не начинайся привычной ложью перебродившего винограда.
Ник Туманов
Правильно чувствовать одержимость, соизмеряя объект и стимул, было непросто, но я решилась выпустить осень в твоей гостиной: джинна – из фляги, цветок – из камня, взрослую женщину – из ребёнка. Чтобы рассветы не отыскали город наш [заживо погребённый в поисках смыслов за гранью оных] – порт, до которого через время ради "Авося" идёт "Юнона", медные скверы кормою брея.
Лжи не бывает. Бывает повод выбросить якорь на новый берег. Вся моя правда – немного "полу-", если представить её тебе и сделать красивой, ночной, доступной, сделать естественной, потакая осени в праве входить без стука. Вся моя верность – она такая. Разве тебе без меня не грустно, разве со мною тебе не ясно? Пластика слова сдаётся устно.
Ты не влюблён в меня – ты привязан чувством трагизма. Его симптомы по-театральному достоверны. Осенью нет ничего святого. Только запястья и тёплый вермут – для причащения без молитвы о неизбежности расстояний.
Мы не заметили, что пролиты в небо, крещённое якорями.
...чтобы страсть кровила /привкус крови не дает забыть, что ты жива/...
Лина Сальникова
В октябриной стае [до того, как снег хотел растаять, но терпел]
Наступило время лютоволка - время возвращений в Винтерфелл.
Впрочем, это присказка, девчонка. Или - если правильней - пролог.
Игры "обрекавший-обречённый" в битве не престолов, но полов
Сами по себе закономерны, помогая думать и взрослеть,
В них не предусмотрены замены совести, оставшейся на треть
От былой. Однажды разлинован, кто из нас стихами не кровил.
Вечное исполнилось не ново: девочка, мужчина, черновик
И строка, рождённая помочь им - за простым отсутствием врача.
Каждому по-своему, по-волчьи, нравилось срываться и дичать
В минус бесконечность переписки, друг у друга впитывая злость,
Чтобы не вернуться по-английски, чтобы счастье вышло и спаслось.
И оно талантливо спасалось, до утра прокурено взатяг,
В поездах с Казанского вокзала, знающих ответы на октябрь.
… я начинаю питать к вам странную привязанность. Может, я ещё и убью вас, но, пожалуй, не без грусти.
Джордж Мартин, "Битва королей"
Убьёшь дракона и – час неровен –
В мою свободу придёшь героем
Из самой честной и самой тесной
Сезонной драмы для одного.
Подобных драм у меня в избытке,
Они заманчивы, но избиты.
Бывало, юзала – в знак протеста,
За неимением типовой.
Четыре возраста под кольчугой
Легко почувствовать – не прощупать
В небритом рыцаре с сигаретой.
Похоже, дело его табак.
Стели бумагу – стихи ложатся
Любить, предсказывать, продолжаться
От Бога – рвущейся кинолентой
И ей вдогонку спускать собак.
Да будет город. Почти что Китеж –
Его не сыщешь и не похитишь.
Его придумаешь [между прочим],
Возьмёшь за горло, наложишь жгут,
Затянешь туго, размажешь лица,
И только осень посмеет длиться.
Да будет город, строкою прочен
[а все мосты до него сожгут],
Конечно, -бургом. А в каждом -бурге
Невольно тянет тушить окурки
О дождь, и молча скрывать ладони
В карманы клетчатого пальто.
У -бургов фишка – они фатальны.
Звенят трамваи, цветут фонтаны,
Приходят письма. И всё, что до них,
До нас, до Бога – совсем не то.
С тобой тревожно, мой взрослый мальчик,
Когда прокурен, влюблён и мрачен
Бумажный город. С тобой красиво.
И очень хочется угадать
Строку, которая искупает.
Чтоб в ней синхронно сойтись губами,
Когда проспекты знобит курсивом,
А многоточием – провода.
Твои драконы на низком старте.
Открыто небо, бессилен Мартин,
Пока престолы играют в игры,
А сам рассказчик небрежен. Но
Бумажный город уже построен,
Добро пожаловать на гастроли.
Я снова вглядываюсь в эпиграф,
Которым что-то предрешено.
Правило осени – мой наркотик, страсть и её же первопричина. Хочешь попробовать? Сядь напротив. Взгляд любознательный, перочинный, дай ощутить на своих ключицах, где красота обещает милость для невиновного. Исключится всё, что когда-то в тебе томилось ради познания новой цели. Осень не создана для коллекций. Видишь, уже выбирают цепи руки, свободные от колец и прикосновений. Такое рабство – право владения чудесами – переживает тебя гораздо ярче, чем ты его. А экзамен по философии отношений будет завален кленовой ржавью. Солнце висит у тебя на шее, мельком спасённое при пожаре. Щёки горели, оно светило. Выбора не было – спас, повесил, чтобы потом размешать с текилой.
Рабство – древнейшая из профессий – связано с осенью медной цепью многозначительных совпадений. Правило осени – в каждой сцене чувствовать, как мы её поделим, как разберём её на синдромы, не собираясь от них лечиться.
Мы обязательны. Мы синхронны. Наш календарь исключает числа – только зарубками правит счастье – это естественно и гораздо более правильно, чем случаться мимо, в любое другое рабство.
Осень в городе, шарф на шее, я мало чего умею, и много чего хочу,
Нам чуточку бы смелее, стрелять хоть чуть-чуть левее, похлопывать по плечу.
А небо подобно стали, блестит темно-серым ливнем, и просится на плечо,
Мы счастье с тобой искали, но лишь опалили крылья, и стало вдруг горячо.
Карнизы кричат удушьем, а птицы кричат прощаньем, и стаями небо пьют,
А я тебя буду слушать, корми меня обещаньем, сади меня на ладони, я песню тебе спою.
Сентябрь зовет на крышу, на флюгер душой повиснуть, ходить по ее спине,
А где-то соседи дышат, а я пишу тебе мысли-письма лишь пальцами на стекле.
Внизу распластались лентой дороги и магистрали, высотки, бетон, тупик,
И к черту бы сантименты, ведь чтобы мы ни сказали, слова переходят в крик.
Корми меня своим «завтра», держи меня за манжеты, я слабая, торопись,
Ты слишком ушел внезапно, а я не успела билеты…купить…в твою жизнь…
Отвези меня к морю и там отпусти умирать…
Чтобы снег не запачкать при кашле, отчетливо красным…
Даже если там будет не солнечно, мне наплевать…
Просто там и оставь, возвращение будет напрасным…
Дай мне время подумать,что сделал, и что не успел…
Разреши помолиться, срываясь на мат и на крики…
Только на берегу это будет мой личный расстрел…
Я согреюсь, сжигая стихи, как сжигают улики…
Не хочу, что б осталась и видела это сама…
Мне ведь жалко тебя, да и в море бывают цунами…
Скоро на берегу все закроет снегами зима…
И очистит, что было со мною, а может и с нами…
Приходи на меня посмотреть может быть по весне…
Я на камне у берега буду, тебя дожидаться…
Приходи, если ты меня все еще видишь во сне…
Если выживу я …
….или ты вдруг захочешь остаться…
Разреши мне остаться с тобой у прибрежной черты,
Разделив пополам шквальный ветер, солёные брызги.
Вынимая из сердца касанием нежным шипы.
Обжигая гортань послевкусием крепкого виски.
Разреши мне присесть, прижимаясь спиною к спине,
Ощутить холодок безысходно-осеннего сплина.
Мы погреемся дольше, подбросив в костер при луне,
Вдвое больше стихов, будто в топку озябшего мира.
Я пыталась не раз одиночеством выровнять пульс…
Трупы скошенных чувств отправлять в крематорий «любила».
Но сейчас, на границе остывших безумств, я боюсь
Потерять и тебя, уходя белым саваном в зиму…
Разреши, оставаясь, учиться смирению волн,
Что годами шлифуют неровные острые камни,
И душою внимать чудотворные лики икон,
Чтоб тебя отмолить от событий болезненно-давних.
Если хочешь, кричи! Разбивайся в словесную пыль!..
Я тебя соберу по крупицам, что канули в море
И останусь с тобой, превращаясь отчетливо в быль.
У прибрежной черты нас теперь навсегда стало двое.
А мы уже там, за чертой, чтобы ни говорили о рубежах, как бы нам ни хотелось ужиться и удержаться, мы уже за чертой, и некуда убежать, если шансы и были, теперь не осталось шансов. И от этого, знаешь, тихо и хорошо, в этом есть понимание и прощенье. Я не ждала тебя, и ты ко мне не пришел, мы не держим обиды и не храним вещей, но в этом есть такая легкость и простота, от которой мир становится поднебесным. Я распахнулась, и ты меня пролистал. Нашим страницам в одном переплете тесно, поэтому небо ясное. Журавли, бумажные, воздушные, неживые попарно поднимаются от земли, которую мы догнали и окружили. На земле начинается осень, ее шаги все отчетливей слышатся в воздухе напряженном… Время забытых лиц, запрещенных книг, время любить мужей, возвращаться к женам, верить и сражаться за рубежи, если успел остаться в земных пределах.
Все изменится, изменится неизбежно, и не выдаст ни жаркий выдох, ни резкий жест, если нас представят спящими без одежды на каком-нибудь затерянном этаже. Нас не выдаст ни смущение, ни улыбка, здесь бессильны Милтон Эриксон и петля. Нас представят по ошибке и как ошибку – потому что больше нечего представлять. Нам спокойно спится врозь или спится с кем-то, говорится друг о друге без суеты. Мы не прячем ни любовников, ни скелетов – открывай шкафы, увидишь: они пусты. В этом есть свобода выбора и свобода говорить о том, что выбрано, не таясь.
Вместе с нами изменяется время года.
Спелый плод на землю падает,
рвется связь.
Эта осень будет солнечной, будет нежной - сочным яблоком лежать в золотом меду.
Если нас представят спящими без одежды, пусть придумают халат и прохладный душ.
Выходя из утра, как из наркоза, допиваешь то, что ещё осталось.
И почти Иванушкой станет козлик.
Но внутри сентябрь, пустота и старость.
Прохудился Бог, засорилась карма. Небеса студёней дамасской стали.
Прободная осень стоит за кадром – ради всех, что губы твои листали
[если сможешь вспомнить – попробуй сверить, а не сможешь вспомнить – забудь, не парься].
Лишь одна волшебно целует веки, лишь одна небрежно ломает пальцы.
Попроси добить тебя и пощады – предложи ей выбор, давно пора бы.
А затем в стихи приходи – прощаться [пусть они рассыпятся на караты –
красота умножится в обречённом].
Но пока в запое, в тумане, в прозе
Отбирает мысли твои девчонка с невозможным именем Очень_Осень,
Завершиться точкой равно кощунству.
Сквозняки измучались на дилемме
И шестым назначили это чувство, не трудясь придумать определенье.
Мой заполярный мальчик, тебя читать столь же опасно, как думать, что мы всесильны.
Осень - отличный снайпер. Тем паче та, лучшая. В ней тамагочи и апельсины
Сами тянулись к ладони [отвергнув знак "не парковаться"] с претензией на родство и
Вдруг принимали глубокую веру в нас - мир, отрицавший, что он испокон раздвоен
Выстрелом в воздух. Где гильза упала ниц - произошла строка, развернулась книга.
Сколько своим безумием не клянись, тысячи чувств напролёт перебрав по никам
В поисках нежности - нежность всегда одна, очень родная, естественная. А те, что
Мы под неё пытаемся подогнать каждым спонтанным порывом снимать одежду,
Каждым прикосновением_чтобы_знать - это такое плотское и простое.
Нежность хранит междустрочная новизна - эхо без слов. И когда ты его достоен,
Можно любить. Остальное допишет дождь, в серые окна луж снизойдя кругами,
Словно через небесное решето выпадет осень и будет уже другая.
Кто был загадан? Не помню лица. Антигерой был не мной нарисован.
Татьяна Ткачёва-Демидова
Доброе утро(?)
Рассвет угреват яростью листьев в свободном полёте. Жёлтый десант закалён убивать летнее эго бульварных полотен, он возвращается каждый сентябрь – с новым, вдвойне увеличенным, пылом. Чувствуешь, как вдохновеньем смердят все, кого всуе я недолюбила? Нежные дети опасной игры, первые ласточки непостоянства. Осень и вас довела до иглы – боли, которой не надо бояться. Выдала крылья, забыла про нимб [нанотираж, ограниченный выпуск]. Если случайно крыло обронил, тут же тебя забирает винил – к агнцам, послушно готовым на выпас. Осень талантлива взглядом на плен, в нём не бывает случайных восстаний. Через винил начинается плеть – лучший художник и лучший наставник. Порка дождями блаженна извне, одновременно внутри освещая путь для того, кто останется с ней, встав на пороге с простыми вещами. Время идёт, неоставшихся – нет.
Я никогда не считала мужчин, произошедших и убранных в память, тех, кто невольно меня научил технике "Осень – своими руками". Я собирала Её из любых – самых желанных и самых случайных. Первые версии были грубы, более поздние – быстро дичали, но ни одна не умела любить. А притворялась, дарила пажам знаки отличия – долгие шрамы. Властная Осень – всегда Госпожа – время предсказывать и искажать. Не потому ли мы с нею на равных.
и пока ты там в кабаке заливал печали виски или текилой
я училась жить без тебя, тренировалась, искала силы
я с упорством ребенка пробовала улыбаться,
скрещивала за спиной пальцы:
«только бы не сломаться.
только бы не сломаться»
и пока ты там томно курил кальян,
танцевал, напивался и падал,
вспоминал меня, жаловался друзьям, какая ты падаль,
может, стоило все поменять и остаться,
я стискивала зубы:
«только бы не сорваться,
только бы не сорваться»
и пока ты там репетировал на очередной девице
взгляд этот бля#ский, пресс свой стальной и бицепс,
остро шутил, угощал ее асти, просил раздеться,
в голове билась мысль: «скорей согреться.
мне экстренно нужно согреться»
и пока ты там центр компании, завсегдатай потасовок,
резидент ночных клубов, звезда городских тусовок,
я привыкаю подолгу тебя не видеть
каждый вечер: «только бы не начать тебя ненавидеть,
только не ненавидеть»»
и пока ты там собираешь вещи и строишь планы,
на лето/будущее, складываешь чемоданы,
выбрасываешь последнее, что от меня осталось,
я заклинаю: «только бы забывалось,
скорее бы забывалось»
и пока я здесь научусь ходить без твоей руки,
как учатся дети, поднимаясь, стискивая кулаки,
посмотрю как ты бежал отсюда,
потом вдруг вздрогнул, остановился и оглянулся
и подумаю «только бы не вернулся,
только бы не вернулся»
ты как-то там поутихнешь, задумаешься, рассеешь смог:
«видишь, ты без меня научилась, а я без тебя не смог.
самого себя не получается обмануть.
научи меня, как тебя вернуть.
покажи мне обратный путь» .
Я знаю только одну причину разрушившихся отношений, она совсем не связана со штампом в паспорте. Недосказанность. Все начинается с нее. Слова, эмоции, подозрения, сомнения сдерживаются, остаются внутри, гниют. Так может продолжаться несколько лет, потом взрыв — и ничего, кроме пустоты.
Нас не уносят ветры - нас держат крыши. Мы, в свою очередь, держим стакан и слово
За идиотов, которых не будет ближе, если сентябрь подозрителен и неловок.
Нас, безусловно, глупо не опасаться - пальцев в переплетении, губ в игристом.
Осень - такая девочка - леди Санса - просто мечта любого авантюриста,
Но без автографа Мартина на форзаце.
Путаясь в образах, сложно казаться проще, сложно писать доступно о запрещённом.
Это как будто прятаться в богороще и ощущать условную защищённость,
А представлять толпу, палача и площадь.
Город у нас в раскладе всегда крестовый, осенью опалён, потому опален.
Каждый, кто был вдохновением арестован, перебирая струны случайных спален,
Знает его значенье в игре престолов.
Всё, что могло случиться, уже случилось. Произошло, исполнилось, наступило.
Камера вышла в утро - собрать лучистость, так за чумой выходят во время пира.
Щёлкнул затвор, и на снимке кристально чисто.
Последнюю ночь забываешь быстрей всего.
По-моему, просто память идёт на помощь,
И ты её с этой женщиной не знакомишь,
Циничной ухмылкой сдерживая зевок.
В число твоих фишек не входит болеть не_той.
Поскольку из гадких утят и простых лягушек
Принцесс не случается. Вскользь помечтаешь в душе,
Вернёшься на землю и выключишь монитор.
Над пропастью сна, там, где луны горят во ржи,
Твой памятный опыт, который нечестно нажит,
Последнюю ночь защищает. Но только нашу.
А после неё не считается, ты не жил.
Последняя ночь чертовщиной не солит внутрь,
Не просит пощады, не клинит тебя по полной.
А первую помнишь, настолько детально помнишь,
Что хочется выпить. И сдохнуть. И всё вернуть.
Мне от Вас ничего не хочется.
Запишите это. Запомните.
Перманентное одиночество
стало лучшей подругой по комнате.
Мы, бывает, покурим с ней в форточку
да на тучки посмотрим волнистые...
Две затворницы неказистые.
Две души, преступившие черточку.
В этом городе принято плавиться,
и при том получать удовольствие.
На стене фотографии старятся.
Вы не помните имя? Да бросьте Вы.
Я, наверно, Вам многим обязана,
раз еще не исчезла из памяти…
Вы зачем-то веревочку тянете.
Я зачем-то веревочкой связана.
Вашим миром заведует радуга.
И, конечно, под радугой круто, но
мне от Вас ничего не надобно.
Я живу, как могу – то есть путано.
И пишу на манер одиночества,
и во всем вижу противоречия…
Вы еще не читали? И нечего!
Мне от Вас ничего не хочется.