и, когда я снова решу написать что-то вроде текста к песне, напомните мне, пожалуйста, что музыку-то я писать не умею. и вообще пишу никчемно.
давно, кстати, не делала этого от руки. даже стыдно как-то за себя.

в последнее время замечаю все чаще, что хоть какое-то физическое возбуждение способна вызвать во мне лишь музыка - никак не люди. можно было бы сказать, что я извращенка, однако я предпочитаю гордо именовать себя аудиалом. стоит, правда, признать, что сегодня на меня «оказал влияние» старый добрый Ундервуд с совсем еще не старым, но добрейшим Кучеренко во главе. и вот это уже извращение.
а вообще, к чему я это все. наконец-то грядущие дни декабря начинают приносить мне какие-то положительные эмоции. ибо черт его знает, что там будет после нового года, а так хоть сколько-нибудь радужная перспектива вырисовывается.

невыносимо, знаете ли, все время пребывать в тоске.

не доверяю людям, которые постоянно хохочут, громко и заразительно.
мне всегда кажется, что это что-то нервное, истерическое, что смех этот - как от щекотки, не поддельный, но и не веселый. словно внутри себя, глубоко в душе эти люди хранят какую-то невыносимую боль, и, стоит мне отвернуться, хохот их вполне органично перетечет в плач навзрыд, в настоящий вой, трубный, страшный. но я отворачиваюсь, даже выхожу за дверь, а люди продолжают искренне смеяться.
я вообще-то люблю гостей, очень люблю, но быстро от них устаю. особенно, если они такие активные, такие легкие и радостные.
поэтому я прячусь в своей комнате, в своей музыке, в своей голове. но все равно отчетливо слышу неповторимо хохочущих, заливающихся искрящимся смехом людей. и они пугают меня, правда пугают.
а может, я просто им завидую, потому что сама так не могу.

поднималась этой ночью каждые три часа, ровно, без шуток. сны были короткие, но тоскливые, разумеется. первый помню даже очень хорошо. про отсутствие пола в «нашем» доме где-то далеко, на юге, на море, про песок вместо ковра, про пластиковую вилку, которую я в этот песок закапывала, про пакет с мусором и странные, удивительно нежные взгляды на этот завязываемый мною пакет.
уже тогда я поняла, что все идет не по плану, да и сам план, мягко говоря, чушь полнейшая. а посему с ним я распрощалась окончательно еще в 5 утра.
позднее, после просмотра всяких фотографий в профилях незнакомых мне людей, было принято еще несколько важных решений. во-первых, я передумала серьезно говорить обо всем, о чем хотела. по факту я просто передумала ныть при встрече «да скажи ты уже четко и ясно, что меня не любишь, чтобы я проревелась, а потом отпустила эту ситуацию с чистой совестью и чистым разумом на все четыре стороны». передумала хотя бы потому, что до этой самой встречи я попробую избавиться от всех нежелательных, неуместных, нездоровых чувств внутри себя и впредь ничего ими не портить. во-вторых, более не стану я писать людям не по делу и уж точно выводить манускрипты в минуты душевной слабости, ибо тогда мои стенания приобретают колоссальные масштабы и сообщения по части намеков и полутонов моментально выходят за рамки дозволенного. в-третьих, я никому более не позволю подстраивать меня под себя, говоря простым языком. теперь меня будут менять лишь изгибы моей собственной внутренней реки, что, между тем, продолжает бесцельно нести меня по течению. и пусть.
река эта скоро снесет все картонные стены внутри моей головы, и тогда я с неимоверным удовольствием построю стену новую, великую - между собой и окружающим меня миром.

вот только поскорей бы.

это идиотизм. чистой воды идиотизм.
пф.
словно я не умею держать себя в руках сама.
да.
не умею.
зачем ты вообще со мной связался?! я вынесла тебе весь мозг. я вынесла себе весь мозг.
будь проклят тот день, когда я написала тебе, вернувшись из своего сентябрьского лета. а лучше так: будь проклят тот день, когда ты мне впервые написал. хотя тогда и последующие несколько месяцев далее, надо признать, ничего не предвещало беды.
что это вообще за удивительная способность создавать себе проблемы на ровном месте? это именно бабское или вообще на всех распространяющееся? как бы там ни было, у меня на этом поприще большие успехи.
я говорила, что смогла бы, пожалуй, кое-что объяснить. так вот. слушай.
я, наверное, и правда могла бы переменить свое отношение к тебе, если бы очень сильно захотела. очень-очень. но мне нельзя этого хотеть.
волшебное сослагательное наклонение подразумевает, что тебя просто могло бы не быть в моей жизни: и мне жилось бы легче, и ты бы ничего не заметил даже. но волшебное сослагательное наклонение нетерпимо историей, как ты помнишь. а значит остается только один выход - вычеркнуть тебя из своей нынешней уже действительности. это сложно, конечно, но реально, согласись. можно просто перестать общаться друг с другом, а знакомых общих, что могли бы нас пересечь, благо, немного. да и вовсе нет, если честно. в какой-то момент время бы сгладило всю боль - а мне было бы больно, разумеется, и достаточно долго больно, да. но я готова была бы это перетерпеть, чтобы не страдать потом слабее в качественном эквиваленте, но значительнее в количественном. и, в конце концов, я вроде бы имею право прервать любые наши связи. не так ли? имею. но не воспользуюсь им.
прекратить с тобой общение было бы слишком эгоистично с моей стороны. я же знаю, что ты этого не желаешь. безусловно, ты меня не любишь, но это не значит, что мое общество ничего для тебя не значит. видишь, я не считаю наглостью или излишней самоуверенностью заявлять, что я вообще-то тебе нужна. другой вопрос - насколько нужна. однако он сейчас не входит в круг рассматриваемых мною вопросов, а потому может быть оставлен без ущерба для объяснения.
итак, к чему мы приходим. даже если я захочу вычеркнуть тебя из своей жизни, я не смогу этого сделать. плевать, что мне будет больно, но в некоторой степени неприятно будет и тебе. а я не хочу, чтобы так было. не хочу доставлять тебе какие-либо неудобства. хочу, чтобы тебе было хорошо. просто хорошо. легко и светло на душе. не хочу омрачать твое существование. да только постоянно делаю это своими сообщениями - темными, мутными, подстать моему настроению. я, может, и мечтаю просто тихо-мирно любить тебя, сидя в своей коробке и мысленно посылая тебе пожелания самого большого в мире счастья, да только не умею.
видишь, я вообще ничего не умею.
дурная я.
и правильно, что ты не испытываешь ко мне того же, что я к тебе. иначе тебя можно было бы назвать дураком, хаха. только дурак способен был бы влюбиться в такую, как я.
а вообще...
мне правда тяжко от всего этого. и иногда - сейчас вот особенно, спасибо тебе, фильм - нестерпимо хочется стереть тебя из своей головы. но я же знаю отлично, что и после подобной процедуры ты бы остался у меня в сердце.

P.S. да-да, я снова пила. и все же проиграла в молчанку.

[700x393]

сказали тут, что мне надо просто ничего не делать. а я сказала, что хочу разобраться. а мне - зачем тебе разбираться, все это выглядит как нет, если бы что-то было, то ты бы об этом уже знала, тебе бы сказали, а так ничего нет, так что даже вопросов не задавай, не порти все. а мне надо, понимаете, надо услышать это тремя ясными и четкими буквами, не туманными фразами ни о чем, а то скоро и портить нечего будет.
я, конечно, не дура, я все отлично понимаю и без того, я внемлю вашим советам, но могу же я позволить себе один несчастный каприз: услышать «нет» и жить себе дальше.
да, я буду страдать, мне будет больно, но больно один раз, а не перманентно.
я знаю, что это ничем хорошим не закончится, но я хочу поговорить просто, понятно, честно и искренне, без обиняков и недомолвок.

дедушка мороз, запомни, пожалуйста, мое пожелание на новый год, если сама я его вдруг забуду, окончательно свихнувшись в этом месяце.

ой, а кто это у нас такой молодец, снова пьет в одиночестве до одурения. кто это чуть не вывалился с балкона (жаль, кстати, что не вывалился), исполняя свои нелепые танцевальные па. кому это сегодня снились тоскливые сны о том, как целуют не его. кто это боится говорить и писать даже, чтобы не вываливать на людей нечто необдуманное, но предсказуемое весьма, будто остальные ни о чем не догадываются.

только не надо врать, что nicht verstehen.

[604x354]

P.S. дабы избежать подобных бессмысленных и крайне криво написанных постов, впредь стоит выливать оставшуюся водку в унитаз, а не в себя.

и, пожалуй, уже многое могла бы я здесь написать.
но в конечном счете все сведется к тому, что после водки с соком меня вновь тянет танцевать под сногсшибательную Каас.

P.S. а потом я плюну на душу свою и происходящее в ней и найду кого-нибудь, перед кем возможно воплотить это желание в реальность. кого-нибудь, кто этого, разумеется, не заслуживает. кого-нибудь, с кем я не удосужусь и разговор заводить. но дальше обязательно случится что-нибудь, что навсегда избавит меня от мыслей о тех, о ком думать нельзя. и я даже постараюсь после ни о чем не жалеть. обещаю. просто закрою очередной гештальт и стану недостойна собственных же прекрасных чувств. потому что мне слишком паршиво в последнее время. слишком.

P.S.S. звонила сегодня по работе психологу-сексологу, она не давала мне положить поскорее трубку и рассказывала, что лечит только время. ну что ж, время, даю тебе последний шанс. иначе я вернусь к менее приятному - или, наоборот, более гораздо - способу перестать сходить с ума.

и влюблена я не в человека вовсе, а в те ощущения, что человек мне дарит, в то прекрасное, что поднимает он из глубин беспросветно черной моей души, в те редкие мгновения, когда во мне просыпается жажда жизни. я влюблена в самую себя рядом с этим человеком. в блеск своих глаз, в свои беспричинные глупые улыбки, в свои желания отпускать в этот мир что-то удивительно светлое и легкое, яркое и невесомое, отпускать, как мыльные пузыри по ветру. порой хочется утонуть в музыке, раствориться в ней, слиться с ней, стать единым целым - самой стать музыкой.

how often do you find the right person?

«ты чего оделась, как Ахматова?» - спросила меня соседка, вернувшись ввечеру с работы.
а я не перевариваю Анну Андреевну. ровно настолько же, насколько не перевариваю всю эту рутину и обыденность. поэтому и нарядилась давеча без повода, и свечи ароматические зажгла, и танцевала под одну и ту же песню на повторе. и все это, дабы распить очередную, традиционную уже свою бутылочку пива. превратила, так сказать, ежедневный ритуал в праздник.
но так и не поняла, стало мне чуточку веселее или гораздо паршивей.
от реальности все равно никуда не сбежишь. и остается лишь повеситься на своих же длинных бусах.

P.S. и никакого сходства с госпожой Горенко, право слово.
[555x468]

вливая в себя очередную бутылочку пива этим вечером, осознала внезапно, что пью уже пять дней подряд.
алкоголь, кстати, лишь клонит в сон и категорически мешает соединять слова в предложения, не дает с полной точностью выразить раскатывающееся внутри.
значит и не надо, значит стоит спать, а то выходит вон всякое...
пока несерьезно все это, но, кто знает, вдруг, будучи когда-либо в более подходящем расположении духа и хоть сколько-нибудь способной подбирать выражения, я и подумаю, что можно с этим сделать.
если это вообще, конечно, поправимо.

пастор закуривает прямо над алтарем,
крошится пепел в темную чашу грааля.
- завтра мы всем ответим, мы всех порвем, -
возносятся речи его до богини кали.

- пусть веселятся черти в своих котлах,
пусть трепещут святые в своих могилах,
пусть разрываются в звоне колокола, -
пастор вторую прикуривает от кадила.

- мы никому не позволим решать за нас,
мы никого не допустим в свои чертоги.
слушайте мой, только мой, а не божий глас,
нам не нужны самопровозглашенные боги.

нам не нужны цари у руля страны.
что греть наши уши, когда нам и так горячо?
не избежать нам крестовой этой войны, -
пастор затягивается церковной свечей.

пастор плюется ладаном и вином,
брызжет слюной и крепким табачным ядом.
пастор молчит и молится об одном:
чтобы паства его всегда стояла с ним рядом,

чтобы шла за ним, как евреи за моисеем,
чтобы шла за ним, как идут за патроном пажи.
так собор за мгновение обращается колизеем.
разноцветным дождем осыпаются витражи,

моментально вскипает в кранах святая вода,
срываются с тел кресты в угоду омеле,
пастор уводит в бой слепые стада.
злость никотином разносится по капелле.

падает крышка органа в глухой тишине.
струны нестройной толпой замыкают парад.
но, несмотря на исход в этой войне,
все знают: бог умер две тысячи лет назад.

а потом в мою жизнь приходят славные, умные книги, которые дают мне понять, как сильно я все-таки заблуждалась.
те самые чувства мои, о которых в последнее время заикалась я непростительно часто, стало быть, являют собой нечто гораздо большее, чем можно было предположить. с моей стороны они удивительно близки к дружбе. самой настоящей, истинно верной и выверенной дружбе, а не тому, что многие люди с присущей им невнимательностью к выражениям вкладывают в это понятие.
неслучайно ответственнее, чем к слову «любовь», подходила я всегда только к пресловутому определению дружбы. помнится, милые мои барышни недоумевали и обижались, когда после проживания с ними в одной комнате в течение нескольких месяцев, я боялась называть их друзьями. сомневалась, что связь между нами так уж крепка, сомневалась, что теплое мое отношение к ним разделяемо ими, сомневалась, что сами они готовы уже считать меня своим другом. быть может, подчас слишком много значения придаю я формулировкам, но, когда сама «изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», сложно понять, отчего другие подобного пиетета к выражениям не испытывают.
как бы там ни было, сейчас неимоверно близка я к тому, полагаю, чтобы поверить, что именно корни наиважнейшей для меня формы человеческих отношений крепнут и ширятся во мне. и остается здесь лишь один очень серьезный и мучительный вопрос: а может ли дружба быть невзаимной?

«В состав дружбы входят два элемента, до того равные могуществом, что не знаешь, которое из них назвать первенствующим. Один элемент — правда, другой — нежная и преданная любовь. Что такое друг? Это то лицо, с которым я могу быть откровенен; откровенен, начиная от самой поверхности кожи до сокровенной глубины души. При нем я мыслю вслух, в его присутствии вижу человека до того истинного и до того равного мне, что могу наконец сбросить все до одной личины притворства, околичностей и эту заднюю мысль, неотвязную от людей. С ним же я обхожусь с простотою и естественностью химического атома, который сплотился с другим единородным ему атомом.
Откровенность, как венец, как полновластие, есть роскошь, предоставленная лицам самого высокого сана, они могут высказывать истину, потому что им нет высших, к которым нужно подлаживаться и сыпать комплименты. Мы все откровенны сами с собою, но войдет кто другой, и лицемерие начинается. Мы оберегаем и защищаем себя от людей оружием учтивостей, болтовни, забав и дел; мы укрываем нашу мысль под бесчисленные извороты из боязни, чтобы чужой глаз не подстерег ее. Я знал одного человека: под влиянием религиозной мании он сбросил все драпировки, под которыми мы прячем наши убеждения и мысли, и, откинув все приторные и пошлые обороты речи, обращался к внутреннему сознанию каждого с чрезвычайною проницательностью и с редким даром слова. Сначала он встретил большое сопротивление; его провозгласили сумасшедшим, но он, не отклоняясь от своего пути, достиг того преимущества, что все знакомые вошли с ним в сношения прямой, неподдельной правды. Кривые уличные о нем толки и сплетни прекратились, и, благодаря его откровенности, всякий решался снимать пред ним свою маску и признаваться, сколько в нем таилось любви к природе, к прекрасному и сколько поэтических и мистических символов было заключено в душе его.
К большей части из нас люди даже не становятся лицом к лицу, а, разом обернувшись, показывают им только спину. Не правда ли, безумно желать повсеместно установить сношения, действительные, истинные, в век лжи и притворства. Мы почти разучились ходить прямо; всяк встречный присваивает себе право требовать от нас угождений, развлечений; если же в голове его завелась какая-то филантропическая или религиозная затея, вы уж лучше молчите: он терпеть не может, чтоб ему перечили.
Но друг мой человек здравого смысла; он может делать испытания мне, но не моему чистосердечию; разговаривая с ним, я могу обойтись без ужимок, могу не картавить, не раболепствовать… Все эти черты представляют друга каким-то парадоксом в природе. В моем одиночестве я могу из всего, что существует, положительно утверждать несомненность собственного моего бытия, но вот я встречаю свое подобие, воспроизведенное в образе другого, с тою же любознательностью, многосторонностью, высотою помыслов. Как не дивиться, как не видеть в нем самого художественного произведения природы!
Другая неразлучная стихия дружбы — глубокая привязанность. Мы прикованы к людям разнородными цепями: родства, гордости, боязни, надежды, корысти, нужды, ненависти, удивления, — просто не перечислить всех недостойных поводов и пустяков; в кругу всего этого не верится, чтобы существовал кто-нибудь, могущий приковать нас к себе любовью. Живет ли на свете тот благословенный, которому могли бы мы принести в дань нашу любовь? А если живет, достойны ли мы к нему приблизиться? Полюбив человека, я достигаю высшего предела счастия».

Р. У. Эмерсон. Нравственная философия.

спустя четыре часа беспросветного, бредового, гудящего одними и теми же повторяющимися липкими фразами сна меня страшно скрутило. обвило по рукам и ногам жгутом чудовищной полусознательной рефлексии. некоторые вещи так крепко, но, с другой стороны, не так уж и глубоко засели во мне, словно их раскаленный металл припаяли к непростительно холодному сплаву моей души. и в некоторых местах до сих пор не остыло, до сих пор чадит, и я вижу какие-то моменты лишь через марево этого болезненного жара. а лучше бы не видела вовсе.
как будто есть, что видеть. ха. ничего ведь не случилось. ничего. в том-то и абсурдность сложившейся ситуации, что нельзя ее даже ситуацией назвать, по большому-то счету. и, быть может, наоборот, все очень хорошо, а не очень плохо. то есть я нахожу массу светлого и прекрасного во всем этом, только внутри почему-то черно, как после пожара. и по бескрайнему пепелищу меж моих тонких ребер разбросаны обгорелые трупики не бабочек, Боже упаси, а летучих мышей, что когда-то понемногу высасывали мою кровь, высасывали мою жизнь.
и вот теперь должно стать безумно легче, если на то пошло. раньше можно было быть сколь угодно неуверенной в своих внезапных, неправдоподобных, возможно, и вовсе искусственных, надуманных чувствах, но, когда они все озвучены, когда имена их еле слышно прошелестели в ночи, чувства эти - чем бы они ни были - уж точно перестают быть теми пугающими призраками, что, мигая мутными красноватыми огнями ввалившихся глаз, караулят тебя в каждом неосвещенном закоулке.
и можно больше не бояться каких-то недомолвок нелепых, намеков дурацких и фраз двусмысленных. все, их больше не будет. можно снова быть ослепительно честной и откровенной, не избегая сказанного, но и не возвращаясь к нему от тоски. ибо тоски тоже нет. есть только восхитительный эмоциональный дистиллят, безупречно чистые ощущения без примесей. а чувства те? да Бог с ними. если и предположить, что вся эта блажь природы настоящей, а не раздута из соринки, приставшей к зрачку, то даже и тогда никто не сможет с уверенностью утверждать, что не исчезнут переживания эти так же стремительно, как нахлынули. я потому, в общем-то, и заговорила о своих чувствах открыто, что в зародыше они еще; да и на самой плодородной почве - коей, кстати, нет - вряд ли разрастутся до каких-то серьезных размеров. так чего их вообще бояться. пусть живут себе где-то на периферии сознания, пока сами не иссохнут от собственной невыразимости.
совсем ведь недавно решила я быть проще, ничего не таить и не прятать без надобности внутри своей и без того лопающейся черепной коробки. так что все это, в конце концов, лишь следование единственному моему принципу. не усложнять.
и, да, наверное, на данном этапе своего недоразвития эти псевдочувства вообще не заслуживают вдумчивого к себе отношения... но лучше разобраться с болезнью на начальной ее стадии, не правда ли? так пусть все это послужит мне специфической прививкой на будущее. ведь сейчас, думается мне, хватит и небольшого курса народной медицины или излюбленного мною метода "еще совсем чуть-чуть, немного поболит, и скоро все само пройдет". только не трогай. поноет слегка - и перестанет. зато потом я уж вряд ли так заболею.
хотя кому я вру. конечно же, еще не раз подхвачу я такую инфекцию. я вообще периодически их на себе собираю, только обычно они сшивают меня своими тугими вирусными нитями не с людьми, а с книгами, фильмами, мыслями, музыкой и разлагающимися воспоминаниями. ну, липнет ко мне всякая зараза, что ты будешь с этим делать. но еще никогда я не жила с такими болезнями слишком уж долго, они сами как-то сходили на нет, некоторое время неподпитываемые. зато они питали меня, за что я им невероятно благодарна. даже опуская саму меня ниже уровня моря, естество мое они словно возвышали. они меня вдохновляли, направляли, оберегали, утончали материи моей души и натягивали оголенные нервы до предела. они делали меня чище, невесомей, нематериальней, беспечней. делали меня живой.
наверное, именно сейчас, на таком подъеме, и стоит начинать истинно наслаждаться не бытием бренным и не существованием однообразным, а процессом куда более полноценным. процессом настоящей жизни.

P.S. но иногда так страшно жить с утра.

а самое паршивое, что я даже разрыдаться не могу. не хочу. и не буду.
но, застряв на несколько минут в лифте, я даже обрадовалась. жаль, нельзя было остаться в нем навсегда.
а потом? потом я просто пришла и включила глупейшую игру. не нужно, совсем не нужно срочно паковать чемоданы в попытке сбежать в какой-нибудь далекий причерноморский город, чтобы залечь там на дно и учиться дышать заново, под водой, без воздуха. ведь ничего не произошло, ничего не изменилось, абсолютно.
по-правильному, надо просто продолжать жить дальше. по-прежнему говорить, улыбаться, петь, танцевать, писать. и ни в коем случае не опускать глаза.
не опускаться.

вестибюль метро проглатывает тебя слету.
ты спускаешься в недра земли, как спускаются в воду
самым ранним летом. пока еще непонятно,
холодно ли там, в глубине. и для порядка
только один большой палец погружаешь на сантиметр.
проверяешь, под силу ли тебе это.
так и тут. не съедят ли тебя люди, не украдут ли тебя люди,
нестройною толпою унесут ли тебя на блюде
меж собою в недальнее плаванье по каналам,
по тонким трубам под электричеством, по рельсам и шпалам.
накроет тебя погребальным гулом прибывший поезд.
на мгновенье покажется, вас здесь всего-то двое.
только кто все эти вокруг: в шапках, в пальто, а то и в перьях.
похоронит тебя подземка в своем подреберье.
и не вырвешься ты сквозь стеклянные с виду двери,
потому что прохода нет. потому что все люди звери.
потому что и им надоело носиться по кругу,
бесконечно и очень глупо терять друг друга,
по кольцу, разгоняя атомы и сталкивая частицы.
чтобы что-то произнести здесь, надо трубным животным родиться
или симфоническим оркестром, на крайний случай.
надо не отставать, двигаться строем, двигаться кучей.
надо быть машинистом, чтобы остановиться.
чтобы затхлый воздух вдохнуть, чтобы им напиться
по самые гланды - и снова в глубокую пропасть,
снова в бескрайний тоннель, чтобы каждая лопасть
вентилятора давала еще пять секунд жизни обитателям этого ада,
чтобы дальше катиться. ведь, знаешь, так надо. так просто надо.
и нет никакого выбора. если вкратце,
первое правило этого бойцовского клуба - не прислоняться.
и совсем очевидные: не улыбаться, не поддаваться
на провокации, безусловно, не изгаляться,
не носить длинных шарфов, чтобы не зацепиться
за чьи-то душные туши и тусклые души. не смотреть в эти лица,
просто набросить на плечи плащ-невидимку. и, раз уж не вышло смыться,
хотя бы пытаться, пытаться слиться
с безликой этой и бескомпромиссной толпой.
только, знаешь, имей в виду, что тобой
бог метро чудовищно недоволен. ведь ты не такая.
ты несешься навстречу прохожим, столкновения избегая.
ты светла и будто паришь над серыми плитами.
и ветра переходов венчают тебя молитвами
не за упокой, а, подумать только, за здравие.
но нахально и невыносимо твое бесправие
для духа ускоряющегося в подземелье времени,
исчезающего бесследно, исчезающего, как каренина,
исчезающего под лязгающими колесами,
когда все потом, выходя, задаются вопросами,
а как и куда убежали часы и минуты,
за время в пути испарилось полжизни будто,
и только лишь сокрушаться можно: опять опоздали.
так вот, ты уносишься в толще земли в любые дали
беспечно, без какой-либо там печали,
не вздернув в сомнении даже тугую бровь,
тебе вообще нет дела до этого мира из истерично звенящей стали,
пока в твоем плеере живет такая любовь.

P.S. мне тут заявили, что я вновь скатилась к какой-то ванили... в связи с этим должна отметить: под последним словом в этом выродке убогого недорифмоплетства стоит подразумевать исключительно музыку как самую давнюю, самую цельную и самую искреннюю любовь мою. хотя и отрицать то, что я скатилась к ванили, тоже нельзя. я вообще как-то скатилась.

болезнь, надо признать, творит со мной страшное. повышенная температура, очевидно, разжижает мозг, ибо мне начинает казаться, что недостих, сочиненный три года назад, гораздо более актуален именно сейчас. тогда для него не было никаких предпосылок, а вот теперь мне действительно хочется пресловутого ненавистного меда.
и не только меда.

пожалуй, стоит спать в такие моменты, а не предаваться болезненному унынию и бредовым размышлениям на тему "вряд ли я тебя стою" под соответствующие аудиозаписи.

P.S. а еще от температуры глаза на мокром месте. примерно то же я чувствовала совсем-совсем недавно. словно что-то прекрасное - и без того едва уловимое - осталось позади. ты неслась на огромной скорости, одержимая своим восхитительным движением вперед, а оно вылетело в открытое окно, с еле слышным свистом, выскользнуло на обочину - да там и осталось. а ты и понять ничего не успела. развернула голову так резко, что все позвонки в шее пугающе захрустели, но от того, что ты так долго искала, остался лишь след в придорожной пыли, неразличимый с такого расстояния. так глупо и нелепо, ничего даже не заметив, ты не сумела сохранить что-то важное, сберечь нечто очень ценное. а повернуть нельзя, какого-то черта это дорога с односторонним движением, и теперь тебе остается лишь ехать дальше вперед и плакать. плакать слезами такими же горькими, как и все те медикаменты, что ты выпила от своей болезни. ну что ж, от простуды эти лекарства еще могут помочь, но что спасет тебя от очередного помутнения рассудка?

ОЙ ВСЕ

даже больное, саднящее горло и невозможность громко говорить не мешают мне в очередной раз из пустого в порожнее всякие милости переливать.
рассказываю о мелочах так, словно все это что-то значит, словно ничего значимее и нет на самом-то деле.
уже по тому, что я вновь начала сюда писать, можно сделать вывод, что во мне рождается все больше мыслей и чувств. что я балансирую на очень тонкой грани между собой прежней и собой же совсем древней, образца одиннадцатого года.
так я рискую в любой момент сорваться либо в пропасть абсолютного безразличия, либо в пучины затягивающих на дно псевдоромантических переживаний. и ко второму, думается мне, я все же несколько ближе.
страшно вспомнить, что в этом мерзком октябре единожды я уже дала слабину. уже вытирала длинными пальцами еще более длинные дорожки беспричинных слез на щеках. но, кажется, это было так давно. я быстро взяла себя в руки. слишком быстро. и слишком крепко, пожалуй.
ну и славно.
мало ли, что мне вообще могло показаться. не хватало еще вестись на поводу у каждой случайно, от скуки забредшей в пустую мою голову мыслишки. не хватало еще снова что-то себе сочинять, в чем-то себя убеждать. не хватало еще потом страдать, убиваться, ногти грызть, локти заламывать, глаза печально обращать в небо. не хватало еще влюбляться тут.
вот так я говорю себе каждый раз. а потом срывается какой-то рычаг - и все. и катится в канаву голова. и пусть.
ведь я ловлю твой жемчуг под ребром.

вот так хочешь, чтобы все было невыразимо просто, а в итоге не можешь быть уже до конца искренней даже с теми, с кем раньше было легче всего. потому что, если озвучить все, что думается и чувствуется, можно и вовсе без этих "тех" остаться.
но я не готова больше терять то, что имею.

слов не хватает, да и не нужны они.
просто некоторые концерты меня наизнанку выворачивают, нутром наружу, душу болезненную оголяют, потаенное что-то достают из самых глубин, из самых недр.
я натурально выпала на один вечер из реальности.
не пойму: то ли я ужасно счастлива, то ли невыносимо печальна. сейчас шла по улице, искренне улыбалась и с трудом сдерживала слезы.
вся эта музыка, все эти люди, все эти волшебные мгновения, этот ночной город - в меня просто не поместится столько любви.
столько любви и портвейна.