Закрываю этот дневник!!!Думаю, что открою новый!!! Всем с уважением.
МЕНИНГИТ
(Байка московских студентов)
Случай был в одном из московских медицинских институтов. Учился у нас Юрка Петров, уже пятый курс кончал, когда начались занятия на Соколиной Горе. Там, как знают студенты медицинских институтов, находится кафедра инфекционных болезней. Вот мы туда на метро каждое утро ездим и Юрка с нами. Красивый, высокий, он уже тогда, похоже, все для себя выбрал.
- Хочу быть кардиохирургом, – говорит, – призвание мое в этом!
И учился – дай Боже всякому! Ничего не пропускал, не то что мы, убогие, а еще по вечерам в кружок кардиохирургии, а еще санитаром в этом же отделении, в кардиоцентре. Санитаром, правда, недолго – за трудолюбие его без малого через полгода в медбратья перевели.
И уж профессор его Юрочкой зовет, и вот он ночами на дежурствах с ассистентами чаи гоняет, особенно после тяжелой, « профессорской», операции. Мы и сомневаться перестали, видим – здорово парень в гору идет, и не по блату, как некоторые.
А тут начался у нас, говорю, курс инфекционных болезней. Юрка, как всегда, все исправно посещает, все, что надо, проходит, на занятиях и на лекциях – в первых рядах!
И недели через три переходим мы в менингитное отделение. Страшная это болезнь, доложу я вам! Муки и больному, и врачу, а хуже всего – почти неизлечимая она тогда была. Всех почти на тот свет спровадила.
Ну вот, мы утром туда приходим – маски, халаты, бахилы, – как в операционную. Идем по палатам, ассистент нас с больными знакомит. Почти все – молодые, почти все – безнадежные.
- А вот, – объявляет преподаватель, – наша Лерочка, познакомьтесь!
Подошел я поближе, глянул на больную – и остолбенел. Скажу вам, словами передать такую красоту нельзя! И ведь даже болезнь с ней ничего не смогла поделать. Только глаза стали еще больше, только сияния в них прибавилось. И бледность, и бедность, и горе, и болезнь – все настоящей красоте на пользу, все ей нипочем!
Тем временем занятия у нас подошли к концу, мы вышли, разоблачились, помылись – и по домам. На метро сели, и когда уж почти всю ветку отмахали, кто-то сказал:
- Ребята, погодите, а Юрка-то где?
Глядим, а его и вправду поминай как звали! Ну и подумаешь, какие дела – парня с друзьями после учебы нет! Дел-то, может, и никаких, а только на этот день сам министр оперировал. Профессор Юрку лично пригласил, в знак особого расположения, вроде как своего. Юрка об этой операции нам все уши прожужжал, одними терминами затолок. А тут – нету его!
- Ладно, думаем, – заехал домой, а потом уж на кафедру.
Но только и завтра, и послезавтра Юрка с нами домой после занятий не возвращался. И утром его с нами нет, и вечером тоже. А через неделю наш ассистент меня, как старосту группы, вызвал и говорит:
- Знаешь, Миша, ведь у нас здесь почти что не ЧП. Юрий Петров из твоей группы ведет себя странно, дело дошло до директора института, приказал он нам с тобой посоветоваться.
- Ну, – думаю, – если академики со студентами стали советоваться, то случай и вправду из ряда вон.
- Юра ваш, – продолжает тот, - сутками около Валерии Земцовой сидит, ухаживает за ней как не всякая мама, и никуда уходить не желает. Мало того, что это непорядок, но ведь так и до беды недалеко – заразится парень! Вчера и я с ним говорил, и зав отделением, и сам шеф, а он даже не шелохнется! Сидит на стульчике, Лерочку свою за руку держит, глаз не отводит.
Вот мы срочно всю группу собираем – и в менингитное. А Юрка там. И все в точности, как ассистент говорил. Он ей и воду подает, и губы смачивает, и простыни меняет, и горшки выносит.
- Юрка, – я ему говорю, – ведь неудобно – молодая девушка, а ты ей судно подкладываешь.
– Это ничего, – почти смеется он, – ведь мы муж жена!
Ну, мы и вовсе обалдели. Он, оказывается, втихую вызвал нотариуса, и с этою Лерою умирающей расписался. По обоюдному, ясное дело, согласию.
- Я его отговаривала, – шепчет Валерия, – а он ни в какую. Чуть не насильно за себя взял. И зачем я ему такая? – А у самой, как на Юрку смотрит, глаза еще больше светятся.
Мы еще их поуговаривали, а потом и рукой махнули. Ректор вызвал Юрку к себе, дураком обозвал, но – сердце доброе – академ по уходу за больной супругой все-таки дал. Юрка с тех пор и вовсе в менингитном пропал. А только менингит – не грипп, он свое брать начал. Истаяла
Поразмышляем над длительными и обыкновенно бесперспективными потугами власти вот уже более сотни лет улучшить, модернизировать, далее - по желанию заказчика любое слово - русскую (пусть даже и российскую) медицину. Вопрос - зачем? Ответов, как всегда может быть несколько. Первый - технический - усидеть одной тохес на двух, а по возможности и на трех стульях. При бесконечной нехватке врачей ( читай - медсестер и санитарок в том числе) смочь одним человеком обслужить полгорода. Без комментариев. Умному достаточно. Второй - экономический - личнокарманный - создать условия мутной воды и беспрепятственной ловли рыбки. Это, разумеется, возможно, когда воды время от времени мутят. Кстати, вы не заметили - советские и постсоветские ( что в моих глазах равно .... ственно) кризисы проходят с частотой 12 - 16 лет. Почему? Подрастающее поколение красных бонз тоже, как ни странно, нуждается в деньгах. Папаши и стараются. Третий - идеологический. Кто образовывался из русской интеллигенции, особливо из врачебной, отчетливо и ежедневно наблюдающей проблемы и боли простого народа так сказать изнутри, а не с вершин всевозможных Монбланов? Революционеры, точнее - оппозиционеры! Точнее? Медики России! Кто первый подавал свой голос протеста против( чертова тафтология) существующих несправедливостей. Медики России вкупе с прочими интеллектуальными слоями страны. Почему подавал? Был независим экономически! И социально, ибо лечил как умел, как подсказывала совесть и закон! И брал денежку! Да-с! Утром, как Пирогов. А вечерком топал к бедным, как тот же Пирогов, Гааз, все Семашки, Боткины и иже с ними, и выписывал лекарства беднякам за свой счет. ЧЕТВЕРТЫЙ - далеко не последний -ЛИЧНОСТНЫЙ. Бонзам Росси всех мастей и окрасов нестерпимо видеть, когда кто-то живет хотя бы вровень с ними, не говоря уж - лучше них! Последний - кризисно управленческий. Невозможно, господа хорошие, государству регулироватьб такую машину, как МЕДИЦИНА! Невозможно. Вы непременно скатитесь к усреднению, даже при самых лучших своих замыслах и начинаниях. Отдайте богу богово, а кесарево - кесарю. Оставьте государственным скорую помощь родовспоможение и детство. И займитесь модернизацией сових кабинетов и кабинетиков. Вдруг там что лишнее найдется: лишний стул, стол, лишний помошник для подавания чаю и ночного горшка, лишний рублик, недоданный простому, кормящему вас, между прочим, работяге, и тому подобное. Может быть, обнаружится лишний кабинет, офис, министерство и ведомство, лишние охранные системы, дачи, сады и огороды. А? А медицину оставьте в покое, она и без вас себя прокормит, и народ вылечит, и вас, между прочим тоже. А то неровен час, придут молодые да бойкие, да и начнут брать не за вшивый больничный по 500 вшивых рублей за лист, а за то, чтобы вы и иже с вами, не дай Бог, конечно, не вышли из больнички вперед ногами? А? Как вам такая перспективка? С неуважением -СТАРЫЙ ДОКТОР. Еврей, как Альберт Эйенштей2 и Чарли Чаплин, между прочим.
Уезжаю, – сказал он друзьям, – в Израиль. Вот уж страна – не нашей чета – природа, история, люди! Говорят, даже деньги дают! Чтобы там, значит, жили. Так что я собираюсь, а остальные – как хотят. И вот такая песня на каждом шагу, чего ни коснись. Про погоду говорят – лучшая в мире погода в Израиле, про женщин – красивей евреек никого не найти, про экономику – так постабильней тамошней – поискать, и все в таком же духе. Короче говоря, не прошло и трех месяцев, как собрался наш Сашенька, билетик купил, визочку получил, оформил все, что полагается, а вечером собрал у себя всех друзей и знакомых, и устроил пир горой. Веселились, песни орали до утра, потом посадили его в такси – и в аэропорт! Вдруг вечером глядят – а он уж дома, сидит, как ни в чем ни бывало, телевизор смотрит. Его расспрашивать – что, да как, а он надулся и молчит. Хорошо еще, что у Леши Свиридова в аэропорту знакомая была. Она и рассказала, что прошел Санек и контроль, и таможню, а как посадку объявили, вдруг повернулся – и к выходу! Да так быстро, что никто и опомниться не успел. А ночью, говорила Людка, приходящая Сашкина жена, бормотал Санек что-то во сне, плакал, кричал даже, просил у кого-то прощения, обещал исправиться! Но меньше чем через месяц началась та же история: разговоры снова только про Израиль: да как там хорошо, да как там люди живут, да что там свобода. Я, – говорит, – дня здесь не останусь, минутки даже, так что будьте, граждане, здоровы! Снова пошел хлопотать, снова виза, посольство, билет на самолет, и вот садится Санек в такси, приезжает в аэропорт, подходит к турникету, а потом вдруг поворачивает – и домой. Сломя голову. А ночью до того разволновался, что с ним сердечный приступ приключился, машину скорой помощи вызывали, в больнице неделю лежал! Врачи при выписке сказали, что предынфарктное состояние случилось с Саньком, что нельзя ему ни переездов, ни перелетов, а пуще прежнего – нельзя ему волноваться, ну вот ни капельки! А уж в Израильском посольстве не знают, что и делать. Даже приезжали к нему, беседовали. А он и им про старое: мол, Израиль – это рай на земле, а здесь ему воздуха не хватает, не говоря уж про тепло, и чем скорее он отсюда уедет, тем лучше. Старая песня, одним словом. Знаете что, уважаемый, – ему говорят, – мы, собственно, не против, чтобы Вы у нас жили. Но уж Вы тоже определитесь, пожалуйста, как-нибудь! Я определился, – кричит он им в ответ, – дня тут не останусь! Тогда, чтобы Вы нас опять не подвели, мы Вас сами уж до аэропорта доставим и на самолет посадим, для верности. Согласны? Я в машине поеду – не поверю, в самолет сяду – не поверю, а вот как на вашу землю ступлю – до смерти напьюсь! От счастья. И вот уж утром в пятницу приехали за ним, в машину посадили, до аэропорта довезли. Пошел Санек веселый, радостный до турникета, вот и турникет миновал, контроль, досмотр. Потом вещи в багаж сдал и к самолету поехал. И вот тут вдруг ударило Саньку под сердце, в голове замутило, сдавило что-то в груди! Перед глазами туман, сизый такой, плотный, стелется, идти не дает. Ноги вязнут, воздуха нет – а рядом стоит кто-то в платье из простого ситчика, да в платочке сереньком. Держит Санька за руки, не хочет отпустить! А потом будто ветерок подул, тихий ветерок, ласковый, разогнал туман, сгинула та женщина, и оказался Саша Гольдман посреди чудной и незнакомой долины: позади море плещется, кругом песок да камень красный, жарко, а впереди шум, как морской. Шум все ближе, ближе, и вдруг понял Санька, что это голоса. Много, много голосов. Люди, море людей! Сам Израиль, прекрасный и загорелый, шел ему навстречу. В странных каких-то накидках, с бубнами, веселые и босоногие, люди пели, плясали, смеялись, музыканты играли простую, но необыкновенно славную мелодию, все протягивали Саньке руки, кто-то сунул кусок лепешки, женщины заглядывали ему в глаза, мужчины хлопали по плечам, дети задорно хохотали. Бешенная Хава Нагила сводила с ума, звала и манила, люди кричали и прыгали как сумасшедшие! Праздник! Праздник. Пляшите евреи, у вас гость, дорогой гость, долгожданный. Засмеялся Санька, вскинул голову и потерялся в толпе. Пошел наш дружок в бесконечное и веселое путешествие со своим народом, в которое и мы все когда-нибудь отправимся, рано или поздно. Все. Без исключения!.. … Но, знаете, когда скорая помощь увозила мертвое тело, почудилось одному из фельдшеров, что какая-то женщина, в русском будто бы платке, как ребенка, держит Сашку на руках, качает, к себе прижимает, да приговаривает: Спи, Сашенька, спи, маленький, не бойся, деточка, никому тебя мамка не отдаст, ни бабаю, ни серому волку, ни чужому дядьке! Спи, Санечка, спи, родненький! 2004 г.
На могиле самоубийцы
Я кончил счеты с жизнью – ну и что ж?
Прохожие – не надо укоризны:
Ведь в том краю, не видя ваших рож,
Я много больше счастлив, чем при жизни!
Автоэпитафия
Здесь доктор спит среди своих больных,
Поскольку он не лучше остальных!
Великому врачу
Он был талантлив – это однозначно,
Из тех, пред кем болезни отступают,
Он всех лечил, причем всегда – удачно.
… А вот себя не вылечил –
Бывает!
А этот за оградою высокой
В могиле дорогой своей лежит.
Усопший только темп и знаменит,
Что рядом с ним покоится Высоцкий.
Вот спит смельчак, ему не страшен Ад,
Поскольку здесь, в России хуже во сто крат!
За что сегодня в Ад попал
Не вор и не злодей?
Он был министром.
Он мешал
Врачам
лечить
людей.
***
Здесь спит андроид – сложная игрушка,
Что ж! Тут науку нечего винить,
Он умер просто потому, что душу
Профессор не сумел (успел) ему пересадить.
Я С ТОБОЙ, ИЗРАИЛЬ!
Автоэпитафия
Здесь доктор спит среди своих больных,
Поскольку он не лучше остальных.
Вот этот за оградою высокой
В могиле дорогой своей лежит.
Усопший только тем и знаменит,
Что рядом с ним покоится Высоцкий!
Не вор, и не злодей?
Он был министром, он мешал
Врачам лечить людей.
Прохожие – не надо укоризны:
Ведь в том краю, не видя ваших рож,
Я много больше счастлив, чем при жизни!
***
Сегодня женщина моя грустна
И плачет всё, а почему – не знает,
В пустой и темной комнате одна
Молчит, о чем-то думает, вздыхает…
Глаза ее большие слезы льют,
А я твержу, что это просто нервы,
И все шепчу: Люблю, люблю, люблю!
От жалости и трусости, наверно.
О, этот страх мне друг давным-давно!
Он там, внутри, гнездится и тоскует,
Живя с моей любовью заодно,
Незримой цепью две души связует.
Как горек мед любви, поверь,
Как сердце полнится страданьем,
Боязнью вечною потерь
И непривычкой к расставаньям!
***
Стихотворение – внезапный проблеск света
Средь пасмурного дня длиною в жизнь;
Непредсказуемость – материя поэта
На тонкой грани истины и лжи.
***
Жизнь для поэта вечно будет стервою:
То вверх, то вниз, то славят то – плюют!
Талант к тому ж такая штука скверная:
Сегодня дали, завтра – отберут!
Мои друзья!
Не судите строго старого доктора, так долго не появлявшегося в вашем благородном обществе. Все это из-за того, что наше правительство продекларировало реформу здравоохранения, не помню уже, какую по счету!
Первое - одноканальное финансирование. Перевод - что потопаешь, то и полопаешь. Еще проще - вам дают план, т.е. то количество посещений, которые вы обязаны выполнить. А к плану - цену каждого посещения. Причем, зарплата и кое-что еще выплачиваются именно из этих денег. А моя маленькая сельская амбулатория, обслуживающая маленький поселок, разумеется, по определению, сей план выполнить не может. И тогда меня и еще пару медработников сокращают (читай - выбрасывают на улицу). Весело! Поселок остается практически без врача.
И моя амбулатория совсем не одинока, совсем! Вот теперь спросите себя, зачем сельское население лишают медицинского обслуживания, причем лишают планомерно, поскольку несколько лет назад было закрыто примерно 70% фельдшерских пунктов, внесенных в список нерентабельных, Теперь взялись за врачебные участки.
Господа Министры! Должен вам заметить, что вся ваша политика, на мой взгляд, направлена на одно - уничтожить мелкие медицинские образования, обрекая население, ими обслуживаемое на медленное вымирание. Это, господа министры, геноцид! Страна, мои дорогие, должен вам заметить, состоит не из одной Москвы... хотя, кому я это говорю! У нас, россиян, сидящих на нефтяной трубе - а это все же не копейки, надо полагать, а у нас нет денег ни на образование, ни на медицину, ни на культуру, ни ... не хочу продолжать. А на что, скажите мне, у нас есть деньги? Покажите мне эти статьи расходов, я все-таки народ, и это мою нефть вы так беспардонно качаете, не хочу верить, что в свой карман. Вы, мои господа, похожи на дурака-крестьянина, который полагает, что можно пахать на лошади, и при этом не кормить ее! Что ж! Продолжайте в том же духе! Только боюсь, что в конце концов вы получите Египет, но в России это будет такой взрыв, такая кровь, что мы все долго не оправимся. Так что продолжайте свои игры на здоровье и образовании - вы получите много интересного и неожиданного. С уважением - Михаил Тулуевский
Пост скриптум
Есть много болезней, страшных, как чума. Она убивает хозяина, но сама благополучно переходит к промежуточному хозяину
Есть много болезней, не слишком страшных, как грипп. Он и хозяина покушает - не убьет, и сам в живых останется.
А есть тупая болезнь - рак. Она растет из хозяина, жрет хозяина, и погибает вместе с хозяином. Вы, господа, и есть этот самый рак! в запущенной форме. Вновь искренне ваш - МТ
***
Едва затихнет город шумный,
Остынет пластик и металл,
И день – крикливый, злой, безумный
Скользнет за дальний прервал,
И вот тогда нашепчет вечер
Про холод призрачных садов,
Про неминуемую встречу
С прекрасной дамой вечных снов…
… Неужто вправду все серьезно,
В бокале яд, а не вино,
Любить и жить неужто поздно,
А сердце пусто и темно?
Но звуки песен безыскусных
Еще слышны издалека,
Моя невычурная Муза
Меня не бросила пока,
И сердца жар зима не студит,
Душа живет, поет, болит,
И женщина покамест любит,
И вдохновенье не бежит;
Что мне еще?
Весенним звоном
Спешу сменить зимы покой
И с ядом терпким, укрощенным
За жизнь бокал подъемлю свой!
***
Я жаловался Ангелу вчера,
Что, мол, идти по жизни нелегко,
Что, подошла осенняя пора,
А там и до зимы недалеко,
Чуть с виража – и вновь на вираже,
Неярок свет дневной, часов неровен стук,
Такая пустота на сердце и душе
Мой старый друг!
Как жить, когда одни долги кругом,
От горьких дум глаз не сомкнуть порой,
И дел невпроворот, не обустроен дом,
Неужто это старость, мой родной?
Ответил Ангел мой, явившись в полутьме,
Что я совсем еще ребенок и чудак,
Что жизнь всегда растет на пепле и золе –
Вот как-то так!
И что пока дышать не перестал –
Дыши, мой друг, расти детей в любви,
Ведь счастье жить пока еще никто не отменял –
Ну и живи!
… То ли во сне вчерашнем, то ли на самом деле
Мне показалось однажды, что наша Земля опустела,
И я один на планете живу, смеюсь и тоскую,
И все, что ни есть на свете, с тобою одной рифмую.
Рифмую тебя с разлукой, порою рифмую с бедою!
Рифмую тебя с судьбою, рифмую тебя с собою.
И жгучие темные страсти, и нежность, и грусть, и усталость…
Ты знаешь, и даже счастье недавно с тобой срифмовалось!
То хуже рифмую, то лучше, нимало души не жалея,
Рифмую тебя.
Потому что
других рифмовать не умею!
***
- Мой милый, мой милый, как страшно в ночи просыпаться –
Всё черные тени по стенам кружатся, кружатся!
- Не бойся, родная, все страхи исчезнут с зарею,
Не тронут нас тени, покуда я рядом с тобою.
- Мой милый, мой милый, зачем так на сердце тревожно,
Ах, воздуха, воздуха мало, дышать невозможно!
- Не бойся, родная, я здесь, волноваться не надо,
Мы окна откроем, мы впустим ночную прохладу.
- Мой милый, мой милый, что свечи горят еле-еле,
Ах, что там за женщина в черном стоит у постели?
Я вижу открытые двери и свет за порогом
Чей голос зовет меня, милый, с собою в дорогу?
- Родная, родная, что губы твои замолчали,
Откликнись, ужель мои слезы тебя испугали?
Зачем ты, любимая, так холодна, безучастна?..
… Не бойся, родная, я плачу от счастья, я плачу …от счастья!
Посвящение (В. Т.)
Шибко Ангелы Господни разлетались ввечеру:
К переменам, к передрягам, к непогоде.
Тучи ходят надо мною, надо думать, не к добру
Грозовые, обложные тучи ходят.
Остается притулиться в потаенном уголке
В старом домике с тобою, дорогая,
Остается поселиться где-то там, невдалеке,
Четки памяти своей перебирая.
И пускай луной беленый будет сад и водоем,
Чтоб вода шуршала маетно, чуть слышно,
И, конечно, мы с тобою, неразлучные, вдвоем,
И, конечно, соловьи, луна и вишни…
А повыше чтоб лампадка, да святые образа
На спасенье, на терпенье, на удачу!
У святого Валентина Валентинины глаза!
( Впрочем, это и не может быть иначе).
Да святится наш Создатель,что тебя придумал мне –
Краски чудные и тонкая работа!
И доныне мы с тобою на нетленном полотне
Сотню лет вдвоем, а может – день всего- то!
На беду или на радость листья старые шуршат?
Что нам листья! Пусть как годы опадают…
В небе тучи грозовые, в небе Ангелы кружат,
Друг для друга нас с тобою охраняют!
***
Танго
(Весна)
Мне лжет Зима, что все кругом – лишь лед, да холод!
А я не стар. Я просто так – слегка не молод.
Я твоего вина, Зима, отведал вдосталь!
Мне нынче жить, любить, творить легко и просто!
Прощай, прощай – мне не страшны твои ненастья,
Пускай придет Весна, пускай!
И свет погасит!
Я петь не стану о плохом, больном и прошлом!
И пусть я буду позабыт тобою, брошен –
Я все равно приду, вернусь на миг, на выдох,
Нам позавидует поэт, напишет в книгах…
Весна идет – как Жизнь!
Как Смерть!
Сквозь лед и холод!
… А я не стар!
Я просто так…
слегка…
не молод…
***
Там, на далеком Севере, где бродят
***
В сером френче, с трубкой вечной
Он заходит в кабинет,
Каждый вечер, каждый вечер
Зажигает верхний свет,
Он мне виден в окна спальни,
Я гляжу, гляжу, не сплю:
Это Сталин, это Сталин,
Сталин бродит по Кремлю.
Не Лаврентия ли списки
Там просматривает он:
В них японский, да английский
Враг народа и шпион!
Не Калининский ли ордер
Держит он ночной порой:
Там чины, заслуги, орден,
Может, даже и «Герой»
Подойдите близко-близко
Не живы и не мертвы,
Поглядите в эти списки:
Там, по случаю, не Вы?
И не Вам ли назначают
Пансион по самый гроб,
И не Вам ли заменяют
На пятнадцать
пулю в лоб?
***
Двенадцать, ночь, все спят давно
И звезды пялятся в окно,
Трезвонит телефон в квартире сонной,
За окнами луна в стекло,
А я кричу: «Алло, алло!»
Но нет ответа в трубке телефонной.
Эй, не молчи, ведь знаю я,
Что это ты, любовь моя!
Струится ночь по городам и весям.
Ты приезжай сегодня в пять,
Свиданья нам не избежать –
Мы встретимся и окна занавесим.
А ночь за окнами стеной…
Нет, это друг давнишний мой
Звонит мне в эту полночь издалека,
Уж я-то знаю – почему:
Там одному сейчас ему
Тоскливо без меня и одиноко!
Ночь и луна, пора бы
Преображение
… Все было, дорогие мои, в жизни Григория Ильича Белевского, были успехи и неудачи, были, надо признаться и женщины, и много работы, и приятные вечера в компании близких друзей, но было и то, о чем он вспоминать не хотел, не любил, при воспоминании о чем досадливо и болезненно морщился. Так вот, в ряду этих неприятных воспоминаний стоял в том числе и его великовозрастный сын-балбес. Звали сына Сергеем, было ему что-то около тридцати, и уж жизнь свою он покалечил – описать невозможно! К неполным своим тридцати годам успел Сереженька и посидеть в тюрьме, и жениться, и крепко побаловаться наркотиками. Так что неприятностей он доставил своему положительному папаше – не передать! И жил он поэтому в Тульской губернии, в квартирке из одной комнаты, кухни и ванны с туалетом, заботливо купленной отцом с намерением подальше спровадить сыночка со своего родительского горизонта.
И вот семнадцатого марта, вскоре после очередного освобождения, сидел Серега Белевский в своей тульской квартирке и соображал в тишине о том, где бы ему достать себе порцию «дури». Все прежние адреса позакрывались, новых Серега не знал, так что оставался только один адресок Грека, или, если угодно, Васьки Соболева, никогда не подводившего Серегу в подобных обстоятельствах. Надо сказать, что обстоятельства складывались весьма и весьма напряженно, поскольку необходимо было, во что бы то ни стало, «подлечиться», дабы ни под каким видом не допустить ломки. А она приближалась неотвратимо, и это чувствовалось и по тупой, еще не сильной головной боли, и по тяжести в ногах и по паршивому состоянию и настроению. Вот поэтому Серега, выйдя из дома, и не обращая никакого внимания ни на весенние ручьи, ни на теплое солнце, ни даже на красивых, нахальных голоногих девчонок, весьма недвусмысленно строивших ему глазки, пошагал ускоренным темпом к известной ему улице и дому. Однако, не дойдя и ста метров до Соболевского подъезда, он внезапно затормозил и повернул назад, уходя от злосчастного дома чуть ли не бегом по подворотням. И было отчего! Около искомого подъезда собралась толпа, там же стояла милицейская машина, и два дюжих милиционера выводили Грека под белые ручки из его же собственного дома. Вот таков был облом. Однако, твердо решив не сдаваться, Серега пошел по второму адресу, потом по третьему, потом безо всякой надежды поплелся на другой конец города и к концу дня уже окончательно понял, что в городе продавцов зелья шерстят по всей форме, и что в ближайшие дни никакой надежды достать наркотик ему не удастся. Оставалось идти домой и ждать. Уже разбитый невероятно, с останавливающимся в груди сердцем, болью во всем теле поднялся Серега к себе в квартиру и стал ждать конца света. И тот пришел! Двое, а может, и трое суток его выворачивало наизнанку, и Серега, истратив все свои небольшие силы на борьбу, затих, скорчился на своей кровати, ожидая смерти. И уже пришла она – прекрасная леди в белом, уже присела на краешек его постели, уже взяла его за руку тонкими ледяными пальчиками. Как вдруг, будто кувалдой садануло в дверь, она слетела с петель, и удивленный донельзя Серега увидел входящего в свой дом не очень высокого человека, лет так около сорока, одетого в светлые одежды, спокойного и весьма уверенного в себе. Он подошел, взял стул, приставил его к Серегиной кровати, сам сел рядом и положил Сереге руку на лоб. Невероятная боль и тоска вдруг отступили куда-то, Сереге стало спокойно и хорошо.
- Вы кто? – только и успел спросить он у нежданного своего гостя.
-
Ветер слово разлуки прошепчет негромко вдали
И замрет!
…И в поре предрассветной,
лишь замолкнут на миг
соловьи,
Я признаюсь тебе, точно зная, что эта любовь
безответна,
Как и положено быть настоящей, единственной,
поздней
и самой прекрасной
любви!
ВЕЗУВИЙ
Не надейся на милость, расплата все ближе, все ближе,
И не лги никому, что тебя я, как раньше, люблю,
Ненавижу тебя, и себя, и весь свет ненавижу,
Черным пламенем адовым бешенным испепелю!
Нет, не будет упреков, тебя я, не жди – не обижу!
Не пугайся, все это
Всем взрослым жителям Города днем предоставлялась работа, высокооплачиваемая, по интересу, выбранная для Вас специальным трудопсихологом, работа от души и для души, а вечером – казино, рестораны, бары. Для одиноких – лучшие, прекраснейшие женщины мира, одна из которых наверняка выберет вас сама, для семейных – уютные уголки, позволяющие на час или два забыться вдвоем среди роз и каштанов, среди вечной весны и благоуханных цветов. Увеселения всех мастей ждали на каждом шагу искателя приключений.
В городе, без сомнения, были вполне приличные заведения, в том числе и для семей, и для детей, и для мужчин, и для женщин. Но клубы и кружки по интересам заканчивали свою благопристойную работу в девять вечера, после чего зажигались огни над весьма не пристойными заведениями.
Да-да, там встречались и такие уголки, посещать которые состоятельный буржуа не мог себе позволить по причине не престижности таковых, мягко говоря. Однако, мужчины, втихую от женщин, почти ежевечерне пробирались туда, оглядываясь и вздрагивая поминутно, но все же шли, твердо веря, что его правоверная давно уж видит сладкие сны. А в это же время эта самая супруга, которой давно надлежало бы спать, тихонько кралась в свой запрещенный приличиями уголок, нисколько не сомневаясь, что любимый ее муженек давно храпит с газеткой биржевых новостей у телевизора. А их детишки, оставшись дома одни, без зоркого родительского догляда, в сладкой истоме включали телевизор на той самой программе, которую детям смотреть нельзя было ни под каким видом, но они их, конечно же, смотрели, пока родительское недреманное око было занято лицезрением иных картин. Я при случае расскажу вам, своим любопытным друзьям, и о тех заведениях, и об этих, и о программах по телевизору, и о многом другом, но не сейчас. И не потому, чтобы я был уж таким поборником морали – вовсе нет! – но время, время! – нам так мало отпущено, господа мои, того тонкого и хрупкого, убегающего и сквозящего мимо, эфирного и неуловимого, что зовется временем, что я не хочу даже останавливаться на таких пустяках. Пробежимте же мимо этого, такого желанного, отложимте его на сей раз до тех, лучших, времен, когда за чашечкой доброго турецкого кофе, которое так славно готовит мой верный Альфред, мы сможем об этом и поговорить, и обсудить все до мельчайших подробностей.
Но не сейчас, говорю я, потому что Город рос, разрастался как на дрожжах, и, надо сказать, не требовал от жителей никаких признаний в любви и лояльности, почти никаких клятв и заверений, почти никаких договоров! Нужно было всего лишь одно – по достижении трех лет жительства в Городе принести присягу его Президенту, получить Малую орденскую ленточку на рукав, продолжая служить верой и правдой своему новому Отечеству. Делов-то всего! Да на такого, замечу я, благодетеля рода человеческого, народ готов был работать и без всяких орденских ленточек, а уж с Орденом!.. И люди служили! Они ходили на работу днем, а вечером – в казино и рестораны, в дома свиданий и на зрелища, они вставали при первых звуках незатейливого, но прекрасного гимна, приложив руку к сердцу, сдерживая невольные слезы гордости и счастья. Многие через год или два уже были награждены большим нарукавным орденом, а кое-кто – и наголовным знаком величия, украшенным тремя бриллиантами среднего достоинства на приличном, замечу я, золоте. Все эти медали и регалии были разработаны, без сомнения, лучшими ювелирами мира и носить их считалось и большой честью, и, не будем скрывать, не меньшей выгодой.
Почти все свое время человек посвящал работе (с весьма приличным заработком, как я сказал) и семье. И слух о сказочном Городе ширился и рос, как цунами, и мало кто не просто хотел, нет – мечтал попасть в этот город, и мало кто уже явно или втайне не собирал чемоданы, готовясь переехать туда, желая там жить и работать.
Впрочем, была одна странность среди этого великолепия, одна, явная, видимая всем: ни единой церкви не строилось, и не было построено в нем. Не стояли здесь прекрасные и гордые костелы, не возвышались богатырскими шапками