Он:
Снег выпал белый и быстро таял
Ещё не время ему лежать…
К визиту дамы готовлюсь долго,
Явленья дамы я страстно жду…
Большая дама, и грудь большая!
Как море баба, как океан!.. Читать далее
Валя отвела им комнату в доме и принялась с удовольствием хвастаться тем, как она здесь живёт. Этого момента она ждала чуть ли не всю свою жизнь. Ей всегда приводили в пример сестёр, родную и двоюродную, на фоне коих некрасивая и без особенных способностей, Валя явно проигрывала. Теперь же она живёт под Парижем, в собственном доме с гаражом, где машина и два мотоцикла, у неё свой сад, она может не ходить на работу, у неё и муж, и любовник, и всё, что она пожелает! Читать далее
Окончив колледж, я вышла на свою первую в жизни работу, так и не отдохнув летом из-за того, что вакантные места на дороге не валяются, и надо было хватать, не раздумывая, если уж подвернулось. Отработав, как проклятая, очень тяжёлый из-за адаптации к новым условиям, год, была усталая и злая, как собака. Свой первый отпуск решила провести в глуши, тишине, но на большой реке, так как в те годы ещё обожала подолгу бултыхаться. Одну меня категорически не отпускали родители, и разрешили поехать только вместе с толковой и рассудительной подругой детства, переехавшей в Питер. Вдвоём не так опасно. Нам было тогда всего по девятнадцать лет, да ещё и наивной я была просто до безобразия. Подруга моя училась в Питерском университете, завалила физику, и везла с собой книги, тетрадки, что бы основательно подготовиться к переэкзаменовке. И вот, мы с ней по совету её знакомых (как оказалось впоследствии, отнюдь не друзей, а людей весьма скользких), списались с хозяйкой и поехали в деревню под Тутаевым, где собирались пожить в избе с печкой и удобствами на дворе, зато у самой Волги. И вот, в субботу вечером сели в поезд на Ярославском вокзале и часам к девяти утра были уже на месте. Нас с поезда встречал колченогий мужичонка лет пятидесяти и явно слабоумный. Это был один из сыновей Битюговой, у которой мы собирались жить. Он погрузил наши рюкзаки на какую-то тележку и повёл нас по окрестностям. Шли мы долго, заходили и в местный магазинчик, и в сельский клуб, недавно восстановленный после пожара, случившегося аж лет 10 тому назад, в библиотеку и на почту. При этом наш провожатый по имени Миша, громко и приветливо здороваясь со всеми, кого мы встречали на пути, обо всём этом подробно нам рассказывал с педантичностью не вполне нормального человека. Он был настоящим краеведом тех мест и явно гордился своей информированностью. Читать далее
- Как будешь справлять Новый год?
- С новым другом пойдём куда-нибудь клубиться. Либо в «Лётчик», либо в «Пробку». Вроде бы, Паперный будет… короче, собираюсь конкретно оттянуться!.. - это я беззастенчиво лгу своим сослуживцам, потому что правда никого не касается.
Я могла бы пойти в клуб одна, потому что новым приятелем ещё не обзавелась, а со старым рассталась, но… к сожалению, настроение у меня было не то, что бы идти туда, где в небольшом помещении грохочет музыка от электрических инструментов, а все толпятся, подняв руки с телефонами, на которые снимают, что бы выложить в соц. сети или YouTube. Да и одной не хочется никуда идти. Мне хотелось скрыть тот факт, что не с кем праздновать. Меня не пугало то, что если справлять будешь Новый год одна, то весь год будешь одна. Во-первых, я не суеверна, а во-вторых, какие мои годы? Ну, побуду годик одна, и что? Поживу только для себя, наслаждаясь одиночеством, а значит - относительной свободой.
И вот, заранее одетая в меховые сапоги, пуховик и двойной шерстяной платок, вышитый восточным орнаментом, с рюкзаком, сложенным и спрятанным в сумку, прямо с работы еду на станцию, сажусь в скоростную электричку «Ласточка» и открываю ноутбук. За окном поезда темно, виден только снег, вихрем вздымающийся и проносящийся мимо от ветра, созданного движением «Ласточки». Прибыв на станцию пересадки, достаю из сумки сложенный рюкзак, покупаю в пристанционном магазинчике всякие вкусности и сажусь в грузо-пассажирский дизельный поезд, который привезёт меня на маленькую станцию, от которой пойду пешком на свою заснеженную дачу, где справлю новый год с печкой, самоваром и… настоящей полярной совой. Читать далее
Как же я была рада тому, что 31-го декабря 2018-го года, вышла из дома в одиннадцать часов вечера с минутами, совсем ничего не поев и не выпив с обеда! Почему? Сейчас расскажу. Родители поехали справлять Новый год на дачу, а я не захотела. Холодно там, нет тёплого туалета, интернета и крана с водой (воду берут из колодца и греют на плите). Короче, глушь. И я осталась дома. Решила посидеть одна, в тишине, так как полно работы, и можно было бы, не спеша её сделать.
Дочка поехала к мужу, так как они с его матерью очень просили меня об этом. Они позвали и меня, но встречать Новый год в компании бывшего мужа и свекрови было совсем уж не охота, потому что, как встретишь новый год, так его и проведёшь. А мне уже достаточно было общения со свекровью.
Сначала всё шло по плану, я делала всё, как собиралась. Наведя порядок в квартире, помыв полы и пообедав, я устроилась на диване с ноутбуком, да так до вечера и просидела, наслаждаясь покоем в пустой квартире. Работу я фактически закончила, так как с самого обеда не вставала – настолько увлеклась. Задумала лечь спать вовремя, и проспать этот Новый год к чёртовой бабушке. В конце концов, Рождественский пост, и до Рождества ещё целая неделя.
Но ближе к позднему вечеру мне позвонили мои друзья и пригласили справлять новый год с ними. Сначала я, было, отнекивалась, но, подумав, вняла настойчивым уговорам, сунула ноутбук в сумку и принялась прихорашиваться. Принарядившись, вышла из дома после одиннадцати ночи, так как идти было совсем не далеко. Читать далее
«…Попрыгунья стрекоза, лето целое пропела, оглянуться не успела, как зима катит в глаза…» - вот это написано про меня. Толком не училась, ушла из школы в техникум, его не закончила, нигде подолгу не работала, а только наслаждалась молодостью. Веселилась, играла на гитаре, зная всего три аккорда и так же «здорово» пела. Много времени посвящала развлечениям с друзьями, танцевала, купалась с нудистами, хипповала, моталась с такими же балбесами, как я, по стране. Во времена моей юности наша потрясная страна была эдак побольше. Так что мы, хиппи 80-х, объездили и Прибалтику, и Кавказ, и Украину, не платя за передвижение, автостопом и «на собаках» (как тогда называли электрички) зайцем. Прям зоопарк какой-то получился. Вещей с нами почти не было. За спиной болтался джинсовый, заплатанный рюкзачок или вышитая торбочка со значком "пацифик", обязательно, а на почти голом пузе висел, так называемый, «ксивник». Длиннющие распущенные волосы, трубка в зубах, широкополая фетровая шляпа с вышитой лентой на тулье, джинсы в разноцветных заплатках, бисерные фенечки, небритые подмышки, маленькая гитара, и мой портрет готов.
Мои друзья выглядели примерно так же и точно так же себя вели, но с тою только разницей, что у них были более обеспеченные родители, со связями, которые своё нахипповавшееся дитятко потом куда-нибудь пристраивали, ну, а у меня отец умер от инфаркта в лихие 90-е, а мама осталась одна, получая нищенскую зарплату в своём НИИ и столь же небольшую пенсию. Вот, я и осталась в дураках. И лишь чудо и любовь Всевышнего спасли меня от убогого прозябания маргинала. Однако, тогда я совсем не хотела глядеть в будущее. У меня никакой охоты думать о старости, немощи, болезнях... Я и сейчас, прожив полвека, не хочу об этом думать. Моим девизом были и есть такие слова из старой пошловатой песни для пьяного застолья:
"Спешите жить, спешите жить и всё от жизни брать
Ведь всё равно, когда-нибудь придётся помирать!"
Когда я была совсем юной, большеглазой и очень худенькой, в моей ветреной головке роились всевозможные фантазии. Я была преисполнена романтики и мечтала о том, что стану великим художником. С горем пополам закончила заштатный художественный колледж, куда меня еле приняли, и то, благодаря тому, что там преподавал мой дядя, спившийся художник. Потом я узнала о том, что в институт Сурикова простой смертный москвич, даже если он очень талантлив и хорошо подготовлен, не поступит без блата, нехилой взятки или занятий с преподавателем оттуда по астрономическим ценам. В этот вуз брали иногородних и даже иностранцев, они были в приоритете. Москвича же - три человека в группу, и те по блату. И тогда у меня родилась бредовая идея уехать из России и получить образование заграницей. И это притом, что я совершенно глуха к языкам и еле-еле учила в школе и колледже английский язык, так его и не выучив. А ехать собиралась не в англоязычное государство. Но в свои восемнадцать я была сущим ребёнком, вот и пустилась в эту авантюру. Мне очень захотелось либо в Голландию, либо в Италию, «Мекку» искусства. Но там зацепиться у меня, не «бойцового петуха», а «новорожденного цыплёнка», не получилось бы точно, так как там некому было меня на время приютить. А в Париже, точнее, в его ближайшем пригороде, жила моя тётка, двоюродная сестра матери. Она эмигрировала почти девчонкой, со своим отцом, аж во времена СССР. Ну, и Париж вполне подходил мне, как колыбель импрессионизма, постимпрессионизма, экспрессионизма, кубизма и прочих -измов.
Я с большим трудом уговорила маму, что бы та уломала тётю приютить меня на время, пока не встану на ноги. Но тётя – человек специфический, и мама не верила в успех этого предприятия. Однако, ей каким-то чудом удалось уломать двоюродную сестру пригреть племяшку.
И вот, весной, когда у нас ещё лежал снег, а во Франции всё цвело, мы с огромным багажом, в котором, в основном, ехали подарки для наших родственников, поехали туда поездом, потому что я панически боюсь летать. Мама собиралась вернуться домой через месяц, а моя виза заканчивалась через три с половиной месяца, но я собиралась стать невозвращенкой. Тётя боялась в связи с этим неприятностей и недовольно ворчала о том, что добром это не кончится.
Долгое время они с отцом сами были нелегальными эмигрантами, чудом сбежав из Израиля, куда уехали сначала, так как при Советах выпускали только туда. Жили они в ужасных условиях, в каком-то подвале, но Вале, как звали тётю, удалось, героически овладев ивритом, там закончить какой-то колледж и выучиться на портниху. Во Францию они перебежали тоже не сразу. Побывали и в США, и ещё где-то. Словом, довелось семье Гринберг помыкаться. Отец Вали, так и не выучив французский язык, прожил нелегалом всю оставшуюся жизнь, пока, уже в наше время, не вернулся на родину, по которой тосковал, где так и не смог выжить в современных реалиях и вскоре умер в больничном коридоре. Но это - другая история, и до этого ещё предстоит дожить. Валя Гринберг в Париже устроилась на работу уборщицей в доме для престарелых, где обитали, в основном, бывшие русские дворяне и аристократы. Ей повезло в том, что с ней там ежедневно, часа по четыре, бесплатно занималась французским языком русская графиня. Так Валя выучила язык, давшийся ей с большим трудом, как она нам рассказывала.
Отец её клошарил. Клошарами во Франции назывались бездомные, по-нашему - бомжи. Итак, Соломон Израилевич Гринберг, ветеран Великой Отечественной Войны, с изуродованной после ранения, рукой, одевал и кормил себя и дочь вещами и продуктами, найденными им на помойке. Мусорные баки там называются: «poubelle», [пубель]. Поскольку семья тёти после того, как её муж купил дом, жила в частном секторе, пластиковый бак со вставленным в него чёрным полиэтиленовым мешком, был в каждом дворе, и выставлялся тогда, когда приезжали мусорщики. С каких именно помоек дядя собирал одежду и продукты, я так и не узнала. Он уходил на свой промысел почти каждое утро, как на работу. С раннего утра, специально не побрившись и надев грязный плащ, он с тележкой и двумя большими сумками-тюками, какие на моей родине в 90-х использовали челноки для перевозки товара, обходил парижские помойки, и домой приходил, еле везя эти баулы в
Его койка стояла на ходу и прямо на сквозняке, в коридоре муниципальной больницы, и он лежал на ней с раной на сердце. Там же стояли и другие, столь же неудобные, узкие больничные кровати, на которых лежали такие же, как он, больные с бледно-зелёными лицами. Вечерело. Зажгли свет, и противно замигали, запищали люминесцентные лампы. Лысая, в пигментных пятнах и родинках, его голова мёрзла, как и тощие ноги, торчащие наружу, потому что кровать и одеяло были маловаты для его долговязого тела. На потолке была длинная трещина, с которой, время от времени, осыпались на него куски штукатурки. С улицы доносился звон трамваев. Мимо него, время от времени, проплывали капельницы. Поднимая ветерок, проскакивали медсёстры и медбратья, провозили больных на каталках или другие больные тащились на ходунках. В его огромный нос, ударяли обычные больничные запахи: лекарств, мочи, карболки и хлорки. Это было его седьмым попаданием в больничные стены, но только третьим разом, когда пациентом больницы был именно он, а не его мать или дочь. Он же почти никогда не болел. В больнице он лежал до этого лишь дважды и с травмами. Крепко занедужил он только теперь и впервые в жизни. А жизнь его была отнюдь не скучной.
При рождении его хотели назвать каким-нибудь революционным именем, например, Вилен или Мэлс. Но, по требованию длиннобородого деда, осуждающего всё новое, революционное имя ребёнку, всё же, не дали. А дед вскоре после этого умер, так как был очень стар. Итак, дитя нарекли древним царственным именем Соломон. Но в жизни так его называли крайне редко. Обычно, все его звали «Моней». Так, Моней он и дожил до 85-ти лет. Все его попадания в больничные стены значили какие-то вехи в его жизни. Так уж получилось. Впервые это произошло ещё до войны. Избили во дворе хулиганы за «жидовскую морду». Ему зашивали рану на голове и чудом спасли глаз. Он лишился нескольких зубов, и носил потом железные протезы, звучно клацающие, когда Моня ел. Моню часто обижали только лишь за то, что он просто родился евреем. И вся его жизнь от школьных лет до самой эмиграции, когда ему было давно за пятьдесят, была отравлена этой несправедливостью. Не еврею этого просто не понять. Он не был, конечно, из семьи каких-нибудь, например, хасидов, ортодоксальных иудеев, не был и болезненным националистом, сионистом. Напротив, всегда к представителям своего многострадального народа относился, мягко говоря, критически и считал себя русским, а всякая религиозность была ему чужда, так как его воспитывала советская идеология, глубоко проникшая и в его «партийную» семью. Моне хотелось быть «настоящим советским парнем», и он с завистью смотрел на одноклассников и ребят из его двора. Моня был счастлив тогда, когда его принимали в команду играть в футбол на пустыре. Он был просто помешан на спорте, несмотря на свою нескладную комплекцию. Спустя 70 лет он вспоминал тогдашних ребят: «Это были орлы! Не то, что теперешние - серьги в ушах, хвостик какой-то… тьфу! Одни пидоры…» И это ещё не все высказывания Мони. Одна его фраза оскорбляла сразу огромное количество людей. Он говорил: «Большинство мужчин – подонки, а женщины – бл*ди!». «Порядочный человек капюшон (тёмные очки, панамку, шорты, бейсболку и т.д.) никогда не наденет!». «Собаки лучше, чем люди!», «У кого много денег, тот вор!», «Москва – быдловый город!», и не понимал, почему на него все обижаются и за что его не любят. Моня искренне считал себя правым потому, что он всегда говорит только правду. «А на правду обижаются только закомплексованные идиоты или истеричные дуры!» - говорил он, и не понимал того, что его мнение, которое он считал «правдой», люди таковой не считают, а если же он попадёт-таки в точку, то будет ещё хуже, так как правда-матка никому не нужна и никто её слушать не намерен. Поэтому, Моня часто получал кулаком в нос.Читать далее
Он шёл к ней в последний раз и с тяжёлым сердцем. Не только потому, что должен был сказать ей о том, что они должны расстаться, но и потому, что его терзало дурное предчувствие, из-за чего ему не хотелось к ней идти так, как никогда. Он согласился-то прийти в этот раз потому, что уж очень она его уговаривала, позвонив сама. В её голосе он явно слышал слёзы, но тронули его не эти слёзы, а именно то, как она их усиленно не хотела показывать, говоря фальшиво-бодрым голосом аниматора-зазывалы, обещающего незабываемое времяпровождение. Тогда он сдался и решил заскочить минут на пять, а заодно поговорить с ней, наконец, серьёзно. Связь с ней он считал большой ошибкой, и ругал себя за это. Девушка сначала показалась ему интеллигентной, умной и с прочими достоинствами. Однако, пожив с ней четыре с половиной года, он понял то, что она глупа и скучна, совсем не умеет готовить и вести хозяйство, в голове её какой-то сумбур, она рассеяна, болтлива, а главное – в ней не было той мощной энергетики, что делает женщину «зажигательной», какой была его нынешняя девятнадцатилетняя подруга. И теперь ему нужно было с наименьшей кровью отделаться от прежней, надоевшей ему, любовницы и, как можно деликатнее просить её съехать со съёмной квартиры… так что, разговор между ними предстоял крайне тяжёлый.
Она заканчивала последние приготовления, красиво уложила свои рыжеватые волосы, старательно сделала макияж. Вдохновенно трудилась, рисуя себе лицо. Затем надела ярко-красное платье с глубоким декольте и вырезом на спине. Людмила чувствовала его приближение и понимала то, что скоро он войдёт, зная то, что её жизнь сейчас закончится. Каким-то шестым чувством она уже дольше трёх месяцев ощущала холод предательства. Нет, она не страдала патологической ревностью, напротив, всегда доверяла любимому человеку. Никого не выслеживала, знакомых не расспрашивала, ничего не выпытывала, не шарила по его карманам даже тогда, когда увидела яркий мазок губной помады на воротнике его белой рубашки, брошенной в стирку, и почувствовала от неё запах женских духов. Испачкать помадой и обрызгать духами рубашку могла любая ловкачка специально, для того, что бы спровоцировать ссору, из-за которой он уйдёт из дома, и так далее. Но, будучи от природы тонко чувствующим человеком, она и без этих «явных доказательств» измены, понимала то, что дни её благополучия, а значит, и жизни, сочтены. Читать далее