Заметки в газетах и журналах, посвященные безвременной смерти Скотта Фицджеральда, вызвали то странное ощущение, которое возникает порой в конце долгой беседы: чувствуешь вдруг, что ни ты, ни твой собеседник не поняли ни слова из того, что говорили друг другу. Авторы этих заметок, судя по всему, кое-что знают о правописании, а отсюда вытекает, что читать они тоже умеют. Но коль скоро они решили зарабатывать на жизнь критикой того, что пишут другие, может быть, им не мешало бы признать существование определенных критериев в оценке литературного творчества. Ведь критика без твердых критериев невозможна.
Вряд ли нужно доказывать, что книгу можно написать хорошо и при Людовике XIII, и на стене гробницы египетского фараона. Хорошая книга отличается тем, что, будучи кровно связанной со своей эпохой, она принадлежит векам. Я не рассердился бы, если бы кто-нибудь из критиков Скотта Фицджеральда заявил, что написанное им относится к его эпохе, и только к ней. Я бы только сказал в ответ, что придерживаюсь другого мнения. В статьях, посвященных Фицджеральду, странно другое: их авторы, по-моему, не удосужились прочитать его книги; чтобы со спокойной совестью выбросить их на свалку, им достаточно было наклеить на них ярлык: «написано давно, в таком-то году». А отсюда нельзя не сделать вывод, что у этих джентльменов единственным критерием высокого качества является витрина с модными платьями. Они не пишут о книге, они подсчитывают ее курс на сегодняшнем рынке, а это не имеет ничего общего с ее истинной ценностью. Если человек, зарабатывающий себе на жизнь литературной критикой, пишет о Скотте Фицджеральде и даже не упоминает о «Великом Гэтсби» — значит, он не знает своего дела. Говорить о таком выдающемся американском писателе, как автор «Великого Гэтсби», словами, пригодными разве что для описания устаревших фасонов дамских шляпок, — значит не понимать в его творчестве ровным счетом ничего. Для людей, хоть сколько-нибудь любящих литературу, это непростительно. К счастью, последний роман Фицджеральда дает достаточно оснований, чтобы заставить глупый хор критиканов умолкнуть. Знаменитость умерла. Но писатель жив.
Трагично, что Скотт Фицджеральд умер, не дописав «Последнего магната». Но законченные им главы вполне можно причислить к тем значительным явлениям, которые, возникнув в литературе, оказывают влияние на ход развития культуры вообще. Хотя Фицджеральд успел только начать свой великий роман, ему удалось достичь поразительного результата: он впервые занял определенную моральную позицию по отношению к нашей действительности и ее ценностям — без такой позиции настоящее творчество невозможно. Кстати сказать, американская литература вот уже полвека стремится выработать такие устойчивые моральные критерии.
На протяжении всей нашей истории писатели разрывались между двумя моральными позициями, в разные периоды эта двойственность приобретала различные формы. Так, большинство замечательных писателей начала девятнадацатого века были скованы рамками приличий, в соблюдении которых провинциальная Америка была еще более неумолима, чем королева Грунди на своем острове. После успешного бунта реалистов во главе с Драйзером дилемма стала иной, но остроты не потеряла. Начинающий американский писатель ставит на одну чашу весов мирские блага, утехи плоти и прочие дьявольские соблазны, а на другую — мнение сектантствующих снобов, которые дышат спертым воздухом классных комнат и молятся на засиженные мухами бюсты великих европейцев. Можно, оседлав блестящее колесо удачи, писать для домохозяек, а можно примкнуть к философствующей компании длинноволосых мужчин и стриженых девиц, живущих, как сейчас говорят, на «измах», крепком чае и стихах из маленьких журналов. Всем, кто за последние двадцать лет брал в руки перо, постоянно приходилось выбирать между стремлением писать «хорошо» — для души — и возможностью писать «плохо» — ради денег. Поскольку единой шкалы ценностей у нас не существует, то иногда бывает трудно отличить «плохое» от «хорошего». В результате все, кроме самых преданных поклонников затворницы-музы, пытались оседлать двух коней если не сразу, то хотя бы попеременно. Эти попытки приводили к тяжелой интеллектуальной и моральной деградации; незадачливых ездоков сбрасывали с себя оба. Повальная писательская шизофрения, кончающаяся параличом воли, ума и всего организма, не обошла и Фицджеральда. Она не раз превращала его жизнь в ад. Человек, страдающий раздвоением личности, не может создать ничего стоящего, даже если он адресует свой труд не вечности, а одноклеточным. Создание вещи пусть тривиальной, но настоящей требует единых усилий сердца и ума. Судорожное стремление раздвоенной личности удержаться в литературе заставляет ее — ради денег — безоговорочно потакать самым низким потребностям и самым диким предрассудкам, а «для души» — рядиться в стерильно белую тогу знатока, что стало таким же неотъемлемым признаком утонченности у образованных богачей, как «хорошая литература», виноградное вино и мебель в колониальном
Читать далее...