Все говорят о злободневности,
о противопоставлении себя Свету,
всюду засилье новостей гневных,
поэту ли становиться корреспондентом?
В рупор эпохи зудят много,
это оформляется белым шумом;
сердцем бьется живое слово,
проповедует мудрость.
Я проповедую добродневность –
действие творца,
я попал к Миру в плен,
я один из вас.
Во мне нет противопоставления,
души моей повсюду корни,
я вещаю планетонаселению:
стань лучше, будь добрым.

Программка празднования Нового года
похожа на прежнюю,
только проблем стало больше с алкоголем,
но я спектакль этот
обязательно посмотрю.
У меня сменились обстоятельства...
Все люди – картины сиятельные,
и при смене рамы
Мир другую выставку играет.
Казалось бы что такого – сменил окантовку,
но
поменялся ракурс внутреннего взгляда,
заиграла по-другому цветовая гамма!
Я уже посмотрел, прикинул,
теперь и Вы возьмите
программу
празднования Нового года.

Я разговариваю с памятниками,
разговариваю с деревьями,
разговариваю с Землей,
говорю со Вселенной.

Кто-то считает меня дураком,
кто-то ласковым сумасшедшим,
а я сажусь на звёздный паром
и по света пути шествую.

Когда не говорю, я внимаю,
а вы называйте меня хоть горшком,
главное, – даже когда я молчу,
чувствую, – меня понимают.

Я гулял по лесу и споткнулся о морковку. Огромный оранжевый корнеплод рос прямо посреди тропинки. Пока я рассматривал чудо селекции, нос мой от сильного соприкосновения с Земным шаром тоже стал похож на морковку, а из кустов выскочил заяц.
В первый раз в жизни я видел зайца настолько злобного.
– Ты! Ты! Ты! – заговорил заяц. – Ты чуть не убил мою морковку!
То что заяц говорит, удивило меня настолько, что я решил: не буду удивляться больше никогда.
А заяц встал на задние лапы и ловким движением выхватил обрез.
Удивления не наступило, наступил испуг и оглушил настолько, что события я стал воспринимать отстраненно. И тут я понял!
Огромные морковки посреди леса, говорящие зайцы, ходящие на двух лапах и пользующиеся обрезом – этого всего в повседневной жизни быть не может! Я сплю!
– Ну да, – согласился я. – Чуть не убил.
– Негодяй! – вскричал заяц.
Прямо так и вскричал (точнее слова не подберешь) и сунул обрез к моему распухшему носу.
Заяц был не очень крупным, и я мог бы отправить этого наглеца одним пинком в кусты, как мячик в ворота.
Но!
Во-вторых, я сидел, а во-первых, не хотел этого делать из чисто человеческих соображений. Пинание зайцев мне не приносит удовлетворения. Даже тех зайцев, которые направляют в лицо обрез.
Поэтому я аккуратно, одним пальцем отвел ствол в сторону и произнес одно слово «рассказывай».
Заяц зарыдал.
Вы видели когда-нибудь рыдающих зайцев. Он сотрясался судорогами и девять баллов по шкале Рихтера, из глаз его катили цунами, к счастью не причиняя разрушения окружающей природе.
Стихло это так же, как началось, промелькнуло быстрее разряда молнии.
Заяц сгорбился, развернулся и побрел в лес, буркнув при этом: «Пойдем»...
Если бы он скрылся, я рисковал не увидеть больше зайца никогда! Я не пошел, я побежал за ним!

Полянка была усажена морковкой, у самого леса было жилище очень похожее на дом хоббитов.
– Скажешь кому, что здесь был, убью, – проронил заяц.
«Ага, – подумал я. – Сейчас прямо из леса на радио «Петербург» поскачу про зайцев рассказывать».
Рядом с домом стоял задумчиво худощавый заяц в берете с пером и меланхолично жевал апельсин. Мне тут же захотелось стать живописцем, писать в стиле Дали, склоняясь правда к более оранжевой гамме. Первая написанная мной картина называлась бы «Заяц вкушающий апельсин».
– Это мой сын Альберт, – сказал мой новый знакомый.
Я не знал, как здороваться с зайцами, поэтому слегка поклонился. Альберт поклонился в ответ и юркнул в нору.
– Садитесь, в дом не приглашаю из-за несоответствия габаритов, – и заяц скрылся в доме.
А я не нашел ничего лучшего, чем сесть на землю.
Заяц появился тут же, он тащил большую бутыль с оранжевой мутной жидкостью.
Заяц сел рядом плеснул из бутыли себе в стакан и залпом выпил.
– Будешь? – спросил он.
– А что это? – поинтересовался я.
– Как что? Морковный сок!
– Ненавижу морковь! – ляпнул я и тот же пожалел об этом – заяц сделал движение будто выхватывал обрез. Если бы он его не оставил в доме, то, наверное, пристрелил бы меня.
– Ненавидишь?! – взревел заяц.
– Вы неправильно меня поняли, – сказал я. – Морковь не является объектом моей ненависти. Я просто не употребляю ее в пищу, мне не нравится ее вкус, мне не нравится ее есть.
– Как мой сын, – грустно кивнул заяц. – Но в нашем случае это трагедия...
– Почему?
– Заяц, который не любит морковку – трагедия. Он видишь ли апельсины любит.
– Мне кажется, что каждый должен сам выбирать себе меню...
– Да?! – вскричал заяц и выпил залпом еще стакан морковного сока. Это подействовало на него успокаивающе. – Сначала заяц морковку не любит, потом он вздумает на белке жениться, потом Родину продаст.
Я пожал плечами. Странный ряд, странная логика, мне не понятная.
Складывалось ощущение, что захмелел хозяин. Но он не останавливался и протяжении всего разговора выпил еще несколько раз.
– Я бизнесмен. Морковку выращиваю. И все у меня славно было. Даже любовь Альберта к апельсинам как-то меньше трогала. А ведь он первенец, надежда! Все остальные пятьдесят три в жизнь ушли нормально... Эээх... Зайчиха любимая была, вместе мы все делали... Но дурак, я дурак! Ну скажи, что я дурак.
Ага, нашел дурака! Я-то помню, что обрез у тебя в доме, а ведь хотел поддакнуть. Я промычал что-то неопределенное, а ответ ему не и требовался.
– Я сказал, ей, моей Нюсеньке, что моя морковка лучше, чем ее! Она не перенесла этого!
– Что умерла? – сочувственно спросил я.
– Хуже! Ушла! Сказала, что не вернется, пока я весь Мир морковкой не засажу. И меня переклинило будто! Куда моё счастье подевалось? Я же раньше добрейшим существом был! А теперь озлобился. Целыми днями брожу по лесу, семена разбрасываю... Велика, конечно, сила жизни морковки, но не выжить ей в лесу. Мне-то представлялось поначолу, что весь Мир морковкой засажу. Свихнулся на идее. А ведь главное, главное, чтобы она пришла. Да и вообще я же счастлив был...
И заяц зарыдал. На этот раз рыдания его были продолжительными. Так он и уснул всхлипывая.
Я прочитал над ним тут же сочиненный стишок про морковку, вытащил один корнеплод, обтер о штаны и надкусил. Читать далее...

Летний сад не приспособлен для поцелуев, –
в нем ветер дует.
Скульптуры и те замерзли бедные,
стоят бледные.
Мы пытались укрыться у фонтанов,
там капает, как из крана.
И так
слюняво,
дополнительно лица мокрые….

Чай или кофе хочешь?
С сахаром или без?
Здесь пахнут сладкими апельсинами
губы твои красивые.

Рядом
Крылов медно молчит о баснях,
в его тени палочки выплясывают
на металлофоне, музыкант
мелодию ветра завязывает в бант.

Экскаватор моего рта собирает твои флюиды,
они мой мозг лижут,
мы ближе становимся с каждой минутой,
где-ты-где-я различить уже трудно.
И пусть ветер дует,
с чего я взял что сад не приспособлен для поцелуев,
целоваться невероятно приятно
с тобой, здесь, остаемся целоваться.

Люди вещают про тень,
старуха проТЕНЬщица,
положила топор за плетень,
там Раскольников тешится.

Тешит идеи топорные
бензопилой и топориком,
раскрашивает пустоту
мрачную, извлекает красоту…

Залачил Достоевского строки,
автор лучшего хочет,
но склеили смыслы страницы –
крылья безропотной птицы.

Колокольчик Сонечки Мармеладовой
звучит бравурно,
бросил пить горькую ее папа,
она лечит больных и хмурых.

Сыщики вяжут шапочки,
наматывая на спицы радуги.
Что залаченный Фёдор Михайлович?!
Как такие финалы?

Скучно без убийств,
серости и насилия?
Если бы знали какие,
шапочки у сыщиков получаются красивые!!!

Город в птице гремит, грохочет,
в сердце жилами замкнут день,
окольцованы люди ночью –
светлым утром вещают тень.

Плаваю в словах и смыслах,
я улыбаюсь, мир улыбается мне,
во мне отражаются мира мысли,
мир – это зеркало, я в зеркале.

Говорят о плохом и хорошем,
говорят о добре и зле –
две стороны одной горошины,
молекулы в зеркале.

Говорят, что счастье –
это выработка каких-то гормонов…
Радостно плюю, а мне наплевать!
Счастье – это часть меня,
а я счастья часть!

На перекрестке
Лиговского и Невского
воткнута теперь «стамеска».
Раньше здесь был скверик,
сиреневый.
Раньше в нём влюбленные верили,
а теперь влюбленные постарели…
Да-да, раньше такой был скверик.
Московский вокзал, когда это увидел,
поменял цвет:
был – зелёно-синим,
стал – желто-розовым.
Он думал: «Вот дожил-то!
Так недолго и самому попасть под снос.
Надо же так! Во временах перекос.
Влюблённые не стареют!
На любовь не влияет время!»
И он… перекрасился…
чтобы слиться с лиговско-невской массой.
Хотя к Москве, по-прежнему, протянуты крылья…
Как называется смена цвета, а?
Мимикрия.
[600x395]

Мне нравится, как танцуют деревья.
Говорят, – это ветер веет,
я не верю вам люди, не верю, –
не заставит ничто танцевать и петь.

Музыка запуталась в ветвях,
сейчас она мощью дышит,
её гармоничные петли
арканят людишек.

Они ошалевшие встают вкопано
посредине концертного зала,
потом по тропинкам топают,
головами качая: «Нет показалось».

В этом лесопарке камерном,
даже когда не танцуют деревья,
когда устали, застыли каменно,
музыкой все равно веет.

Святослав стоял в сером новом костюме на куче кутюлей и смотрел на проплывающие в небе облака, похожие на людей.
«Интересно, что в тюках?» – подумал Святослав.
В них был упакован всякий хлам: норковые шубы, шёлковые отрезы, такие костюмы, как у него, серебристые Мерседесы и плазменные панели, вещающие о мировом кризисе, курсе доллара, стабильности евро, всё это перемежалось кадрами потоков купюр и цветными диаграммами.
Святослав почесал нос, порылся в карманах, вытащил крышку люка, бросил на тюки… Прячущиеся в карманах монтировка, лопаточка для переворачивания блинов, гаечный ключ полетели следом.
Вдруг Святослав заметил, что на плече у него приютилась соломинка. Аккуратно, двумя пальцами он снял её с ткани и отпустил. Когда соломинка опустилась на поверхность кутюлей, раздались позывные «Дома 2 + 2 умножить на 4», протяжный вопль, сопровождаемый хрустом, – звук этот исходил откуда-то снизу.
Святослав стал спускаться.
Ниже тюков сидела бочкообразная бабка Клавдия, за кружкой чая рассказывающая соседке о том, что у неё очень маленькая пенсия, и о зяте, у которого воняют ноги, который козёл, совершенно неумный, потому что ничего не понимает в «Доме-2» и не ждёт «Дома-3», и у которого, судя по всему, очень маленький член, меньше, чем пенсия, хотя нос в общем-то выдающийся.
Ниже находился завод тяжёлых металлов.
Ещё ниже дед Макар пас коров, сидя на унитазе и читая Достоевского «Преступление и наказание» на английском языке. Рядом высилось строение полного собрания сочинений Льва Николаевича, возлежащее на тонюсеньких сборниках современной прозы Туркиной и Демьяненко. Под ними пряталась довольная старуха процентщица, копающаяся в дипломате, полном купюр с портретом Родиона Раскольникова и гербом в виде двух перекрещенных топоров.
Ниже были копи царя Соломона, сам Соломон. Супермаркет, полный всякой всячины, и другие сокровища, а также все цари, когда-либо существовавшие на земле и в отдалённых галактиках, со своими жёнами и детьми.
Они находились на блине, который держали слоны, стоящие на китах. Киты плавали в море, а между ними скользили огромные черепахи.
Ниже была собака, отдыхающая под сенью моря.
И в самом низу раздавленный верблюд. Даже твёрдые подошвы его ног были расплющены.
Святослав понял, что протяжный крик исходил от этого прекрасного животного. И никогда этот верблюд не плюнет в морду любопытному туристу. А причиной трагедии был сам Святослав, скинувший соломинку с пиджака.
«Мешала тебе эта соломинка?» – воскликнул Святослав и заплакал. Он очень любил верблюдов. В ушах его стоял предсмертный вопль.
Святослав проснулся в слезах, протёр лицо ладонями под вопли будильника, призывающего к подъёму. Пинком согнал кота, обмочившего край одеяла, спустил ноги с узкой койки, нащупал стоптанные кеды.
«Надо бы джинсы и свитер постирать», – подумал Святослав, поглядывая на показания приборов и занося цифры в журнал. Скоро придёт сменщик. Надо успеть домой заскочить и бежать на дневную работу.
У метро, рядом с нищим, доящим грязной рукой пространство, в витрине бутика тянул к Святославу пустые рукава серый костюм. Понятно, почему он появился во сне. Это была мечта Святослава.
«Погоди, дружище, – улыбнулся Святослав, – когда-нибудь ты будешь моим». Костюмы надевать Святославу было в общем-то некуда, но он мечтал об этой изящной вещи. Ему было о чём мечтать, кроме костюма, но казалось, что покупка изменит его жизнь, сделает существование краше. Костюм выглядел безупречно, лишь сумма на ценнике снова задралась.
Из соседнего павильона пахнуло свежей выпечкой. Пирожки выглядели не менее привлекательно, чем костюм. Святослав сглотнул слюну и начал спуск под землю.
Хотел позвонить жене. Но на телефоне не оказалось средств. Пришлось искать терминал. Бросил себе полтинник, долго стоял и боролся с собой, сколько кинуть Кристине… Сто – мало, но себе пятьдесят – хватит. Любимая женщина, а денег – нет, так их всегда нет. Кинул двести, всё равно – не надолго.

На площадке столкнулся с Лёхой, бывшим одноклассником, тот закрывал одной рукой дверь квартиры, а другой выставлял бутерброд, намазанный чёрной и красной икрой в форме инь-яня.
– Что это? – спросил Святослав.
– Чёрная икра полезнее, красная вкуснее, – отозвался Лёша, делая широкий надкус. – Они дополняют друг друга.
Святослав сглотил слюну. Он подумывал, не спросить ли у Лёши в долг, предчувствуя, что до зарплаты не дотянуть и кеды совсем сносились.
– Вчера плазменную панель купил, – предупреждая вопрос, похвастал Леша.
– У тебя же вроде в каждой комнате по телевизору, и на кухне, – удивился Святослав.
– В туалете не было… У тебя нельзя одолжить тыщ пять-шесть… баксов?
Святослав поёжился от слова «тысяча», у него побежали по спине мурашки, а от названия иностранных валют стало плохо.
– Ах, ну да, – отмахнулся Лёша. – Ты приходи, у меня день рождения скоро.
Перед Святославом стал длинный список ближайших дней рождений и прочих торжеств.
– Наверное, не смогу, – отмахнулся Святослав.
– Заходи-заходи. Послезавтра.
«До зарплаты», – Читать далее...

Я живу на последнем этаже, окна находятся на потолке. Я могу лежать на кровати и смотреть в небо.
Мимо окна проплывают облака в виде Ганеши. Причем одно облако может быть похоже на Ганеши, а другое – сразу на многое: на Илью Муромца, зайку и птеродактиля – в равных частях. Иногда посмотришь – плывет бог, а присмотришься - состоит он из птеродактиля, зайки, Ильи Муромца – в разных частях и каждый из них тоже из чего-то состоит.
А вчера проплывал Ганеши в виде облака. Через него пролетел самолет, похожий на ласточку, и все люди в нём стали золотые. А ниже летела ласточка похожая на самолет, только чернее. Она не стала золотой. Ласточки летают ниже Ганеши. Да, ей это и не надо.
Я лежу. Не хочу ходить. Всё придет само.
А сейчас на окно сел голубь и нагадил. Гадость похожа на Илью Муромца, зайку и птеродактиля. Э-эх… Гадость. Наверное, так мне и надо.
А я так хотел бы лететь на том самолете.

[700x465]
Меня спросили: "Как столица?"
Ответ получился двойственным:
"Встретила морозом, провожала тепло!" ))

Только подумал о развитии Петербургского метро и оно стало развиваться.
Надо чаше об этом думать!
Еще вчера искал на схемах коричневую ветку, сегодня она изображена везде и появились новые перспективы: на рыжей ветке и на сиреневой нарисовались новые станции.
Думаю, был во временной петле, когда увидел недавно на одной из схем, новую строящуюся ветку. Был в сегодня или в завтра, и тут же вернулся назад, чтобы пройти этот временной путь естественным путем.

13.12.12
Поднимался на эскалаторе с Садовой на Сенную.
Под ребристым кремовым сводом дергался ярко-синий воздушный шарик. Его мотало сквозняком, казалось, - он хочет скатиться по своду вниз.
Никто не слышал, как он кричит – на нем было написано «ПИК».

12.12.12
Только вчера об этом думал, скатываясь по фиолетовой ветке к Звенигородской, а затем взбираясь по красной до почки Гражданского Проспекта, а теперь увидел: ветки соединились… От Кировского Завода, через Московскую, за Обводный коричнево улыбнулась ещё одна ветка.
Теперь я точно знаю, - моё сознание перевёрнуто – я думал с другой стороны!!!
Сегодня вглядываюсь в схемы метро – всё как прежде – ничего коричневого. Но я думаю об этой коричневой ветке (учитывая свойство моего опрокинутого сознания, думаю именно снизу, коричнево), чтобы Гражданский, Озерки и Комендань объединила черная ветка. А что? Очень петербургские цвета :)

Ольга написала мне, что к дню апокалипсиса 21.12.12 появится кольцевая-кольцевая коричневая ветка с одной черной станцией – Чёрной Деревней :) (о Чёрной Деревне читайте у Антона Погребняка)

А мне кажется, что спиральных веток метро ещё не было.

Он уже не чувствовал, что это его город. Нет, он оставался тем же, и здания те же, и квартира на окраине города, в которой он прожил свои сорок с небольшим хвостиком в девять лет. Пришло другое время. И время было, похоже, не совсем его. Оно его исключало. Толкало в смерть. Умирать, однако, не хотелось. Хотелось просыпаться, радоваться, жить.
Он просыпался от криков за окном, открывал глаза и видел над кроватью карту мира и рядом на столе глобус Санкт-Петербурга, подаренный сослуживцами. Вглядывался в чёткие линии плана и слушал тарабарщину с улицы.
– Надиз! Тыр-тыр-тыр!
Тут же вспоминалась история, рассказанная другом на работе. Сестра друга жила в каком-то южном городе и пересказывала свои впечатления. Толстая женщина выкрикивала подругу:
– Надиз! Надиз! Надиз!
Надиз появлялась в подкрышном окне пятиэтажки.
– Надиз! Надиз! Что Надиз?
– Надиз! Гдэ мой тазик?
– Тазик вэщи стырает!
– Надиз! Мне нужен мой тазик!
– Мнэ тоже нужен твой тазик!
– Но мине-е нужен мой тазик!
Они экспрессивно и визгливо выявляли владение русским языком, произнося порою такие слова, что и русскому человеку произнести иногда непросто. И разговор заканчивался кульбитом тазика из окна.
Павел Николаевич прислушался к заоконной ругани.
– Надиз! Тыр-пыр-пыр!
Из понятного – только «Надиз» – неизвестно, что обозначающее. Мимо окна что-то пролетело, очень похожее на тазик.
Павел Николаевич слез с кровати и выглянул в окно. На ветру между его пятиэтажкой и девятиэтажкой напротив полоскали в ветерке не только листья тополей, но и листья простыней, наволочек и нижнего белья, выросшие на верёвках, натянутых между домами. Причём Павлу Николаевичу всегда было интересно, как они могли там вырастать. Это было загадкой, как наступление весны.
Павел Николаевич задёрнул шторы. Он всё реже и реже выходил из дома. Натыкаясь на лиц южной национальности, на незнакомый говор, он терялся. Менялся сам воздух Петербурга. Его внутренняя сущность.
Везде стояли их тачки, из которых доносилась непривычно-надоедливая-однотонная мелодика, рядом толклись мужики и парни, пережёвывая свой говор.
Павел Николаевич терпимо… Нет, не терпимо, – дружественно относился к другим национальностям. До некоторых пор. Поры впитывали самый русских говор Петербурга, доброжелательность, интеллигентность. Теперь поры стремительно схлопывались. ВОлОгОдские гОвОра теперь таяли в потоках иноземной речи. В картавых: Э дрюг! Э брат!
Самое страшное было, что сам Павел Николаевич походил на южного человека. Природа одарила его тёмной кожей, тёмными волосами, выдающимся носом.
Выглядел он нелепо: на длинных ногах короткое туловище, сжатое сутулостью, голова, вжатая в плечи. Милиционеры часто останавливали его, выспрашивая прописку.
Он судорожно рылся по сумке и карманам, выискивая паспорт.
Тихо проговаривая: «Сейчас-сейчас, один момент, где-то здесь был».
Не то, что тёмные люди, деловито и нагло предъявляя паспортины, будто пистолеты. В них была сила, энергия.
Ну, почему? Почему? Тех, кого Россия завоевала или помогла, оказывались здесь. В соседях Павла Николаевича. Это было странно. Это всё больше раздражало, не давало покоя, выводило из равновесия. И что с этим делать, Павел Николаевич не знал.

Первый свой седой волос Павел Николаевич получил от жены, когда первый раз увидел её без макияжа. Дальше жизнь не прибавила ни единого седого волоса, несмотря на несносный характер этой женщины.
Она была полной и суетливо-медлительной. Суетливо всё делала, но медленно-медленно.
Начинала она одеваться с красивого нижнего белья. Расставив груди, долго копалась в шкафу. Подбирала нечто, соответствующее настроению. Надевала.
– Милая, ты куда? – интересовался Павел Николаевич.
Но она была поглощена процентом одевания и мало обращала внимания на мужа. Тем более, что говорил он тихо.
Она продолжала одевания, выбирая чулки, блузки, юбки. Красилась.
– Куда же ты, милая? – волновался Павел Николаевич. – В театр мы пойдём только завтра, – волновался муж.
И вот на пороге, с прекрасным макияжем, в изящной шляпке, безукоризненном прочем одеянии она говорила: «Пойду… мусор вынесу»…
Раньше не было мусорных пакетов, а мусор носили в вёдрах, и все выносили его на помойку – через двор.
Она брала ведро и через пять минут возвращалась. Могла ходить дома в драном халате, или широких растянутых штанах, но даже на помойку выходила «при параде».
Теперь она выносила мусор другому. А Павел Николаевич смотрел на этих людей в рабочих робах, некоторых в тапочках на босу ногу, или в шортах, или джинсах, рубашках навыпуск.
Он вспоминал жену. И даже грустил о ней.

С какого-то момента Павел Николаевич решил, что будет ходить только в костюме. Он смотрел на своё лицо и ненавидел. Ненавидел чёрные волосы, тёмный цвет кожи, горбатый нос. Через цвет кожи он возненавидел солнце и не появлялся на улице более без раскрытого зонта. Зонт. Костюм.
Глаза Павла Николаевича очень болезненно всегда воспринимали свет. Тёмные очки спасали. Но в один из солнечных дней Павел Николаевич вышел на улицу, Читать далее...

Если ты будешь думать только о прошлом, - у тебя не будет будущего. Думай о настоящем!

1.
[700x525]

2.
[700x525]

Алёшка помнил своего деда. Тот почти всегда сидел за участком у дороги под большим орешником, смотрел по сторонам или чертил линии на земле.
Смешной сморщенный старичок с белыми-белыми волосами. Он вечно бормотал что-то под нос, а в конце лета ловил первые упавшие орехи и угощал ими Лёшку.
У Лёшки всегда были карманы полные орехов.
Дед любил размышлять о времени и цветах. Он работал часовщиком, а молодости не стал художником, теперь эти факты переплелись и часто всплывали в его речи.
Лёшка плюхался на лавку рядом с дедом.
- У меня сегодня чёрный день, - заявлял он.
- Нет, - качал головою дед.
- Кузов от машины отвалился, папа говорит – не починить.
Это у тебя с глазами что-то, - щурился дед. - Жизнь разноцветная.
- Ага. Скажи ещё, как радуга.
- Правильно, как радуга. Мост между прошлым и будущим… Детство красное – потому что энергии много, а старость холодная, синяя.
Его разговоры звучали цветовыми пятнами и поэтому легко запоминались.
- А время другое… В детстве спокойное, медлительное, синее, а в старости красное, – дед грустно улыбнулся, - года скачут, как оглашенные.
Лёшке было лет десять, и он возражал по-взрослому:
- Вот ты говоришь, что жизнь – радуга. Но зеленый – смешение синего и желтого, а фиолетовый – синего и красного. Фиолетовый-то после синего!
- Круг замкнулся, - говорил дед. – Красный – это всегда начало жизни. До радуги темнота и после…
- Чёрный! – ликовал Лешка, ему так хотелось оказаться правым, доказать, что бывают и чёрные дни.
- Темнота – это не отсутствие цвета. Мы просто не можем разглядеть. Ночью же орешник остается зеленым, а орехи бежевыми, мы просто этого не видим, - объяснял дед. – Ты знаешь, что если сложить все цвета радуги, получится белый.
- Как это? - удивлялся Лёшка.
- Чистый свет, - задумчиво бормотал дед. – Если ты разделишь круг на семь частей и раскрасишь радугой, то, раскрутив круг, получишь белый.
- Ну? – засомневался Лёшка.
- Только цвета должны быть чистыми-чистыми…
Лёшка молчал, ему не верилось, а затем спросил:
- Деда, а почему люди седеют?
- Потому что внутри темно. Темнота выталкивает свет. А куда ему деваться свету-то? Только в волосы… Когда станет совсем темно, настанет смерть.
- М-м-м… А что… что после смерти?
- Мы обретем новое зрение, и будет новый свет, новая радуга, - легко говорил дед, - на это ясно указывает красный в фиолетовом.

В год, когда дед умер, орешник засох.
Лёшка сидел на опустевшей лавочке. Пеньки лещины, канава, дом. Теперь проглядывался весь участок. Пальцы бесполезно шевелились в карманах. Под подкладкой куртки Лёшка ощутил орех. Он извлек его и держал перед глазами. Предмет, похожий на сердце, как его изображают девочки на полях тетрадок… Сердце бежевого цвета. Всё, что остается нам от прошлого.
Лёшка ткнул орех в землю, зачерпнул ладонями воды из канавы, полил.
Начиналась весна.

1.
[364x273]

Всё было против него. Все над ним издевались. Даже природа поглумилась над ним, поэкспериментировав над телом. Даже мама, ранее не заглядывающая в святцы, при наречении нашла его день рождения и выбрала, ни приведи – ни уведи, Акакия. Ну что за имечко?
Но он не отчаивался. Он был особенным, несмотря ни на что. Мама ему тоже говорила, что он особенный. Что его вид – это испытание, и настанет день – всё изменится. И Акакий верил. И с гордостью нёс своё тщедушное тельце, подкинутое на высоту двух метров журавлиными ногами, важно задирал печёное яблоко головы, смотрел на окружающих с высоты роста, и замечания, касающиеся видовых качеств, поливал ультразвуком смеха, дирижируя веточками рук – мажорами настроения.
Он не скрывал свои особенности, а выпячивал. Если можно было надеть плащ, он надевал маленькую курточку. Вместо широких штанов надевал обтягивающие тренировочные с лямочками под пяточки на штанинах. Не отращивал шевелюру, чтобы голова не казалась больше. Это только выделяло его… Подчёркивало экстравагантность.
Света, невеста, тоже считала его особенным, о чём и заявляла: «Ты особенный!» И тянулась губами, запрокинув голову, закрыв косенькие глазки, к его губам.
Совсем обычная. Лисья мордочка. Хрупкая фигурка обычных пропорций. Стройные ножки с почти незаметной хромотцой.

Только в этот день у Акакия всё было не так – всё против него.
Накануне Светка пришла выпившая, а сегодня не пошла на работу. Акакий боялся, что она запьёт.
Он продавал в парке воздушные шарики. Надевал клоунский костюм и становился самым смешным клоуном. И ему даже не надо было вставать на ходули. А высокий голос, разносящий «шарики, шарики, воздушные шарики», не надо было усиливать, он и без того проникал в самые отдалённые уголки городского парка. Он был смешным. Дети тянулись к нему.
А сегодня шарики улетели. Акакий стоял и провожал в небо цветную праздничную гирлянду, предчувствуя – что-то случится.

Дома… В его с мамой доме! Парень старался на Свете. Она возбуждённо стонала. Рядом с кроватью – початая бутылка водки.
Акакий, не раздеваясь, прошёл на кухню и сел. Сейчас как никогда он почувствовал себя одиноким. Он пытался сосредоточиться на цветных воздушных шариках, обычно это помогало, но сегодня они улетели, потерялись в небе. А небо представлялось серым.
У него было средство. Но мама говорила: «Это на крайний-крайний случай. Когда будет совсем плохо». Казалось бы, хуже быть не может. Будто вырвали сердце, и эта огромная пустота теперь болела. Акакий терпел. Ещё можно терпеть. Так было и после смерти мамы.
Голая Света вышла на кухню, пошатываясь, и закурила.
Акакий молчал.
В проёме появился дрищ с шакальими повадками и засмеялся. Акакию показалось, что залаял, трескуче и отрывисто.
«Во урод! Ты славно его описала!» – сквозь смех хрипел шакалёныш, у Акакия не было сил окатить его ультразвуком смеха.
«Пошёл вон!» – тихо, не оборачиваясь, бросила Света.
Смех затерялся на лестнице.
– А как ты думаешь? – развязно и плавно размышляла Света. – Иногда хочется красоты. Хочется нормального тела. Ты урод. Моему эстетству не хватает красоты. А ты урод.
– Иди, проспись, – прошипел Акакий. – Мне тяжело, но я тебя прощу. Это всё алкоголь. Иди, поспи…
Акакий встал, чтобы отвести Свету в постель, но она скинула его руку.
– Не трогай меня, урод! На хрен твоё прощение! Я девочка, мне нужен принц! А ты урод! Урод! Урод! – орала она истерично.
– Пошла вон! – выдавил шёпотом Акакий.
У неё случались такие выплески. Алкоголь делал её дурной. Но такого она не позволяла никогда. Акакий терпел, сглаживал, но сейчас…
– Пошла вон! – повторил чуть громче Акакий.
– Вот уж хрен! – выставила дулю Света. – Я здесь прописана!
Она была иногородней. Он её любил… Любит.
Акакий встал и ушёл. Он был оглушён происходящим. В голове набатом гудело «Ты урод, ты урод». Акакию казалось, что все люди смотрят на него, показывают пальцем, смеются: «Урод! Урод! Урод!» Но это были малюсенькие колокольчики. Самым сильным и звонким колоколом были голоса любимых, – они составляли основу звона, тональность боли: «Урод! Урод!»
Но у него ещё было средство, оставленное мамой.
Эта маленькая таблетка, которую он всегда носил в коробочке, спрятанной в мешочке на шее. Обычная таблетка, похожая на цитрамон. В минуту грусти, когда мир ощетинивался, Акакию казалось, что таблетка эта – сильнодействующий яд. Но мать не могла желать ему смерти.
Он пришёл в парк, вынул газету из урны. Постелил на скамейку. Газетным листом накрылся и принял таблетку. Засыпал и грустно улыбался, представляя забавную картину, как найдут под газетами его мёртвое смешное тело.

Проснулся Акакий оттого, что его обсуждали.
– Он прекрасен, – говорил один голос.
– Да, идеал! Золотое сечение. Маленькая голова, одна треть – тело, две трети – ноги – идеал! Модель!
– Он прекрасен!
Акакий открыл глаза. Две девушки, рассматривая его, качали крошечными головами, на тонких и длиииииных-длинных ногах, с малюсеньким тельцем в обтягивающих одеждах.
Голоса их больше походили на писк Читать далее...

Эхо к произведению Ольги Туркиной «Миниатюрный герой»

Однажды, один очень молодой конструктор пришёл к старым опытным. Он принес модель звездолёта.
«Да, - закачали головами конструкторы, - но это всего лишь модель, на ней даже хомячка не запустить к звёздам. Надо сделать модель масштабнее, больше, чтобы разобраться, чтобы провести испытания».
В следующий раз молодой конструктор пришел уже с межзвёздным кораблём.
«Нет, - закачали головами конструкторы, - так никто не делает. Мы же сказали: сначала надо сделать модель!»
«Да пошли вы!» - сказал молодой конструктор, сел в свой звездолёт и улетел к звёздам.