Всю ночь шёл дождь, как ходят по грибы:
неспешно, основательно и нудно,
и таяли ледовые горбы,
и мир входил в период неуюта,
как в поворот — авто на всесезонке
по первому прозрачному ледку.
Коты, томясь в предмартье плотских мук,
орали оглушительно и звонко,
перебивая вой соседской "джонки",
сведённой ржою в курскую дугу,
которую никто б не пожелал
не то что красть, но даже и врагу, —
и под такой неангельский хорал
мне не спалось, как, впрочем, не мечталось.
У зрелости отсроченной в долгу,
я плавила бессонницу в усталость,
вращая в мочке круглую серьгу.
Температурный столбик снова рос,
прошедший праздник лепестками роз
вниз осыпался, точно в сериале
лавстори с элементами измен,
и жажда перемен (в потенциале)
сдавалась добровольно в пледный плен.
А где-то там, по мокреди дорог,
ко мне всё шёл седой единорог,
не веря, видимо, что перепутал время,
а я... ну, как умела, так ждала —
в оковах бытового барахла,
и в век не тот, и, кажется, не с теми.
Говоря со мной, не слушать другого голоса, обещая мне, не помнить других имен. Вы живете здесь с указанным сроком годности, в каждом прячется до срока и яд, и мед. Я пришел к вам в этом мире, и вы поверили, позабыли небо да налились свинцом.
У меня есть земля, над землей вырастает дерево. Птица вьет гнездо, выводит своих птенцов.
День за днем смотреть на собственное распятие, раздавать себя всем страждущим и больным. Вас во мне не счесть и, кажется, все мы спятили, воскресая в паре месяцев от весны. Так и ходим – и не люди мы, и не звери мы, кто пришел святым, останется подлецом.
У меня есть земля, над землей вырастает дерево. Птица вьет гнездо, выводит своих птенцов.
И какими богами безумие это создано, и какого черта я оказался в нем… Я живу, сгорая, между огнем и воздухом. Задыхаюсь между воздухом и огнем. Кем придумана эта пытка, кому доверено наблюдать за мной, скрывая свое лицо?
У меня есть земля, над землей вырастает дерево.
Птица вьет гнездо, выводит своих птенцов.
И опять ты молчал. А я была, словно Мунк, один обреченный жест, один невозможный крик. Я стояла напротив тебя и думала: почему здесь так холодно, если столько внутри горит? Вот сгорает время мое, и силы мои, и сон, вот сгорает все, чему и замены нет. Я смотрела сквозь крик, смотрела в твое лицо, и мне виделись мои дети в твоем огне. Что сожгли мы в этот вечер – не тот ли мост, на котором никому не стоять живым? Я сердечная мышца неба, а подо мной горы обожжены.
Если ты услышишь крик и воздашь ему, и затянутся раны, и мир обретет покой, у меня внутри всегда остается Мунк.
У нее в глазах зеленеет лес, затаилось озеро в сердце чащи и прохлада тянется по земле, и становится холодом настоящим. И поют русалки, почуяв ночь, и шумят деревья, беду скрывая… И спешат туда и хотят помочь, только лес о путниках забывает, и петляет путь, и плутает бес, серебрится озера тихий омут. Ледяной, ледяной заповедный лес, не ходи в него, оставайся дома.
Обними жену, разожги огонь, наливай вино, забирайся в кресло и смотри, смотри, как горят легко заповедные тени чужого леса.
Нас накажут покоем, но все повторится опять.
Мама даже не знает, во что мы ночами играем.
Мысли тихо скрипят под ногами и мы замираем…
Мы на цыпочках сходим с ума, наши взрослые спят.
Птицам.
моим. странным. шизокрылым.
необыкновенным.
всем вместе. и каждой.
в отдельности. и неповторимости.
посвящается…
слышишь, Птица, мы ведь ещё полетаем?
с самых отвесных скал. над бездной. над пропастью. между Адом и Раем…
…мы увидим тАкие закаты. мы умоем тАкие рассветы…
где-то.
слышишь, Птица.
так тихо. все меньше высоких нот, все больше распущенной шерсти.
нам двести
лет, двести зим, двести вёсен.
но, если захочешь… мы никого не спросим. ни о чём.
и байковый плед ни при чём.
и эти нелепые скрипки, рассеянность взгляда, блуждающий сон.
так надо. птица. мы в унисон.
свиты.
святы.
распяты.
а эти абстрактные рифмы, туннели, страницы.
сексапильные саксофоны,
перроны, вагоны и тысячи лиц. чужих. вдруг растают.
за поворотом.
не злись на них, Птица, ну что ты…
просто они не летают. ни наяву. ни во сне. и не мечтают.
и не замечают
искрящих капелей чуда в осколках колкой зимы.
а мы…
нам бы влажное небо ладонями мерить,
делать вдох, резкий воздух делить на кусочки, вдрызг.
взрываться осколками ветра, в ночь.
в палитре размешивать солнце, петь.
игристыми жалить бокалы, пить.
нектары апрельских восходов, навзничь.
радость ловить между строчек, заполняя пространство метелью, оседая снежинками, пеплом.
бликом радуги на облака…
и, знаешь, Птица, наверняка,
ни черта плохого с нами уже не случится.
слышишь.?!
когтями по стеклам - не больно, не страшно, насквозь мокро.
забыто, не допИто, бокал в осколки - в вине нет толку.
закрыты двери на все замки - не стучи, не верю.
не хочу в небо, лучше не искать - было, не было - не важно.
растревожена словами нежными - не снежными,
не хочу звезд алмазами, пусть дешевыми стразами,
привыкшими жизнями - сегодня, без завтра... не хочу любить,
растворяться, возвращаться, менять, меняться
обещаниями, клятвами, заставлять летать, падать,
верить, ждать, снова исчезать, заливать глухой тоской
не там, не о той - мысли ненужные, ночи южные вспоминать
голоса, простуженные одиночеством, души, никем не разбуженные,
в нежной дреме озлобленные на ангелов,
но не сломленные, не растоптанные, не растраченные попусту
читают ненаписанные опусы...
опять газетой от судьбы по носу?
лучше черные полосы
белой гуашью красить буду
беспечно... на встречной...
из тебя – болью, несыгранной ролью и…
визгами_визами_брызгами_сизыми_каплями_птицами_цаплями_лицами_штампами_яркими_лампами_маркими_белыми.
мелом. по скалам, по черному. алым и в белое, в белое… можно. я смелая.
захочешь, мы – в сумерки.
радужно, странно ли
теплые руки,
короткими платьями.
спело и бережно.
скромно и значимо.
мне не тягаться с паршивыми мачо, но
я буду нитью.
длинющей и шелковой,
/в фее живут ясноглазые волки, туманные тени/
удушливо-нежной.
и снова двузначными в минус. и снежно.
и кофе в бокале. и сны бессердечны.
и с криками вздохи мешая небрежно
мы так бесполезны, бездарны, беспечны.
я плен. добровольный и теплый. навечно.
// однажды случившись/зарывшись губами/ в ту самую тонкуюоструюточку на бархатно-чёрном/ небесно-безбрежным/с одной остановкой/на взлёт и до суммы...
врачует, врачует, врачует, врачует душа.
вдыхаю Тебя. взатяг.
…когда уйдёшь сквозь глянец стекла в зазеркалье,
оставь открытыми настежь окна и двери.
пусть северный ветер, зашедший на чашку чая
увидит ноты, сыграет скерцо, услышит эхо
в горах твоих смешных осколочных мыслей.
сотрёт границы, почувствует мягкость моря,
расставит стулья и точки, и чашки, и книги на полке
в твоём порядке, который никем не понят.
узнает себя. в глазах твоих. в отражении…
оставь открытыми настежь окна и двери.
пускай без стука входит северный ветер.
…ведь только он и заметит - тебя нет дома…
…ведь только он и поймёт, что ты ушла в зазеркалье…
здравствуй, небо. здравствуй, большое небо.
твои молочные кошки в шляпах из мягкого фетра,
кутаясь в шали из южно-миндального ветра
белым по белому ноты рисуют мелом.
пахнут дождями, нежностью и корицей,
молочные кошки всё же немного птицы -
смешные наивные странные тёплые птицы.
им, знаешь… ночами, которую жизнь не спится.
молочные птицы ноты рисуют мелом.
с белыми крыльями, с сердцем просоленно-белым.
молочные кошки тихо лакают небо.
...а вечером в городе выплачет туча снегом
всё то, что тебе не спела твоя луна...
я отдала ключи. от каждой из тех дверей, которые ты…
молчи, мой кровожадный зверь.
когти мои – ножи. брызги свободы из глаз. если Армагеддон - ты бы меня спас?
ранят больные сны.
скитание душ - хлам.
тело – на лоскуты.смог бы ты
пополам?
смог бы меня петь, если я – гимн/стон? если меня – на треть.
а если Армагеддон, смог бы меня спасти? мою растопить грусть. слезами писАть пути.
в венах моих – ртуть. крыши мои – дом. в небе – печать глаз. если Армагеддон – ты бы меня спас?
шёрстка моя - пух, с нежностью цвета огня. если. однажды. вдруг… сможешь узнать меня?
в свете холодной луны всё что ни есть – миражи.
я
подойду
со спины.
узнаешь меня?
и так внутри становилось хрупко, так тонко,
что не дай Бог задеть – разобьется всё в пух и прах - не собрать воедино.
от неловких движений мялось, маялось и… как гофрированная картонка,
грудина,
больше не защищала.
горчило, саднило, корчило. что-то жгучее, липкое, непоправимо-глубокое
растекалось по тонким венам. синие
швы на батиках душ оставляли иголки,
покрывая поверхности инеем,инеем,инеем
так. снова и снова.
она прощала.
себя.
... Сколько их было, внутренних Рубиконов,
но смотришь назад — равнина, и где те реки?
Молчи.
Ты не первый, кто кованым словом сломан.
Молчи.
Не последняя ночь из тех, что песочат веки,
уже подошла и застыла за стылой дверью.
Она голодна, как всё, что иного склада,
но если в меня ещё кто-то немного верит,
я выдержу холод пальцев и бездну взгляда.
Не нужно меня придумывать, я меняюсь,
но в хаотичности нынешней
корень логичный — хаос —
не станет в итоге ни злом, ни благом.
Моя усталость
(законное чадо тягучих бессонных пауз)
всего лишь этап беспросветного перехода
ещё одной речки без имени, дна и русла.
... Теряю пространство, в финал не ложится кода,
и всё, что осталось, — улечься в постель Прокруста;
поджав к животу коленки, упасть в ладони
бесцветного сна улиточным эмбрионом,
уже не боясь, что где-то в пути уронит.
ты взорвал мою спокойную зиму своим стандартным почерком,
своим безразличием,в графе -интерес- подписавшись прочерком.
откинул все мысли в свою чертову,абсолютно равнодушную сторону.
и никакой романтики,никаких -навсегда- и банальных -поровну-.
подсадил на себя ,рисуя строчками на нереальных форматах А4,
не зная даже,что запер с текстами в холодной квартире...
и никаких вопросов и ответов,никто никому не должен...
слова глотаю вовнурь,стирая,не отправляя.ничего не поможет...
глупая,странная,сама себе этими мыслями делая хуже,
сминая страницы,и кутаясь в плед,я гоню прочь ощущение,что...
нужен....
Не ходи за мной, дороги мои молчат. Закрывают ставни вечером старики. Не ходи за мной, не трогай моей руки, я отчаянно строптива и горяча. Я сегодня шла из церкви да на беду повстречала лошадь черную у ручья. И была ничья та лошадь и я – ничья, и теперь я с этой лошадью пропаду. Я легка, меня не слышно на мостовой. Но она идет за мной и чеканит шаг. У нее глаза темней, чем моя душа. Кроме глаз я не запомнила ничего.
Говорят, меня отпели в урочный час, говорят, в окне теперь не найти огня…
Пепел на куртку-это уже привычно...
Мерзнут руки-даже перчатки теряют пару...
И я та же Мария,только частично
с разбросанным сердцем по этому шару...
Окна выбиты и душа болеет от сквозняков.
Мне бы просто налили горячего кофе,
и не капая внутри червяков,
я описала б свою катастрофу...
Двадцать два-совсем непривычная дата.
Все кричат про конец света-так глупо.
А я дышу давно всего на_пол_такта,
и все равно постоянно впадаю в ступор.
В минус двадцать мерзнут колени,
прячу страхи в карманах куртки,
и спеша в неизвестном мне направлении,
еду вдаль внутри ледяной маршрутки...
Грехи не душат шею,не давят ключицы.
Я снова одна,и 20-12 ничего не изменил,
Господи,из меня никудышная ученица,
ты меня так и не полюбил...
когда чужой становится родным
и взгляд его важнее,чем дыханье
когда другая называет -дорогим-
а после встречи,сразу же прощанье
когда чужого мужа ждешь всегда
как солнце ждут в ужасные морозы
когда душа уверенно кивает-навсегда
и веришь в чудо,не смотря на все прогнозы
когда соперницу готова утопить
в морях из слез своих горючих
чтоб не было к кому ему спешить
чтобы без этих треугольников дремучих
когда чужой становится родным
вся жизнь тускнеет от пустых надежд
а сердце мое было молодым...
теперь темнее траурных одежд...
Из кодекса амазонок оставлена лишь позиция —
но если ты сверху, то выглядит мир иначе.
Владей же, царица, воздастся за всё сторицею,
клянусь подступающим счастьем условно зрячих.
Когда у большого зверя глаза туманятся,
тебе открываются новые горизонты —
и статус изгнанницы сменится на избранницу,
и канут в тумане прошлого злые орды,
несущие ужас в уснувшие поселения,
кричащие хищными птицами соплеменницы;
и ярость хмельная той степени опьянения,
в которой мир дрогнет и снова тобой изменится,
отпустит навеки, затёртая безразличием.
Прими и восславь это терпкое настоящее.
Победы забыты, грядущее — обезличено,
порви тетиву, до сих пор по ночам звенящую,
забудь миг триумфа, исполненный сопричастия,
забудь, как сплетались руки в кругу танцующих,
забудь о единстве трепетней сладострастия —
теперь только звери, глядящие испытующе.
Владей же, рабыня, секундами подчинёнными,
ищи в угасающих стонах Эдем обещанный.
Одна среди многих, означенных просто жёнами,
лишённая имени, чья-то отныне женщина,
храни в набухающем чреве тугое семечко,
но помни, что звери ценят одних мальчишек —
зачем же ты просишь, глупая, "только девочку...",
забыла о новом кодексе — одалисок?