялась их, и в итоге что выросло, то выросло.

Моя дочь не боялась потому, что я этого не боялась. Я не боялась, что мой ребенок вырастет, и не боялась, что он меня разлюбит. Это обычные, нормальные вещи. Это не то, чем делают больно. Это не больно.

Когда твоему ребенку нет до тебя никакого дела. Когда твоему мужчине нет до тебя никакого дела. Когда вообще никому нет до тебя никакого дела - это не больно. Это нормально.

Никто не может мне сделать больно, кроме врача - у врача столько всяких острых штук, а обычному человеку - ему просто нечем.


 

Спаси меня, о Господи. (Взываю
К тому, чье имя - звук пустой, и все же,
Как если бы Ты слышал это, Боже,
Лишь на Тебя с надеждой уповаю.)
Дай мне защиту от себя. Об этом
Тебя просили Браун, Монтень, а также
Один испанец. Господи, вот так же,
О Всемогущий, сжалься над поэтом!
Спаси меня от жажды смерти. Дважды,
Поскольку нет возврата человеку,
Нельзя войти в одну и ту же реку
В нее уже вступившему однажды.
Пускай мне смерть навек закроет вежды,
Не от нее спаси, но от надежды.

13. «Количество» неравенства в нашей личной и общественной жизни мы измеряем, ориентируясь на понятия счастья и зависти. Эти два состояния руководят нашим поведением, и след их уходит в незапамятные времена, в самые примитивные формы жизни. Счастье значит обладание средствами выживания — «территорией», «укрытием», партнером, пищей, эффективными средствами защиты от хищников и паразитов и так далее; зависть значит отсутствие всего этого. Коротко говоря, счастье — это безопасность, но безопасность, определяемая опытом ее отсутствия, то есть пассивной завистью.

14. Счастье, в сущности, есть желание продлить жизнь точно такой, какая она есть; зависть — желание изменить ее. Таким образом, с точки зрения эволюции, счастье — главное, что препятствует прогрессу, а зависть — главное, что его питает. В то же время счастье — своего рода доказательство того, что стоило выживать до настоящего момента, точно так же, как зависть — своего рода намерение выжить начиная с настоящего момента. Оба состояния для эволюции необходимы. Одно — это отдел пропаганды, рекламирующий прошлые и настоящие достижения правительства, а другое — постоянно действующий комитет по критике.

15. По определению Платона, справедливо такое общество, в котором каждый счастлив быть тем, кто он есть; иными словами, это общество без зависти. В наших же несправедливых обществах всякое политическое и социальное противостояние происходит между партией счастья и партией зависти; и все наши сегодняшние беды идут от нашей неспособности воспринимать эти две партии иначе, как взаиморазрушающие противоположности, для которых немыслима иная позиция, кроме откровенно агрессивной.

16. Счастье по сути своей антисоциально. Оно всегда подразумевает некое сравнение, некое знание, что и другие могли бы наслаждаться, но не наслаждаются тем конкретным счастьем, которым наслаждаемся мы. Это справедливо в отношении как счастья частного, так и общественного. Зрители в театре, болельщики на стадионе, даже целая нация счастливы, потому что кроме них есть другие — те, кто не присутствует и не разделяет этого счастья.

17. Счастье — это то, что происходит со мной, и счастье даже беднейшего из бедных уникально; ему можно только позавидовать. Оно его и только его и ничьим больше быть не может. Мы все Робинзоны Крузо: никто не знает наше счастье — и несчастье — так, как знаем его мы.

18. Следовательно, в самой природе счастья создавать мир неравенства. Источник счастья, равно доступный всем, становится чем-то вроде доступной женщины; и обладание все менее и менее способно принести счастье. С настойчивой повторяемостью мы видим после очередной революции парадоксальную метаморфозу — превращение элиты революции в новый привилегированный класс, привилегированный прежде всего в смысле доступа, который они же сами себе даровали, к удовольствиям, недоступным для многих; и хотя в этом, вероятно, можно усмотреть какой-то элемент подражательства, такие элиты по сути своей — жертвы исконной человеческой потребности в счастье и его, счастья, антисоциальной природы.

я шалею от лёгкости собственных щедрокровий,
от апреля в ноздрях и от мая на кромке губ.
я плыву по воздуху, плыву то брассом, то кролем,
каждой клеткой слышу мощный весенний гул,
гон весенний: шквал запахов и желаний,
скоро примет нутром, по макушку меня зальёт
какофонией жизни - от дерущего уши лая
до глубокого стона, спрятанного в бельё.
и когда он коснется своей, анатомически совершенной,
бесшабашной в страсти силищей бесовской,
расстегнёт воротник, обезоружит шею,
стиснет властно её полунежностью, полутоской,
на животную жадность похожей, но чуть алее
там, где ревность решает - добро она или зло,
я хрипло признаю: и потаскухи, и леди,
в общем, все, кому зараженными быть повезло,
этим сладко больны.

[...]— Хорошо, скажите что-нибудь, — она посмотрела прямо на его губы.

— Что сказать?

— Что угодно, желательно что-нибудь красивое, неважно что. Наверняка вы знаете какое-нибудь слово, в котором есть красота.

— ПОЦЕЛУЙ! — сказал он и в тот же момент пожалел об этом, испугавшись, что далеко зашел.

Анна слегка вздрогнула. Но тут же сделала несколько легких движений. Казалось, будто она собирает сказанное в щепоть. Потом она осторожно растерла ПОЦЕЛУЙ между пальцами. Затем подушечкой указательного пальца провела по нижней губе. Под пальцем остался влажный след. На алую блестящую дорожку слетались окрестные лучи света.

— Как красиво вы это сказали, — прошептала она, продолжая спускаться по лестнице.

— Подождите! Подождите, дайте хоть НАГЛЯДЕТЬСЯ на вас, — закричал он ей вслед, и подъезд наполнился его криком.

Она обернулась, как если бы ей некуда было бежать. Прислонилась к стене. Она просто отдалась этому слову, слову НАГЛЯДЕТЬСЯ, скользящему нежно — по волосам, страстно — по шее, бегло — за ушами, щемяще — по плечам, волнообразно — там, где вздымалась ее грудь... Когда это НАГЛЯДЕТЬСЯ скатилось вниз по ее животу, прижимая платье к бедрам и ягодицам, когда закачались-зашептались рисованные веточки, она хрипло сказала:

— У вас талант. Хотите, я покажу вам мои словари?

Молча они спустились еще двумя этажами ниже. У своей квартиры Анна произнесла слово КЛЮЧ, вставила его в замочную скважину, и дверь открылась.

— Вы хорошо подумали? Стоит лишь раз испытать на себе истинную силу слов, как они будут к вам все беспощаднее и беспощаднее. Это может причинять нестерпимую боль. Порой даже трудно выжить!

— Ну и пусть, — ответил он.

— Что ж, тогда заходите.

Все быстрее, все чаще

Никогда еще он не видел квартиры, так странно обставленной. В прихожей стояла ваза, наполненная десятками наименований фруктов. Возле телефона покоилось ДОБРОЕ УТРО. На полу вместо ковров и половиков было разлито слово ТЕПЛО. Картины были написаны названиями красок. Покрывала были сотканы из МЯГКОСТИ. Форточку затягивала СЕТКА, просеивавшая уличный шум. На столе лежали НАПЕРСТОК, НОЖНИЦЫ, рассыпанные звуки и недошитое платье, на этот раз из ЛИСТЬЕВ самых различных форм и оттенков. В комнате было множество книг.

— Садитесь, — сказала она, небрежно махнув на диван, а затем протянула руку в сторону переполненных стеллажей. — Ну, чем вас угостить?

Потрясенный, он пробежал глазами по корешкам. На полках были только словари. Сотни словарей. Большие и малые, карманные, многотомники в мягком переплете, в кожаном с золотым тиснением, энциклопедии, справочники, некоторые во многих переизданиях, большинство — с закладками, на которых написано “ОТ СИХ” или “ДО СИХ”... Она достала один из них, наугад раскрыла и прочла:

— ЛЮБОВЬ.

И, хотя их друг от друга отделяло расстояние в несколько шагов, он почувствовал, как это слово забирается за ворот его рубашки, катится по спине, ныряет под мышки, перетекает на грудь, щекочет его между ребер... С каким-то запозданием он услышал, как она кричит ему:

— Говорите! Говорите мне что-нибудь! Да говорите же!

Он стал называть слова, стараясь выговаривать их как можно ближе к их значению:

— ДРОЖЬ, КОЛЕНИ, СЛАБОСТЬ...

Вздрогнув, она без сил опустилась на стул напротив. Второе слово развело ей колени. Она выдохнула:

— ТВЕРДОСТЬ !

Он почувствовал, как напрягается все его тело, как в него вливается сила. И неистово зашептал прямо в ее раскрытое лоно:

— ГЛАДИТЬ.

— ВЗДОХ, — отозвалась она.

— СОБИРАТЬ, — сказал он.

— МЫШЦЫ.

— БУТОН.

— СПЛЕТАТЬ.

— ВОЛНЫ.

Они сидели напротив и говорили все громче, все быстрее, все чаще. Каждое слово было на своем месте.

— РУКИ, ШЕЛК, ПОБЕГИ, ВЛАГА, СИЛЬНЕЕ, ЯБЛОКИ, БАРАБАНИТЬ, ЗЕМЛЯ, ПОЛДЕНЬ, РОЩА, СВЕТ, СКОЛЬЖЕНИЕ, БЕРЕГА, СТРЕМНИНА, ОБРЫВ...

— ДОВОЛЬНО...

Осколки звуков и прочие пустяки

С первых же шагов его подхватил городской шум. Отовсюду доносились осколки звуков, прокисшие клочья разговоров, червивая болтовня. Пыжились торжественные обеты. Влачились заунывные причитания. Дребезжали назойливые благодарности. Извивались ничтожные клятвы. Семенили тоскливые мольбы. Тот, кто хотя бы однажды испытал всю силу слов, навек осужден терпеть муку, которую причиняет суесловие...

Он почувствовал тошноту. Теперь, как она и предупреждала, слова без смысла и значения резали по живому. От боли у него вырвалось:

— ТИШИНА!

И он продолжал свой путь, стараясь не наступать на рассыпанный по тротуару сор пустых, бессмысленных звуков.