Рябью на лужах дрожит июнь —
лету в твоей стране
незачем, видимо, зеленеть.

Хочешь, с досады плюнь —
только вот дождь зарядил с утра
и до конца времён,
значит, дорога твоя мокра,
офисный мой планктон.

В зеркало глянешь — ну, тридцать семь,
все, как один, твои.
В омутах донных таится темь,
но не боишься её совсем,
дерзкая дочь жнеи.

Смело шагаешь.
Иди, иди — я провожу опять.

Стержень твой, девочка, — победит,
правда, от жизни не защитит,
будут ещё ломать.

Резкая, колкая...
Но — люблю.
Ты из любых свобод
выбрала эту вот, где нолю
равен иной исход.

Спутаны волосы.
Ветер зол.
Снова отстранена.
Бьётся в гортани твоей глагол,
невоплощеньем своим тяжёл.

Видишь ли, тишина — суть милосердна,
почти как смерть,
мне-то, поверь, видней.

В царстве подземном, среди теней,
я размышляю подчас о ней
и, прозревая мреть,
вижу — со Словом я поспешил.

Впрочем, чего ж теперь...

Полнись, чем сможешь, пустой кувшин,
меряй меня на любой аршин,
маленький дерзкий зверь...


Уже Другая

Все по воле Его, а значит, по нашей воле, ибо в Нем нас больше, чем тех, кто Его не знает. Каждый день наполнен нами, как алкоголем. Это лето Господне, оно происходит с нами. Мы блаженные, мы странники, одиночки – нами правит беспричинное беспокойство. У тебя есть все, но ты ничего не хочешь, все слова приобретают дурное свойство становиться то ли вещими, то ли вещью, приготовленной заранее для обмена на другую вещь, которой уже обещан новый дом, обозначающий перемены.
Привыкаешь отпускать, не держать корнями, отделяешься пунктиром, межой, полоской.
Только лето Господне нас снова соединяет.
Плавит и выливает горячим воском.

Кот Басё

Я говорила с тем, кто мог бы меня купить, но не потратил, в сущности, ни гроша.
Я говорила с тем, кто мог бы меня убить, но не достал при мне своего ножа.
Не было ни обладания, ни потерь, ни осознания встречи добра и зла.
Я говорила с тем, кто молчал. Теперь я чувствую, как он слаб.


Кот Басё

Я решила тебя разлюбить.

Зачем, думаю, мне любить-то тебя, далекого — ты где-то там, а я тут. Зачем, думаю, мне сохнуть по тебе — ты там с кем-то, а я тут без тебя. К чему, думаю, мне мучиться — разлюблю-ка я тебя, и дело с концом.

И я тебя разлюбила.

Целый день я не любила тебя ни капельки.
Целый день я ходила мрачная и свободная,
Свободная и несчастная,
Несчастная и опустошенная,
Опустошенная и озлобленная,
На кого — неизвестно.

Целый день я ходила страшно гордая тем, что тебя разлюбила,
Разлюбила так храбро, так храбро и решительно,
Так решительно и бесповоротно.

Целый день я ходила и чуть не плакала — все-таки жалко было,
Что я тебя разлюбила, что ни говори, а жалко.

Но вечером я снова влюбилась в тебя, влюбилась до беспамятства.
И теперь я люблю тебя свежей, острой, совершенно новой любовью.

Разлюбить тебя больше не пытаюсь — бесполезно...

другу детства...

Я знаю, когда тебе бывает грустно… В такое время меня тянет посидеть на дачной веранде, в любимом плетеном кресле с чашкой зеленого чая и теплым клетчатым пледом. Обычно это бывает после дождя, летним вечером, когда в воздухе висит легкая дождливая дымка. Земля, умытая и успокоенная, дышит легко и чисто. Поют редкие птицы. Их голоса слышны в нависшей тишине, как маленькие сорвавшиеся с чудесной флейты небесного Маэстро, заблудившиеся ноты.
Я знаю, когда тебе бывает грустно… В такие вечера, все особенно: цветы, трава, деревья, и даже высохшая бабочка, пленница деревянной оконной рамы, попавшая туда еще прошлым летом, все особенно и неслучайно…
Дом живет своей отдельной жизнью. Он всегда жил таковой, но в такие вечера это становится особенно явным. Сами собой открываются невидимые доселе двери, скрипят половицы и ступеньки старого крыльца.
Случайно находятся диковинные шкатулки с разноцветными камешками внутри. Они просыпаются в ладонь, долго лежат, потом, согретые теплом, помещаются обратно. Я знаю, так находятся сны. Помнишь, я как-то писала тебе… «рассыпь их на лестнице, чтобы подниматься по ней, ступеней касаясь едва…» Я берегу эти шкатулки с цветными камешками, чтобы однажды подарить тебе. Тогда, когда тебе станет грустно.
Я слушаю дом. Слышу как падают редкие капли. Они срываются и летят, разбиваясь о стекла, растворяясь в старой кадушке под водосточной трубой. Я слышу, как они шепчут что-то, скрываясь в зеленой траве…
На веранду тянется запах оладьев с яблоками. Бабушка печет оладьи. А на ночь будет еще теплое молоко. Ты помнишь? Детьми, когда взмокшие от непрестанной летней беготни забегали на кухоньку старого дома, хватали стоящую на столе банку и большими глотками, наперебой, вырывая друг из друга, проливая молоко на деревянные половицы, смеясь и толкая, пили его взахлеб.
Ты помнишь… А наши ночные посиделки возле костра за изгородью? Ночное, в звездах, раскинувшееся над нами, небо. Картошка, сильно сгоревшая в костре и наши перепачканные пальцы, лупившие ее толстую кожуру. Веселые, с черными от угля ртами мы возвращались домой и плюхались в постель, пахнущую теплой сухой травой…
А старый дуб возле пруда? Знаешь, пруд совсем обмельчал, а мостик прогнил и ступать по нему становится страшно. А помнишь? Крупные спелые желуди с плеском падали в пруд, а ты говорил мне что это большие очень кусачие жуки, вылавливал их ладонью, бросал в меня и смеялся, когда я убегала, сверкая босыми пятками, в страхе, что опасному, «смертоносному жуку» все-таки удасться меня настигнуть.
я знаю, в такие моменты нам двоим не нужно большего, чем этот маленький уголок в душе. Маленький уголок, теплого, летнего солнца, со вкусом парного молока, печеной картошки и бабушкиных оладьев… Это так мало, но так удивительно много для нас.
Я знаю, когда тебе бывает грустно, я чувствую это на другом конце нашей с тобой маленькой детской вселенной… я чувствую это и я помню…



Дождичек Летний

Время густое разлучной хвори,
тёмное эхо, тягучий ток,
гулкое, вязкое, теневое,
смутью белеющий потолок.
Рваные фразы, чужие мысли,
пламя бессонницы, жаркий плен.

Бродит по небу Большая-гризли,
лапой цепляя рога антенн.
Город щетинится, огрызаясь.
В город, приученный не жалеть,
с робких окраин ползёт физалис,
светом негромким пугая мреть.

Время к рассвету густеет пуще,
но пробивают туман лучи.
С остервенением, им присущим,
в раннее утро кричат грачи.

Всё повторяется.
Бег по кругу — вон, даже звёзды
обречены.

Полнится силой отвар остуды
в душных объятиях тишины...



Уже Другая

Знать о твоей агонии, но не сметь ей
Вторить, пока не чувствуешь изменений.
Выпьем за всё. Ведь всё, как синоним смерти,
Весомее самых личных местоимений.

Кот Басё

Сорок восемь часов до лета – иди, пылай, выжигай напалмом, все, что мешает видеть, как она исчезает, волю собрав в кулак, попрощавшись с тобой – на русском и на иврите, на арабском (он делает голос ее глухим, изможденным молитвой во имя твое земное)- Бог с тобой, дорогой, Бисмилля рахманан Рахим. Утекает песок, и река покрывает дно им.

Посмотри на ладонь и пойми, что она пуста,
и почувствуй ее, и наполни ее молчаньем.
Ты устал, потому ты не ведаешь, кем ты стал.
Все, кто были с тобой - отчаянно одичали.

Сорок восемь часов до лета – купить билет и бежать бы к воде, забыв про свою усталость.

Но песок, песок в часах на твоем столе говорит, что больше времени не осталось.


Кот Басё

В невесомости словам не осталось шанса.
Одиночество неминуемо. Не имея
Под ногами опоры, учишься не держаться,
привыкая к этой чертовой перемене.


Кот Басё

Мой город сер, /такая ерунда../
И дождь идет и вечер пахнет кофе.
Мой доблестный герой, мой нежный профи,
Я Вам пишу… в какие города
Вы прибыли сегодня? где сейчас
Вас принимают губы, шея, плечи
Другой любви, отмеченной для Вас
Таинственною меткой на предплечье?
Где Вы оставите свой запах, и, шутя,
В карманах унесете чей-то запах...
Она, как огорченное дитя,
Потом под душем тихо будет плакать,
Смывая Ваши долгие грехи,
Скользя ладонью по атласной коже.
Она еще не знает, что стихи
Не смоешь… Вы застынете в прихожей
На тусклом, обесцвеченном ковре,
В ботинках лаковых и черном макинтоше…
Она спит с Вами в желтом сентябре,
Распятая, открытая… Вы тоже
Ломали принципы, и стены, и замки
И рушили, и снова возводили
Ей открывали сердце и стихи,
Несвойственные Вам… А вы любили
Светло… и в полуночные звонки
Вы вкладывали нежность и участье,
Она еще не знает, что стихи
Не принесут ни радости, ни счастья…
И болью отзываясь глубоко
На дне души, /и там гуляет ветер/,
Они лежат немыслимым комком
Из точек, запятых и междометий…
Ах, Мастер… Мастер… на краю небес
Не оступиться б ей… Избави Боже!
Она спит с Вами в желтом сентябре,
Распятая, открытая… Вы тоже…


Дождичек Летний

Пальцев холодных пляска вдоль по клавиатуре,
Курит и снова смотрит, смотрит и снова курит…
Ночи светлы как память, что у меня осталась…
- «мне без тебя сегодня жить невозможно стало»


Где-то в другой вселенной смотришь на чашку кофе,
Видишь меня сквозь стены – гордый и нежный профиль…
Я же в своей квартире, снова взялась за строчки…
Вижу, как на картине, все эти многоточья…

В смутной истоме ночи гладкий луны огарок,
Знаешь, я, между прочим, самый твой злой подарок.
Это еще не радость - только лишь тень от были…
Ради того, чтоб падать, мы отрастили крылья.

Лето пролило краски, ветер развеял мысли,
Сутки на жизнь, а дальше – поиск другого смысла…


Горькая Девочка

*** Пусто. Ни противостоянья,
Ни истерик,ни кастаньет.
Послевкусие расставанья.
Состояние,
Расстояния -
Было, билось - и больше нет..(с) ***

Бог бережёт нас.. И видимо, друг от друга.
Нас не спасают аналоги чувств. И гордость
Входит под кожу яростно и без стука,
Не разуваясь, как сгорбленная старуха.
И говорит, что это - моя свобода..

Путаюсь в мыслях, болезненно лихорадит,
Лечимся алкоголем и прячем мысли..
Бог бережёт нас.. в реку не входят дважды.
(а мы пытались и даже входили трижды)
Мальчик, во мне смеющийся, помолчи же!

На автономном режиме, куда ни глянешь -
вот она: черточка, родинка,/я/мочка на щеке..
Каждый, кто после - бессовестный самозванец,
Глупая шутка, насмешка, фальшивый глянец,
или синица, сжатая в кулаке?

Если бы принимали в комиссионке,
то не задумавшись, я отдала бы всё :
летние ночи.. небо, что за окном..
запахи.. звуки.. старые фотопленки..
Всё, что так часто, громко кричит о Нём..



Пусть Буду

Всё случится. Да будет назван день и город. Порви гортань, чтоб слова выпадали навзничь [до рождения изо рта], обращая бумагу в письма [перечитывать и сжигать], чтобы было, на что купиться вдохновению.

Ночь. Тайга.
Продаваем и покупаем Бог и дьявол в лесной глуши.
Где-то девушка с попугаем будет окна свои тушить. Но не скоро. Когда затянет пояс верности/временной. Будет август томить зонтами в настроении ре-минор. "Будет" - главное, ключевое слово чести, за ним печать.
Ночь дичает, скулит и воет. Тоже хочется одичать, с первой дикостью познакомить всё, что тщательно забывал. Одиночество. Ветер. Коми. Неизвестный лесоповал.
С осторожностью конокрада [жаль, что мысленно] ты приник к окнам домика в Колорадо.
Кофе. Письма. Она при них. Что ты можешь, искавший воли [да, не вовремя, да, не там], чтобы взявшее за живое расстояние наверстать? Шагом позже, полётом выше, словом правильней и полней.

Злые звёзды пьянее вишен осыпаются меж планет.


Sterva

Май хмурью болен, вероятно —
который день под небом ватным
живём, и над резной брусчаткой
кружится яблоневый снег.

Свежо белеет мостовая,
дремотная, ещё ночная,
и, в тучи кутаясь, зевает
с утра пока не хищный век.

Не выражаемые речью,
идут события навстречу,
и ты, в плену противоречий,
понять пытаешься, зачем

тебя опять тревожит это,
но дворник с дымной сигаретой
разгонит зябнущим фальцетом
туман надуманных дилемм.

Хозяин мётел и околиц,
он ухмыльнётся, как знакомец,
и, ветку оборвав на сломе,
протянет душную сирень.

И ты его узнаешь сразу —
он всё такой же ясноглазый,
и трёт о ткань хэбэ кирасу
в его кармане жук-олень.

Он жил тогда, в твои четыре,
в соседней маленькой квартире
и на нетающем пломбире
поклялся, что навеки твой.

Чужой своим — ребёнок Солнца,
прихлопнет важно люк колодца
и на прощанье улыбнётся —
смешной, юродивый, святой.


Уже Другая

Склон обрывая, мы пальцы сбивали в кровь, мир становился отвесным и каменистым. Кто из нас был сорвавшимся альпинистом? Мягкую землю каждому приготовь. Нам оставалось – яростно верить в жизнь, кожу сдирая, в скалу упираясь лбами, воздух хватая запекшимися губами, мы говорили друг другу: Держи! Держи! Когда не осталось ни выступов, ни ветвей, когда на канат над пропастью время вышло, кто первым ослабил хватку и не услышал, как порохом вспыхнуло солнце в сухой траве?

Садишься к костру, смеешься и ешь с ножа, и слушаешь дождь, набросив брезент на плечи.

Коснувшись земли, почувствуй, как дышит Вечность.

И вспомни о тех, кого ты не удержал.


Кот Басё

Да, черт возьми, вот так и никак иначе. По-другому не получается, не поется. Или я притворялась немой, или ты – незрячим, но теперь нам обоим за все это воздается. Вот сидим с тобой на разных концах потока, наблюдаем за изменчивостью мейнстрима, не касаемся друг друга, не бьемся током, объясняем только то, что необъяснимо. Если речь заходит о прошлом – меняем тему, если речь заходит о будущем – замолкаем. Речь вообще ходила раньше, куда хотела, потому сидит сейчас под семью замками. Мы хандрим от слов и сердимся на погоду, раздражительны, опасливы, нелюдимы. Мы друг друга принимаем – в угоду году, так упрямо нас скреплявшему воедино. Мы встречаемся за чаем, с привычной ленью рассуждаем, как однажды вернется сила.
Два ворчливых старика на краю Вселенной, не заметившие смерти, что приходила.



Кот Басё

Теперь и ты вошёл глубоко в период,
Когда, у лестниц в небо отняв перила,
Стихи как раны хочется наносить,
Когда пчелу умеешь растить из жала,
С нуля. За каждым жестом в тебе визжала
Живая, злая, жадная ненасыть,

На равных вызывая восторг и зависть,
Подобно тем, которых добьётся завязь
У изначально каменного цветка.
Тебе удачно чУдилось и чудИлось.
Я знала, только лучшие ищут дикость -
Собрав строкой, заставить её сверкать.

Бывает. Было. Било до первой смерти
Бокалы, окна, лица, аплодисменты.
И твой безумный замысел нависал,
Как занавес, изучавший немую сцену
Листа. А я пыталась собраться с целью,
Уйти, чтоб ты меня заново написал.



Sterva