Душа ободранная.
Не мусор, просто кожа слетела.
Слёзы просили - слёзы дали.
Содом, что это?
Он взмолился вчера, хватая меня за рукав влажной ладонью: "Господи, не забирай! Прошу!"
И снова предо мною - лишь его худые плечи, судорожно подрагивающие. И снова я на коленях, и он стоит собой меня заслоняя. Кричит в высь, а не докричится и до небытия. Хочет сохранить тишину и не замечает, как оглушает весь мир.
Одно время меня ужасно волновал вопрос: "Лучше быть психом или героем?" Я задавала его многим на анонимных асках.фм и спрашивай.ру, но в память врезался лишь один-единственный ответ.
"Смотря что ты имеешь в виду: большинство или меньшинство", - написала некто Р. - важный персонаж моего пласибно-паланиковского детства.
Эта песня не о доверии, эта песня ни о чём, - повторял пятнадцати/шестнадцатилетний Артём их общую с друзьями шутку.
"Непонятному можно придать любой смысл", - пожалуй, это самое поэтичное из всего, что я вынесла из Паланика. Пожалуй, я до сих пор отчасти живу таким девизом, оттого и играюсь с ничего не значащими фразами, психами и героями. Извлекаю мораль из воздуха.
Так же и здесь: ни большинство, ни меньшинство не имеет отношения к моему оранжевому стражу хотя бы потому, что я по-прежнему не знаю, кто он.
Вижу только: стоит, в темноту смотрит. И Божье имя из его уст - как оружие против меня же.
Это кульминация, даже развязка.
А чуть раньше он рыдал так безутешно, так горько. Обливалась солёной кровью его душа.
- Ты не сдержал обещания, - сказала я, как старшая, с долей осуждения.
А он плакал в ответ, не в силах и вдоха сделать.
С его стороны это - как истребление собственной семьи для любящего сына, как отказ супер героя спасать невинных. Как великое откровение и важнейший переворот.
- Тише, детка, всё будет в порядке. Ну что ты? - шептала я, крепко его прижимая, а одежда моя медленно становилась мокрой от его слёз.
Странное чувство. Раньше, давно когда-то, в эпизоде, имеющем номер "1", он смотрел с недоумением на влажные следы, разукрасившие его куртку и на мою темноволосую голову на своей груди. Не желал ни утешать, ни задавать вопросов, будто знал, что мне это не нужно. И верно знал, ведь таким образом я всего лишь пыталась дать понять, что доверяю этому нелюдимому, вечно настороженному комку.
Теперь же я прекрасно ощущаю дыру в его груди, сквозную, засасывающую.
- Если они запретят... я к тебе не приближусь, знай, - говорит он сдавленно, и внутренняя боль так нещадно прогибает тощее тельце.
- Если что-то случится... - начинаю я, как в сериалах.
Он злится. Вырывается, отталкивает, задыхается.
*
- Ты говорил с ним?
- Он не пришёл.
Ещё бы. Не по-геройски это - приходить жаловаться после того, как тебя отругали. Особенно к тому, кого сам всегда утешал. Даже если слишком страшно и больно - нельзя. Лучше одному в своей комнате сжаться и молчать, отбиваясь от младшей сестрички.
Потому что, лишившись надежды на концентрацию, я схватила его крепко и велела голосом столь твёрдым, что он даже не узнавался как мой:
- Прекрати немедленно! Возьми себя в руки и иди домой, займись чем-нибудь.
Закивал он сначала судорожно. Затем ладонь к лицу прижал, точно ударили. Ушёл. Пришёл. Вновь услышал. Ушёл.
"Унизили. Растоптали. Разбили", - думал примерно так, я уверенна, когда не желал больше видеть меня.
*
Это не мусор.
Похоже на нарывы. Может, на опухоли. Я даже не знаю.
И не знаю, что горше: то, что читали, то, что сказать не дали, осудили, отослали, некрасиво...
Как уж вышло, так вышло.
Главное - вышло.
Похоже на операцию. Очаг недуга удалили, организм спасён, но место, где отрава сидела, будучи пустым, болит куда сильнее, чем когда оно было полным. Оно скучает, кричит, нарывает. И вроде как не требует всё вернуть, а забыть, просто забыть - не позволяет.
Затянется ли? Или новое заражение?
Кто знает? Я - знаю.
Но я не могу.
Мелкие нарывы соскребли лениво, будто и вовсе не прикладывали усилий. Они здесь, снова рядом, идут по моим следам.
Но это - позже. Сейчас или завтра. А тогда только мысль: "Ничего больше нет. Нет прошлого. Нет поступков. Нет ничего, ничего больше нет. Чисто".
*
Однажды мне сделали больно. Ночью, под утро. Первым делом, морально, потом уж физически. И я заливалась слезами, лёжа на чужой постели, а он - проснулся в своей нищей комнате и смотрел в бледный рассвет, в светлый новый рассвет. Ко мне никак не обращаясь, ни слова не говоря в утешение.
Чувствовал всплеск эмоций и вздрагивал, потому что такое не спрячешь.
Непросто расставаться с любимым
Я люблю тебя, Кенни.
С днем рождения.
Слова бессмысленны, а пожелания наивны.
Правда - это ты, мой бессмертный.
Раньше писать заметки удавалось, не собирая воедино все душевные силы. Раньше заметки не были криками о помощи в никуда.
Раньше они содержали в себе смыслы и ценности. И не торчали в планах.
Боже мой. Боже мой. Все от меня оступились.
Я не хочу выходить из дома. Я не хочу возвращаться в школу. Я не хочу прекращать болеть. Я не хочу встречать Их, не хочу слышать, не хочу снисходительности, не хочу разговоров, ничего не хочу.
Время летит, ничего не происходит.
Много-много сцен осталось за кадром.
Я плохо пишу и пишу хуйню, к слову. Мне противно от своей пошлости. Мне мерзко от своей несдержанности.
Я зависима от ответов.
Время идет. Время идет. Время идет.
Мне уже даже умирать не хочется.
Я ничему не учусь, простите.
Я ни о чем не прошу.
Я низок.
В тихой комнате мы готовимся к встрече с будущим. Иногда учимся надирать задницы, иногда - поджимать хвостик и отступать, но чаще слушаем...
В тихой комнате с огромным столом и печатной машинкой "Любава" на самом деле почти не бывает тихо, потому что она впитывает звуки. Трубы шипят, кричат петухи на заднем дворе, кто-то ходит наверху, а чаще - носится, как слон, топая. Там также есть мы, и наши ручки робко скребут на бумаге очередную пародию на хорошую работу.
Потому ли, что заранее убеждены в своей никчёмности, мы так легко откладываем дело и начинаем разговаривать?
Она смотрит всегда внимательно и пишет быстрее всех. Её голос умеет варьировать от непринуждённого спокойствия до серьёзного тона экзаменуемого. Даже в черновике её почерк почти каллиграфический, её волосы - копна тёмных кудрей, её традиции - в Армении, а душа, кажется, всюду, где есть добрые люди.
Она из тех, у кого получается всё. По крайней мере, так думаешь, видя, как дурацкая отписка в её исполнении превращается вдруг в завершённый и смысловой текст. Пока ты заикаешься и выдумываешь, не в силах расшифровать собственные уродливые иероглифы, она читает тем самым рассудительным тоном, и А.В. кивает, соглашается, даёт пару советов по улучшению.
Она совершенно точно выше нас двоих, умнее, способнее. Даже тупиковые задачи в результате она разрешает успешно. Она исполнительна, старательна и трудолюбива. Она всё делает раньше нас. Она всё делает лучше нас. Но оттого ни мы, ни она не меняем тёплого отношения друг к другу.
Она никогда не комплексовала из-за внешности, она всегда слушалась старшего брата. Она терпеть не может алгебру, но всё же учит её. Она видит мораль в каждом дне и порой даже пишет - кратко и чувственно.
Когда мы входим в комнату, она уже что-то делает, её лист исписан наполовину. Когда она входит в комнату, мы жуём конфеты и охаем-ахаем над сложностью новых тем. Она всегда может что-то сказать. Она всегда сердцем чувствует, что нужно сказать.
Когда мы откладываем ручки, разговоры всплывают самые разные. Иногда она рассказывает о мальчике, который ей нравится. Иногда о своей сестре, попавшей на телевидение. Иногда о множестве девочек "очень даже неглупых", у которых всё-таки случились неприятности.
Она смеётся моим истеричным шуткам. Иногда смотрит раздражающе снисходительно, но я знаю - таков её тип - и прощаю те взгляды.
Она обсуждает с нами платья на выпускной, фото-выставки, поэтов и концерт Ланы Дель Рэй, на который то ли идти, то ли не идти.
Она выше нас и, возможно, знает об этом. У неё - свой стиль, а потому я не пытаюсь оказывать влияние. У неё - далёкий мир, а потому я не пытаюсь приблизиться.
В её твиттере записи о классической музыке, баллах на олимпиадах, фильмах и своём личном мнении.
Я ничего о ней не знаю кроме того, что таких, как она, не то чтобы много и не то чтобы мало.
Она - очередной человек, перед которым я никогда не раскроюсь.
Я обещала ещё в том же классе. Как только написала, так и зареклась вновь.
И пора выполнять, того требует Джишка из прошлого. Джишка-8, звучит как граната какая-то.
Гранатой я и была.
Здравствуй, девочка лет четырнадцати. Вернее, мальчик, прости уж, прости. Я пишу тебе, ни много ни мало, из вселенной под названием 2013, из галактики "11-й класс", с планеты "17-почти-совершеннолетняя", с материка "Девушка, а не парень", из страны "В отношениях", из города... Далеко, в общем.
Видишь же, да?
Джишечка, нет, не видишь. Ты, черноволосое чудо в клеточку, осталось раздираться за этим же столом между ненавистью к себе и страданиями от ублюдка-Данни.
О да, я назвала твоего Брата ублюдком! Тебе не послышалось, единомышленник.
А знаешь, почему? Я скажу, а что тут такого? Всё равно узнаешь сама.
Джи, подонок-Майки сбросит тебя с небоскрёба в тот самый миг, когда ты, стоя на коленях с белым флагом, будешь молить лишь об одном: "Протяни руку". Когда любовь будешь готов предать из-за него, Джи!
Здравствуй, девочка, лет четырнадцати. Ты ещё не разбита, ты собрана, крошечка.
Фанатка, фанаточка. Смиренно любовь хранишь. Глаза поднимаешь на небо с мечтой разделить мимолётной случайностью Его взгляд.
Кто знает, может, и разделила?
Ты, главное, верь: в параллельные миры, в силы кошек, в будущее, в себя...
Ты, главное, мечты рождай и чувствуй нутром суть.
И время тихоокеанское не забывай проверять. А вдруг он сейчас?.. А вдруг?..
Ты убеждена, что делишь с ним воздух. И правильно делаешь.
Так держать, Джишка. Так держать.
Хотя бы потому, что ты, малышка, сделала всё правильно в отличие от другой твоей преемницы.
В отличие и от меня.
Потому, не сдавайся. Что бы они ни сказали.
Гни своё, Джишка. На то ты и взяла его имя, деточка.
Будь мне примером. Храбрая, наивная, независимая и верная.
Ты была очень хорошей героиней своего времени, просто любила не тех и не любила курить.
Всё меняется. А меня бы ты, наверное, осудила сейчас.
Нервный ты комок самокопания.
***
Вот твой текст:
Как же мы изменились.
Я изменился.
С того времени.
Четвёртый класс, чёрт возьми!
Вот были времена.
Зажигай же, зажигай!
Хорошие?
Наверное.
Но там нет и половины моей жизни.
Па-аехали-и-и!
4А: Настя - девочка с лохматым хвостиком и странной чёлкой с левой стороны, отстриженной в подражание ***.
8Г: Насть - унисекс. Чёрные волосы, вырваны спереди. ( Как сказал Данни - "Эээ... нервный срыв...")
11В: Настя. Даже порой на "Вы" в магазинах, в электричках, с репетиторами. И иногда, если не обращаются, становится неловко до возмущения. А вот на тетрадях, листках с контрольными - не Анастасия, ни в коем случае. Даже после замечаний - Кантемирова Настя. А волосы...
А что волосы? Та же дыра не зарастает, ибо движения не лишаются навязчивости. В этом мы с тобой по-прежнему родня, Джишечка. Только я теперь совсем-совсем на таком не концентрируюсь, да и никто из окружения не открывает рта.
А цвет не чёрный, Джи. И не красный даже, хотя был он чуть больше года в виде весьма сомнительном. Сейчас и на то не тянет. Неприятный. Рыже-облезлый. Небрежности цвет. Цвет нищебродства.
4А: Настя мечтает о кудряшках.
8Г: Какого хера они вьются?! Где выпрямитель?
11В: Вообще насрать. Порой выпрямляю, если уж совсем необходимо, а так... Начиная с осени собираю в мелкий хвостик сзади. Причина? Чтобы навязчивые движения не обострялись. У меня же их прибавилось.
4А: Отличница. Дневник с котёнком. На зубах пластинки. И они разной длины.
8Г: С трудом тянет на тройки. Тетради исписаны строчками из MCR. ( А зубы всё равно, как у бобра xD )
11В: Тянет на нечто, похожее на оценку, в 90% случаев благодаря Саше и Вате. Вате больше. Как сдавать ЕГЭ - один хуй знает. Репетиторов дохрена и выше.
А тетради вот, Джи, ничем почти не исписаны. Слов нет. Оно как-то не вовремя от меня ушло, неожиданно. Не помню даже, когда, в 9-м или в 10-м...
4А: Саааалочки) Бьёт Санька учебником по математике))
8Г: " Нет! Нет! Нееет! Я не могу тебя ударить! ААААА!!!!" - не садист.
11В: Иногда вскрывается память о пощёчине. Иногда о карандаше в чужом брюхе. Иногда о Кенни, истекающем кровью. А в целом - шрамы на мне шипят лишь о самонаказании, не больше.
4А: Обожает Симс 2.
8Г: Обожает Симс 3.
11В: Мечтаю поиграть в Симс 3 "Сезоны", чё-ёрт, как же мечтаю-то, Господи-и!
4А: Пишет рассказ про котёнка в тетради в крупную клеточку.
8Г: Черновики NC-17 в тетради по информатике.
11В: Не вышло у меня до сих пор нормальной НЦ-ы! Так что, не выёживайся, Джи. А вот фики уже публикуем. И на том спасибо.
Ты же, дуралейка, даже не представляешь, в каком фандоме состоится твой неповторимый дебют!
4А: Опаздывает в школу, потому что живёт на другом конце
- Нет, серьёзно, Кенни, так нельзя жить. У меня нет машины – и мы тащимся через весь город.
- Ну давай такси возьмём, - пробормотал он, не глядя на меня.
- Сдалось нам это такси! Тебе надо получить права.
- Я не хочу получать права. Придётся держать экзамен вместе с пятнадцатилетками, а я уже слишком большой для этого. На меня все будут коситься, мне будет неловко.
- А если в тридцать пять ты захочешь сдать экзамен, это будет менее неловко?
Я не могла прекратить возмущаться и не могла оторвать взгляд от его мокрой футболки. Каждый порыв закатного ветра невольно отзывался в теле дрожью – настолько я, казалось, его чувствовала.
- В тридцать пять это будет хотя бы смешно, - он улыбнулся, продолжая смотреть вперёд невидящими глазами, - В тридцать пять я бы не стал стесняться. Затусил бы с подростками.
Когда я остановилась, он сделал ещё несколько спокойных шагов вперёд, и лишь мой звонкий оклик вернул осознанность в его взгляд. Без помощи слов, одним только выражением глаз он адресовал мне знакомую снисходительность: "Ну сколько можно нести глупости?"
На самом же деле, он, конечно, ни капли не мёрз – в воздухе парило душноватое тепло позднего мая. Несмотря на достаточно поздний час, небо над многоэтажками только начинало темнеть, блестящие звёзды проступали сквозь розово-голубую бледность. Вдалеке проносились машины, но даже их настырный шум казался чистым, приятно-естественным, частью живой природы.
День умирал. Я с грустью прокручивала эту мысль, глядя в бездонность заката. Умирал этот великий день, обещавший изменить течение чьих-то судеб. Наших судеб, пусть я и была к тому почти не причастна. Казалось, умирающий день забирает с собой нечто важное, часть нас самих. Вероятно, поэтому странное беспокойство ползло по моей спине, такое неотступное и необъяснимое.
- Тебе осталось только снять свою куртку и накинуть её на меня, – улыбка прошлась по его губам, но тотчас канула в бесцветную задумчивость.
Из голоса его давно пропал артистизм, рассеялась вдохновенная торжественность. Его голос стал таким же, как он – до хрипоты уставшим, безмятежно расслабленным, пропитался опьянением, но совсем незначительно.
- Я знаю, что тебе это не понравится. Да и неэстетично будет, - смешок всё же выпрыгнул из груди при мысли о Кенни в моей крошечной кожанке, но быстро растворился, не оставив на душе никакой весёлости.
- Всё будет в порядке, Бэнди, - вдруг заявил он с утешающей уверенностью.
Я застыла, испуганная столь умелым прочтением мыслей, которые даже для меня самой оставались несформулированными.
- Расскажи уже, что тебя обеспокоило, - попросил Кенни.
Меня уже откровенно передёрнуло. Это было свойственно Кенни – внезапно считывать недоступное – но я каждый раз дивилась одинаково.
- О чём ты? – взгляд впился в него в попытке понять, что же делает его настолько особенным, но наткнулся лишь на знакомую коварную перчинку.
- А то я не знаю этот твой мрачный видок, - сказал Кенни пронизывающим тоном, - Что тебе не понравилось? Скажи, я ведь должен понять.
Я выдохнула, шаг замедлился непроизвольно. Мне никогда не удавалось утаить от Кенни даже самых крошечных чувств. Потому что мне никогда не хотелось. Кенни был моим слушателем, моим утешителем, он был моим всем, как бы смазливо это ни звучало.
- Самми… - я уставилась вниз, простонав её имя, но быстро опомнилась, привела голос в
Духи и призраки казались знакомыми среди той прозрачной темноты, где я спал уже несколько часов, а может, и месяцев. Они не звали меня - просто висели в каждой грани пространства, смотрели без глаз, слушали без ушей. Имея крошечные рты, они молчали.
Подводные джунгли, состоящие из сгустков спермы - вот на что походила обстановка в том бункере. Я не был заперт, однако, не мог уйти. Не мог слиться со своим телом воедино. Голова была холодной и пустой, глубинный воздух заполнил лёгкие до отказа, засел там настолько прочно, что груди почти не приходилось вздыматься.
Всё моё было при мне - ничего. Один только воздух, отравленный морской солью, и бесцветное дно, песком впивавшееся в пальцы. Всё, что удалось утащить с того света. Слишком мало, чтобы шагнуть дальше. Слишком много, чтобы всплыть на поверхность.
- Кенни! Эй!
Его голос прозвенел издалека, наверное, с тысячи километров отсюда, но спустя пару мгновений мальчик оказался прямо напротив меня. Это внезапное перемещение вовсе не показалось мне удивительным. Там вообще ничего не казалось удивительным. Он наклонился надо мной, уперев руки в бока, пшеничная челочка свесилась на лоб, но не скрыла глаз, таких ярких и живых, каких у меня никогда не было. Улыбка играла во всех его движениях, не только на губах, но и в волосах, в куртке, в дыхании. Он весь будто состоял из света, он был пришельцем, явившимся из мира бесконечного счастья и тепла.
- Кенни-и! - позвал он меня вновь, и я почувствовал, как горячая ладошка теребит моё плечо, совсем призрачно, но настойчиво, - Кенни, просыпайся. Нам нельзя оставаться здесь.
Голосок его игрался, распадаясь на частицы в невидимой воде, а я думал, сколько же раз он уже говорил мне подобные вещи.
Как часто мальчишка из ниоткуда бросает свои беззаботные развлечения ради того, чтобы оттащить от бездны такого, как я? А главное, думал я, почему же он это делает? Неужели шляться чёрт знает где, глотать пузыри воздуха, состоящего из пыли и спермы, кажется ему настолько увлекательным, что раз за разом он спускается в этот бункер и твердит мне: «Кенни, пригнись! Оно снесёт тебе голову!», заставляя послушно упасть на колени в разгар драки и позволить обломку чего-то железного впиться в пол, а не проломить мне череп. "Осторожней, Кенни, ты поджаришься!" - и моё оглушённое алкоголем тело выруливает на обочину вместо того, чтобы размазаться под колёсами машины. Под колёсами... Ему, наверное, нравится. Быть чудом, сотворённым мною в момент падения...
- Хватит умирать! Уходи отсюда!
Эти слова полоснули льдом по коже. Никогда раньше он не жаловался на мою склонность к потере дыхания, на мою странную способность балансировать над пропастью. Никогда раньше он не говорил мне, что я умираю. Если бы рядом была Бэнди, она непременно сказала бы, что в этом его призыве обнаружились новые нотки - аккорды отчаяния.
Да, действительно. Он отчаялся, и он боялся. Впервые за время наших с ним встреч это стало настолько ясно. Стоя надо мной, обливая загадочным светом, он не чувствовал паники, но волновался так сильно, словно где-то очень далеко решалась его собственная судьба.
- Почему ты приходишь?
Спросил я, или мне просто показалось - сказать трудно. Сознание было намертво склеено и обмазано чем-то водонепроницаемым. Этот порождённый воображением вопрос совершенно точно достиг его, но я испугался, что мой маленький приятель не ответит. Слишком редко я говорил с ним до этого. Слишком упорно воспринимал каждый акт спасения как должное.
- Почему? - повторили снова мои губы, и слабый звук растёкся в пространстве, заполненном призраками.
- Кенни, вставай, - улыбнулся он в ответ и прошёлся кончиками пальцев по моей щеке.
- Кенни... - прошептал я сквозь сладостное, едва ощутимое удушье, - Ты - это я? Мы едины?
Он посмотрел на меня очень внимательно, безмолвно сверкнул своими ясными глазами. Нет, мы не были едины. Хотя бы потому, что невинный и мудрый ребёнок не мог иметь ничего общего со мной - обезумевшим и опустившимся.
- Кенни, пора уходить!
- Кенни, зачем? – спросил я на пределе понимания, - Я не хочу возвращаться к себе. Возьми меня с собой. Туда, где... хорошо.
- Нет! - воскликнул он, - Нет, Кенни! Это ты должен забрать меня. Послушай!
После этого "Послушай!" не последовало больше ни звука. Он исчез, снова оставив меня одного в том же месте. Сдался? Бросил? Или просто время истекло? Ведь не может быть, чтобы там, откуда он родом, не отводили на дела лишь определённые мгновения.
И я по-прежнему лежал в густеющей мгле, думая о том, что никогда, ни за какие вознаграждения, не позову его с собой в тот мир, где меня избили за недоплаченные деньги или просто потому, что захотелось. Где людей рвёт собственными внутренностями, где в груди так пусто и темно, что даже сердце уменьшается в размерах. Не должно его там быть, нет. Пусть уж лучше
Прости, я не успела написать в тот день, когда ты умер, о том, как невозможно думать о таком... Тебе могло быть 86, но навеки осталось 16. И потому я совсем не знаю, стоит ли обращаться на "Вы".
Ведь душа, она, кажется, не стареет.
Как бы там ни сложилось, знай просто, что на свете есть мы. Мы узнали и помним.
Образ твой за неделю смешался, но так даже лучше. Даже искреннее и справедливее.
У меня сейчас в голове кипят странные вещи. Почти не помню, хотя видела своими глазами. Почти не больно, хотя до сих пор нет сил что-то сказать. Семьдесят лет назад тебя не стало. Семьдесят. Интересно, как много людей в стране об этом думали? Мы вот думали.
Это было даже страшно - выезжая за границу Москвы, случайно найти дату и замереть, прошептав: "Сегодня".
Семьдесят лет назад ты погиб, выкинув свое имя на растерзание. Ну а я... Я полюбила тебя и не думаю, что скрывать это как-то неправильно. Полюбила я тебя той любовью, которая глушится, но не выветривается. Вряд ли я тебя разлюблю, ГЛС.
Прости меня. Я не умею иначе. Мы знаем, ты там. Он мечтает тебя достичь.
Семьдесят лет. Или год. Не столь важно.
Спасибо тебе. И всем, кто такой же, как ты.
Тепло и спокойно. Именно так, как давненько не было здесь, в моей комнате с её ночной темнотой, вечно залитой чем-то жёлтым. Не было в душе, изнурённой избыточным беспокойством. Беспокойством, не имеющим смысла в нашей реальности. Беспокойством, навязанным, почти вынужденным, ибо все они им больны, а я не могу, не имею права не заражаться.
Сегодня, отбывая во сны, я не хочу представлять никаких кадров, разыгрывать сцен... Лучше уж достучаться до него и притянуть на пару миллиметров. Он подаётся вправо, и мне кажется, что касание уже состоялось. Вопросы о глупом, улыбки и насмешки - это общее, как вступление. Плохо - не чувствовать его рядом, когда так хочется, а ещё хуже - не чувствовать себя рядом с ним. Плевать.
- Иди ко мне. Ты давно тут не был. Засыпай.
- Не могу, - отвечает он мысленно, - У меня день.
И я знаю теперь. Да, действительно. Его день снежный и солнечный, он живой, недоступный, но правильный. Такой, каким должен быть день где-то на другом краю света. Не на конце, а именно на краю. И из друзей кто-то совсем под боком, болтает без устали. Возможно, они заметят, что их четвёртый как-то странно наклонился. Возможно. Он распрямляется. Правильно, зачем лишние хлопоты?
- А ты забей на свой день и залезай ко мне под одеяло.
В мой удивительно приятный мир. Не упусти, ведь я храню для тебя как раз такие моменты.
Он колеблется где-то полсекунды. А потом, не жалея, запрыгивает. Это забавно - строить домик из одеяла притом, что его в общем-то и нет, этого домика. Он, скорее, шалаш. В небе светится луна, веет лесом и негреющим безвкусным костром.
Сидит, скрестив ноги. Я двигаюсь, ёрзаю. Он не так меня видит. Я не вижу его. В куртке под одеялом.
- О чём ты мне сегодня расскажешь?
Не случайно создана декорация. Вакуумный лес с безбрежной ночью - вот, какова, на его взгляд, обстановка, идеально подходящая для историй. И, конечно же, я почувствовала заранее, что его увлекает моё чтиво. Уже, наверное, в третий раз так глубоко.
- Я не расскажу тебе о том, где меня не было.
- Но ты была, - произносит он очень настойчиво, проводя пальцами по моему виску. В фильмах в это место часто влетают пули, - Была когда-то с кем-то, через кого-то. Была.
- Это совершенно невозможно, - мотаю головой я, совсем не к месту начиная распаляться, - Сороковые годы, Кенни. Я рождена только в девяносто пятом...
- Была! - он кричит.
Так серьёзно, будто лучше меня знает.
Тогда я сдаюсь и просто делюсь наличием в голове поверхностной информации.
- Видишь, как у меня всё расплывчато?
- Вижу. Не совсем понимаю, но вижу.
Как я могу рассказать о тех местах, где ни тебя, ни меня никогда не было? Что я скажу о чужих отмороженных пальцах, о синих губах и оружии, свисающем сбоку? Я и в руках-то никогда не держала. Кенни, что?
Обычно в текущее время не думают о таком, понимаешь? Думают в другое, в праздники, например. Давно дело было. Там не деды наши были - прадеды. Да и деды. Только не твои. Тебе-то зачем знать, маленький ты мой американец?
- Почему тебя это задело? Тебе не рассказывали?
- Рассказывали, но не так, - он смотрит на свою грязную обувь с лишь ему понятным негодованием, - Я... знаю. Со мной ведь бывает.
"Даже в мирное время"- вздыхаю мысленно, чтобы он не уловил трагедии.
- Так больше никогда не будет, - вот, что я могу сказать.
Неуверенно. Но скажу всё-таки. Не будет. Мы не допустим. Мы - ещё более жестокие, чем они. Но кровь должна ведь кипеть ещё, верно? Должна переходить по наследству. По-доброму кипеть. По-пацифистки.
- Зачем... - шепчет он, расширяя глаза, - Зачем? Они высосали кровь у пацана... Зачем, N?
Я обнимаю его.
- Так больше никогда нигде не будет.
У тебя не будет. В твоём холодном мире другая война. И ты видел её, в отличие от меня. Помнишь?
- Я люблю твою реальность. Хорошо, что я тут. В ней, - он оглядывает комнату, вроде тёмную, но по-хитрому светлую, - всегда так тяжело и ярко. Видно плохо, но в груди ломается.
- У тебя иначе. Другой контраст.
- У меня плоско. Так дерьмово это признавать. Знаешь... Вероятно, твой мир всё-таки настоящий.
Ему больно от подобной мысли и грустно, невыразимо грустно. Каково это - слышать периодически, что ты выдуманный? Раз за разом бороться за право быть сумасшедшим, уверяя себя, что это я со своей комнатой, школой, Москвой - ложь, результат одиноких фантазий? Если спросить его, кто мы такие, можно узнать, что нас всех, абсолютно всех кто-то озвучивает. И у меня есть сценарий, как он есть у него, такой же неосознанный и невидимый. Тяжко. Сидеть на выдуманном диване и тащить тонну неизведанных мыслей о девчонке с русским именем и книгой о войне.
Не унывай, мой братик, иначе начнёшь задыхаться от несоответствия. Проходили. Даже со мной так было, что уж говорить о тебе. Ты отвлекись, посмейся над
Я ещё слишком глупа, чтобы разгадывать сны.