В один из дней я вдруг поднимаю глаза к небу.
Такому разному. Такому непостижимому. Такому свободному.
И понимаю - я хочу сказки. Хочу в сказку...
Перечитывать "Золушку" в моем возрасте достаточно нелепо - к тому же она слишком короткая. И оставляет больше вопросов, чем дает ответов...
И тогда я начинаю писать сказку - с интересными героями. Со всеми их достоинствами, недостатками. Заморочками и заскоками...
И в этой истории будет хороший конец. Обязательно.
Пусть где-то, хоть в книжке, должен же существовать момент наивысшего, нереального, абсолютного счастья. Когда все линии судьбы вдруг сводятся воедино, а сама судьба перестает ухмыляться - и бурчит устало и довольно: "Вот и славно! Пусть будет так!"

и не получается ни хлёстко, ни равнодушно об одном человеке, за которого даже душу, и которому всё прощала, шептала "лучший", не заметив холода за спиной. а потом завертелось, друзья, подруги, и недели помчались быстрее вьюги. стали реже видеться, а в итоге я вдруг вспомнила как это - быть одной. потолок показался безумно серым, отраженье - больным и уставшим за день, стала часто плакать - сдавали нервы, выжимать сто сорок на автостраде. (в общем ты там снова с обычной стервой, а я кофе ложками /чего ради?!/).
удивительно, как без тепла хреново (хотя, честно, я с детства была мерзлячкой). это даже совсем не обычный холод, когда вечером пачка летит за пачкой. если уж разбираться, то до основы, пару ласковых можно вписать впридачу.

ты катись по убогим рукам, но новым.
может, ты для них всё-таки что-то значишь.

"Ибо я — первая и я же — последняя.
Я — почитаемая и презираемая.
Я — блудница и святая.
Я — та, кто производит на свет,
и та, кто вовек не даст потомства.
<...>
Поклоняйтесь мне вечно.
Ибо я — злонравна и великодушна."

Из гимна Изиде, обнаруженного в Наг-Хаммади, III или IV век (?) до н. э.



***
Я — женщина.
Привыкшим презирать
меня за бремя собственных пороков
под тусклым светом вздёрнутого бра
пусть будет пусто.

Синь кровоподтёков
мои запястья отроду несут,
но я, не покорённая от века,
рожаю миру богочеловека
и снова отдаю на страшный суд,
укутав в покрова любви и веры.

И я, во всём способная быть первой
на этом нескончаемом пути,
и в юный зной, и в стылость зрелозимья
иду всегда немного позади,
чтоб ты, мой сильный, оставался сильным
и был бы и оплотом, и стеной —
пока твоя спина прикрыта мной.

Я — женщина.
Во мне и жизнь, и смерть.
Тобой же и наученная блуду,
храню свой свет и помню суть сосуда —
поэтому любви во мне гореть,
пока есть я — а я уйду последней —
и, значит, ты в бессветье не уйдёшь.

Я загодя прощаю гнев и ложь
и скользкий взгляд, ласкающий соседних,
не потому, что так боюсь утратить
случайность ласк и краткий жар объятий
и молчаливость длинных вечеров —
и не такое смелет время-мельник —
но вспомни сам, кто выложил ребро
за право стать законченным и цельным?

Да, я щедра, как зрелая земля,
растившая свой гумус от придонья —
так почитай те дни, в которых я
бужу тебя, касаясь лба ладонью.


Уже Другая

Всё остаётся в силе: пролитый свет
красок закатных,
вкрадчивый майский ветер,
жук, что в сведённой ладошке негромко светит,
преумножая чувство, с которым нет
смерти как безысходности бытия.

Лает собака: отрывисто, нервно, гулко.
Вечер-монах пробирается переулком,
полнится звёздами — с горкой — его скуфья.
Подзадержался в выси, теперь спешит
ужинать сырным кусом, подсохшим хлебом,
терпким настоем из яблок седьмого неба,
долго томимом на тихом огне души.

Я потеряла многое, но оставь,
господи, малые крохи былого чуда —
жажду водой не занятого сосуда —
мне, не имеющей больше волшебных прав.

Он не ответит, поскольку неслышна я,
но улыбнётся ясно и беспричинно,
глядя на то, как в ладони большой и сильной
дремлет до света продрогшая жизнь моя.


Уже Другая

Мы искали энергию, вышли, а город мертв. Из глубин земли раздается сердитый рев, тяжела вода, но я за нее в ответе. Отпусти меня, друг, возьми, отведи к врачу, я рентгеновский луч, но больше я не хочу, мне пора на заслуженный отдых, на свежий ветер.

Посмотри – ничего живого на сотни верст, и стоят столбы, головами касаясь звезд, на столбах – таблички с нашими именами. Разве я умел любить и не ждать беды, разве раньше я не был стражем большой воды, разве люди с глазами смертников были нами?

Вечерами тошнит и кружится голова. Я устал от них, но больше устал от нас, выходящих из подземелья в защитных масках. Наш реактор гудит, идут по воде круги, мы такое построили – Господи, помоги, только Припять вокруг, о ней не напишут в сказках.


Кот Басё

И что останется, мой свет,
когда уйдут слова и смыслы,
мир с поворотным механизмом
и апельсин в густой траве,
сбежавший с жертвенного пира
во славу майского кумира,
твои ладони, к голове
моей прижатые, поскольку
земля сыра и "мало толку
отмытым воздухом дышать,
чтобы простыть вот так нелепо".

Смотри — такой летящий шаг
у времени, что даже небо
ему нисколько не предел.

Мы не останемся во зле —
ведь мы расстанемся сегодня.
Ты всё решил, пока по сходням
моих едва подбитых строк
шёл в это душное пространство.
Прости, но бремя постоянства —
мой неизлеченный порок.

Всё, что смогла — твоё по праву:
и апельсин, и мир, и травы,
и, значит, ты богат, как Крез.

Хохочет в ивах мелкий бес,
разводит майский день жаровню,
гудит земля у колокольни —
не стоит всё усугублять.

Иди, мой свет, иди — но помни,
что я придумала тебя.


Уже Другая

По берегам вечерами горят костры – беглые греются и проклинают белых. Песни поют о свободе, поют навзрыд, была бы здесь мать, она бы такие пела. Белые ищут беглых пока светло, первые сумерки так изменяют воду, что тонкой чертой становится каждый плот и черными пятнами кажутся пароходы. К реке привыкаешь, живешь с ней один в один, в прибрежные заросли прячешься, если жарко. Ты сам себе раб, и сам себе господин, другие боятся жизни, но их не жалко. С рекой понимаешь: рождайся хоть сотню раз, меняя цвет кожи, бывая никем и всеми, твой мир будет плыть от берега до утра, а значит, на юге все реки текут на север. У нас из еды все чаще одна вода, бывает, добудем что-нибудь в городишке. А проповедь, в сущности, полная ерунда, ее пропустили, значит, о ней не пишем. И кто вам сказал, что здесь мы живем в грехе, что нет у нас бога – мол, бог на плоты не выйдет? Мы просто плывем, плывем без путей и схем, и Джим на свободе, и бога ночами видит.

А что у тебя? И как ты попал на плот? Большая река, широкое русло мира. Идет пароход, и если поднять весло, то можно услышать, как мир проплывает мимо.

Мы вместе плывем на плоту, мы всегда плывем, великой реке не видно конца и края.

Ты можешь быть герцогом, пастырем, королем.

Мы с Джимом посмеемся и подыграем.

Кот Басё

Порт превращается в цирк, в восточный базар и праздник. Моряк, не видевший моря, в воде не тонет. Все, что мы отнимали у Бога, вместилось в фразу, с ней переспал весь город, имен не помнят. Это становится чем-то обыденным, доступным каждому оборванцу, за это больше не платят ни кровью, ни жаждой жизни. Капитанские рубки, карты, составление буквенных комбинаций…

Вот номер дежурной смерти – потом свяжись с ней.

Кот Басё

Узнавать своих по крови да по породе, счастье острое припрятывать в голенище. У нее тропа лежит, где народ не ходит, где скот не бродит, где зверь не рыщет.
Кто не снится ей, тому ее не бывает. По лесу мелькают тени, летают птицы. Деревья руки держат над головами, камень огонь выбивает, которое лето длится.
Она слышала: филин ухал, сова вздыхала, летучая мышь свистела и перестала. Она видела: лес качался, как опахало, заря над ним восходила и потухала, к заутрене холодало.


Кот Басё

Это пути познания, это пхова, дорога в Чистую Землю, в поток эфира.
Новое лето от Рождества Христова, от сотворенья мира.
Держи мою руку, рисуй мне мою дорогу, и не давай, не давай мне с дороги сбиться.
Мы едем на запад моря, я вижу Бога, сидящего в огненной колеснице.

Кот Басё

Сигарета его долга,
А мальчишество - именное,
Обречённое полагать,
Что основано на миноре.

Будешь в ахуе - приезжай,
Будешь счастлива - не противься.
Неизвестность - приёмный жанр,
Он с рождения в ней прописан,
Словно выпущен с острия
Карандашного.
Вот он длится,
Чтобы боги могли стрелять
Сквозь его запасные лица
[и бояться свою мишень].

По-солдатски универсален,
Отвоёванный у стишей
Прототипов и расписаний,
Он отчаянно знаменит
[производное от "знаменья"]
На апрелях. И знает мир,
Что никем его не заменит.

У рассвета под животом,
Где начало берёт Перерва,
Никогда не пиши о том,
Кто похож на него и прерван,
Новолунием усечён
Или пряжкой лишён ременной
Быть на свете и ни при чём -
Беспристрастно, одновременно.

Прорисовывая родство
В настоящем - легко и быстро,
Никогда не пиши про стоп,
Выжидающий, чтобы сбыться.


Sterva

И можно бы в наследный котелок
крошить, прищурясь, корень беладонны,
горчичный цвет,
женьшень,
чертополох,
мак,
зверобой,
потом крылом вороны,
забыв про сон и тёплую кровать,
все шесть часов размеренно мешать —
и непременно против часовой,
пока глухая боль твоей рукой
не завладеет так, что хоть завой,
хоть впредь в сердцах до смерти зарекись,
хоть помяни до пятого колена
родню по женской линии, но кисть
не разожмёшь.

Сойдёт с отвара пена —
шепчи слова неслушным языком:
горячие, запретные, чужие.
Шепчи.
Шепчи, но думай о другом,
иначе прорастут в суставы, в жилы,
заполнят, заиграют, заморочат —
и поглотят, оставив оболочку.

И хочется...
Ведёт дурная кровь
туда, где спит огонь в цветке конфорки,
ведёт и шепчет: "... разжигай... готовь..."
и после жала бабкиной иголки,
хранимой в отвороте рукава,
в котел из пальца капает тягуче.

Я помню, что любовь всегда права,
но знаю, что рождается из гущи,
я ведаю.
Я ведаю.

Нельзя.

Хоть в узел завяжись,
хоть выйди вся,
как воздух из пробитого баллона,
но не посмей от корня беладонны,
от горечи небесного женьшеня,
от зверобойной тяжести,
(от зла!),
от шёпота той древности замшелой,
которая с рождения вошла
и в кровь, и в кость, и в сложенную пясть,
ждать чуда.
На безлюбии пропасть
честнее будет, ведьма, в одиночку.

Иди же спать.
Оставь в покое почту —
не до того усталым голубям.
Не слушай заговорный жаркий шёпот:
всего лишь кровь — наследный тяжкий опыт,
всего лишь уводящий тёмный омут,
всего лишь...

Просыпается заря.
В чулан бредёт упущенная темень
тоску растить, как яблоня — омелу.
Рассвет крадётся в дебрях городских.

Не сожалей.
Отпущен — не потерян.

... Вербена, роза, семя чистотела.
Приворожить, известно, пустяки,
но что потом с ним, несвободным, делать?




Уже Другая

Это пути познания, это пхова, дорога в Чистую Землю, в поток эфира.
Новое лето от Рождества Христова, от сотворенья мира.
Держи мою руку, рисуй мне мою дорогу, и не давай, не давай мне с дороги сбиться.
Мы едем на запад моря, я вижу Бога, сидящего в огненной колеснице.

Кот Басё

Он ни за что тебя, девочка, не простит,
хоть ты в своём таланте не виновата.

Мята,
чабрец,
лимонник
и снова мята,
чашка в горох,
междумирье,
дожди,
дожди.

Только не плачь.
У сезона есть свой резон:
травы взойдут и взорвутся тугие почки,
сбудется всё, что весна в полусне пророчит
тем, кто пока в соблазне не искушён.

Ну, а тебе обещаю не обещать
чуда — поскольку сама ты природу чуда
видишь бесстрашно и знаешь, что ниоткуда
слово приходит в тебе говорить опять.

То, что для слабовидящих — ремесло,
путь кропотливый, чернильная тьма наощупь,
всем непрощённым — открытая ветру площадь,
хищный костёр и взметнувшийся ввысь сполох.

Дышат соседние люди в своей клети.
Время сирени.
Скукожилась ночь шагренью,
так догорай же — ведь ты не сгораешь, феникс.
Если ты носишь пламя — рискуй светить.



Уже Другая

Сто лет назад, четвёртого числа
(прости, иных подробностей не помню),
следя за мной, часами и жаровней,
спросил ты вскользь, нашла ли я...

Нашла.

***
Писать тебе отсюда смысла мало,
да не писать, пожалуй, вовсе нет.
Здесь в третью вечность мрёт последний свет,
но я держу фонарь под одеялом.

Письмо, приняв эпический размах,
плодится по-библейски бесконтрольно,
но не суди — на всякой колокольне
есть свой смотрящий, съехавший с ума.

А впрочем, не о том и не к тому
тяну я эту вязь на листьях лавра.

Орут в ночи поддатые кентавры,
жрут, чавкая, чеснок и бастурму,
пьют огненную воду — в этот год
Стикс ртутною отравой полноводен.
Харон купил лядащий пароходик,
чем увеличил валовый доход,
но — частности.

А в целом в никуда
ведут любые жёлтые дороги.
Вот в никуда и я пришла.

В итоге
не всё то ад, где жар, сковорода
и полчища чертей, дурных до плоти
(хотя какая плоть, когда ты дух?).
Здесь зло одно не выберешь из двух,
поскольку ничего не происходит
там, где сошлись все торные пути.

****
... От жара углей корчился кизил,
ты говорил, что хочешь дом и ровню.
А кем ты был, как звал меня, любил —
не помню я подробностей, прости...

Я и себя почти уже не помню.



Уже Другая

А старик бубнит: «Ты зачем живешь?», я сочувствую старику. У меня есть ребенок, обрыв и рожь, я держу его, как могу, мне нельзя уходить, мне нельзя не жить, я прописана у черты. Но старик не видит его во ржи, говорит: «Принеси воды». Я иду за водой и боюсь не сметь, я сама себе нынче смерть, а вдали еще раздается смех, и колосья звенят как медь. Неподвижно птица моя летит, ветер листьями не скрипит. Я встречаю женщину на пути, и она говорить мне: «Пить». В целом мире у женщины ни души и от прошлого – ни следа. Я безропотно ей отдаю кувшин и смотрю, как течет вода. Опустел кувшин и разбит кувшин, и осколок пустил росток. И к ростку народ кочевой бежит – «Вот знамение и пророк, исцели нас, дай нам, храни от бед, чудодействуй, пока стоим!..» А во ржи уже не заметен след, а над полем восходит дым. И у женщины жажда змеей в груди, и старик изможден и слаб. Кто решится услышать и отпустить, если я их тогда спасла?

Он зовет – по телу проходит дрожь, он бежит – замирает дух. У меня есть ребенок, обрыв и рожь. Я уже ничего не жду. А старик говорит: «Принеси воды», а народ повторяет в такт…

Я живу над пропастью у черты. И не знаю, за кем черта.


Кот Басё