Снова не хватит сил.
Снова пойдём вокруг вместо того, чтобы срезать и в наглую - напрямую.
Раньше удавалось без лишнего напряжения, но, увы - теперь всё держится лишь на ниточке слабых сил.
Я могу только смиряться. Улыбаться боли, плакать по ночам о Линдси, вспоминать, как было, злиться, строить планы, лишаться слов.
Тебя нет рядом, нет нашего моря, и это совершенно бесполезно отрицать.
Кроется ли причина в твоей стабильности или в моём зароке не унывать?
Мне преподносят уроки, музыка давно ничего не значит, герои исчезают и прибывают. Даже малышка Бэндит отступила. Черноокая моя воительница.

Кенни... Родной, это ли последнее издыхание моей преданности?

Кенни хотелось дышать, он и вдохнул полной грудью.
Бросился на рассвете бежать что было сил. Рассчитал маршрут, потерял айпод, встретил пожилого цыгана, и тот предсказал ему будущее.
У Кенни всё шло более чем прекрасно.
Волосы светло-русые, глаза блекло-голубые, улыбка в меру наглая, и фигура до того изящная, что Мэтт весь вечер не выпускал фотоаппарат из рук.
Щурился, скалился, вертелся вокруг, меняя ракурс. Никак не мог поверить, что да - существуют такие модели, существуют.
Кенни скривился, как уставший ребёнок.
- Может, хватит?
Мэтт помотал головой и велел принять прежнюю позу.
- Но ведь я никуда не уйду. Ты всегда можешь фотографировать меня. Не только сегодня - всю жизнь, - сделал Кенни новую попытку.
- Ты будешь со мной всю жизнь? - спросил недоверчиво Мэтт, пряча взгляд за громоздким фотоаппаратом.
- Буду, - улыбнулся Кенни.
Он был немного пьян и болезненно бледен.
Глаза его отливали приторным коньячным блеском, и губы слишком пошло кривились при разговоре.
Мэтт знал его достаточно хорошо, чтобы поверить, опустить фотоаппарат и успокоиться. Мэтт знал его целых две недели.

Как только мне исполнилось восемнадцать, я начала курить и заказывать средь бела дня кофе с ромом. Нелепо до гримасы отвращения на их лицах, но в этом ребячестве я отчасти до сих пор нахожу свою истину. Нахожу свою нишу, нахожу свою реальность. Я идиот, и ничто идиотское мне не чуждо. Я ребёнок, оказавшийся во взрослом теле. Мне, пожалуйста, шестнадцать навеки, и врубите погромче музыку!
Закуриваю у входа в метро. Закуриваю в тамбуре электрички. Закуриваю, сидя прямо сейчас за компьютером в своей комнате. И неизменно ношу с собой паспорт, чтобы помнить: я имею на это право.
Я имею право на всё.
Быть нужной. Быть значимой. Быть журналистом или фикрайтером.
Довольно долго мне казалось, что песня Flyleaf "The kind" имеет отношение к Кенни из БК. Вероятно, всё потому, что там есть фразы об осквернении постели и лжи "ей".
И всё же многие детали не сходились. Что-то отчаянное не позволяло прилепить эту песню с привкусом слёз и оттенком сердечной боли к сцене в квартирке белокурой басистки. Что-то мешалось и не вмещалось в концепцию.
Поначалу я смотрела на the kind как на доброту, затем - на the kind как на "то самое", а Лэси твердила рыдающим криком: "But it`s not the kind, the kind you talked about!", и это - бросалось солёном упрёком в душу. Ведь это... "Это - не то, о чём ты говоришь!"

Наступившую осень я не заметила ровно так же, как не заметила лето. А ещё - я устала, возвращаясь домой, слышать в песне The Kind одно и то же: "Если ты грешишь ей, отсеки её".
Я содрогаюсь при мысли о топоре. Я содрогаюсь, ругаюсь, молюсь своими скудными словами и закуриваю сигарету с ментоловым шариком. А Лэси поёт о том_самом, что проясняет разум и о том, что моя правая рука впервые становится полезной.
...сжимая двумя пальцами сигарету. Я не учу уроки. Эта черта всё равно что книжное определение. Можно бороться, можно кричать и плакать. Я не учу уроки. Я зажигаю планшет, раздумывая о том, какого цвета был галстук у К. на чужой свадебной церемонии, а ещё - о том, что же такого должна сделать моя правая рука дабы стать впервые в жизни полезной.
Среди новостей малочисленных друзей: новая музыка, старые шутки и крик о помощи.
Перепост перепоста, умирает знакомый знакомых. Знакомому знакомых срочно нужна кровь - четвёртая положительная. Знакомому знакомых срочно нужна моя кровь.
Я отстраняюсь, убегаю на кухню попить воды. И руки почему-то дрожат не меньше, чем у Кенни перед первым концертом, и сердце бьётся быстрее, чем у Дэвида, когда он узнал, что...
Можно сказать себе: "Я не знакома с ним".
Можно сказать: "Я и девушку-то эту, что просит и благодарит так отчаянно, ни разу не видела".
Можно даже подумать: "Вот Ангелина, сделавшая перепост, даст свою кровь?.."
Ему двадцать девять, а его подружке девятнадцать. Он работает в ночном клубе и, наверное, любит выпить.
Можно вовсе пролистать новости дальше, к новым шуткам и старой музыке, но я...впервые в жизни по-настоящему слышу мольбу и как будто бы снисхожу к ней.
Номер набирается с третьего раза. Неизменно что-то мешает.
Неизменно находятся важнейшие дела. А когда гудки обрываются голосом, сил хватает лишь на звеняще-дрожащее: "Оксана? Здравствуй..."
Оксана говорит со мной без всякого интереса. Ей, естественно, неизвестно, насколько сложно мне сказать: "Кровь ещё...нужна?" И, естественно, моё волнение - не имеет никакой ценности.
Имя записано. Записан адрес больницы.
Пачка сигарет прячется во внутреннем кармане сумки по соседству с иконкой и салфетками, но вынуть её как-то не хватает желания.
Ему не должна достаться прокуренная кровь.
Ему, человеку по имени Олег, с девушкой, младше на десять лет, и с друзьями, что выкладывают фотографии из больницы, совершенно необходимо быть живым и здоровым. Ведь он получит мою кровь. Ведь я отдам столько, сколько потребуется.

Остаток вечера - в предвкушении спасённой жизни. Он, несомненно, поправится, получив мою кровь. А когда поправится, узнает ли обо мне? Лучше, если не узнает. Тогда я буду походить на ангела-хранителя, который ведает всё о спасённой душе, а душа о нём даже не догадывается.
...такое невозможно, очевидно же.
И всё же я думаю о том, как будет здорово, когда моя кровь станет капелькой в море чужого спасения. Я думаю о том, как будет радостно когда Оксана перестанет разговаривать так равнодушно-отчаянно.
Я думаю, а некто Олег умирает в больнице тем же вечером.
Он умирает, оставив друзей и Оксану. Он умирает, оставив меня с моей кровью не у дел.

Следующим утром нестерпимо хочется спать. Нестерпимо хочется закурить, но я лишь позволяю себе выбрать больницу, которая ближе к дому, вместо той, где ждали кровь для Олега.
Оксана пишет на своей странице о том, как посмел он бросить её одну. Почему он не сдержал обещания: быть всегда вместе.
После не столь давних реформ, за сдачу крови полагается лишь сытный завтрак. Однако в Москве до сих пор сохранились выплаты.
В пункте приёма крови постоянному донору заявляют: "Сейчас денег нет. Работаем в долг", а он вздыхает, кривится и Читать далее...

Самми смеялась звонко, переливчато и вдохновенно. Она смеялась ночью, когда была пьяной, смеялась утром, когда, учитывая всё выпитое, должна была лишь стонать от головной боли. Он не уставал удивляться её выносливости и следил за ней так же пристально, как и она следила за ним. Он имел целью, понять, почему после стольких коктейлей её не тошнит и не тянет на откровения. Что имела целью она, оставалось непроглядной загадкой.

Дружеского сближения не случилось. Слишком неуютно он себя чувствовал под её болотно-зелёным взглядом. Однако почему-то никогда не злился на эту слежку. Не хотелось. Раздражения не возникало, возникали лишь вопросы.

Входили в привычку вечерние попойки прямо в студии. Когда все расходились, оставались они, утомлённые работой над альбомом-судьбой, и можно было с интересом наблюдать, как с каждым новым бокалом обычно бледные щёчки Самми наливаются цветом, симпатично розовеют. Отмечая, что она, пожалуй, первая в мире девушка, которая пьяной не выглядит отвратительно, он ходил за ней тенью без идеи для разговора.

И однажды - повезло - застал сидевшей на полу у выхода из студии. Всё типичное было при ней: и горящие щёчки, и блуждающий взгляд, и мальчишечки короткие волосы. Она улыбнулась. Ласково и беспечно, так, как улыбалась сотни раз за день, и почему-то эта улыбка никогда не надоедала.

- Ты не похож на Робина, - сказала Самми, разливая странное обволакивающее тепло своим нежно-пьяным голосом.

Он задумался. Хотел было спросить: «Какого Робина?», но личность успела напомнить о себе через беглые воспоминания. Робин - их бывший солист. Именно он создал группу вместе с Самми.

- Это логично, - заявил он с пьяной серьёзностью, - Я не могу быть похожим на Робина. Я похож только на Кенни, - и присел рядом, так же обхватив руками колени, - Ну и немного, самую малость - на Мэнни Чейза.

Она рассмеялась. От неё веяло сладким алкогольным духом.

- Мэнни... - протянула ласково, с ноткой такой умилительной нежности, с какой никто – он готов был поклясться – никогда не произносил его глупого выдуманного имени. И замолчала, точно именно к этой ласке и сводилось её обращение. Лишь потом, спустя почти минуту добавила: - Мне ужасно нравились твои видео.

Стелилась летняя ночь. Стелилось время предвкушений и волнения. Они писали альбом. Ещё только писали, и никто, кроме Бэнди, ещё не любил его. Никто, кроме пары сотен подписчиков, его не слушал. Каждый, казалось, был на своём месте. Бэнди – на бескрайних фестивальных площадках.  Он – в студии звукозаписи с её крутым отцом и загадочной группой, чьим фронтменом оказался так незаслуженно и неожиданно. От ощущения этой необъяснимой правильности в воздухе царило спокойствие. Достаточно непринуждённое, чтобы завести с Самми глупый и возвышенный разговор о сегодняшнем тёмном небе, будущем и вечности.

Отвечала она с удовольствием. С придыханием грезила о том, как чудесно сложится всё у Straight to Heaven.

- Ты очень талантливый, - говорила она со страстным блеском в глазах, - Ты тонкий лирик и потрясающе поёшь. Ты - лучшее, что я могла бы пожелать для нашей группы.

- Да, спасибо... - мямлил он, чувствуя, как краснеет, - Ты тоже очень...

- Лекс и Нейт тебя, Кенни, не подведут! - перебила она, - Они оба - отличные парни. Ты слышишь? Отличные! Они прекрасные музыканты, надёжные друзья. Они всегда поймут тебя и поддержат.

- Да-да, я знаю... Самми, ты тоже очень хорошая басистка. И... твой вокал...

- Брось! - она резко махнула рукой и произнесла неожиданно строго: - Средняя я басистка. Не лучше и не хуже многих. Найти мне замену будет легко.

- Да любому можно найти замену... - вяло отозвался он, но вдруг выдал: - А зачем искать?

И едва не вздрогнул от её взгляда. Болотная тина сияла и билась током. Улыбка её была оскалом неподдельного счастья.

- Я хочу уйти.

Он не понял:

- Из группы?

Сотни вопросов едва не разорвали голову за ту сдавленную минуту. Как так? Самми больше всех влюблена в группу. Она -

Читать далее...

На сцене жарко всегда, но к середине концерта становится поистине обжигающе. Рубашка мокрая насквозь, он тянет последнюю строчку, чувствуя, что дыхания совсем не хватает. Если смотреть вниз, себе под ноги, можно представить всех вокруг чертями из ада, окружившими грешника. Можно слышать, как они кричат от восторга, упиваясь его мучениями, как смакуют его удушье. Только смотреть нужно по-особенному, наклонившись так, будто резко свело все внутренности. Именно тогда мокрые волосы падают на лицо под верным углом, и он растворяется, размягчается, плавится под звук собственного голоса, утерявшего ноту.
Пол кружится, концерт кружится.
Где-то под носом мелькает Самми с гитарой. Он распрямляется, ловя горячую пощёчину чужих криков. Страшно. Сейчас они скажут: "Ты страдал недостаточно!" Сейчас чей-то загробный тон перекроет бесплотный вой восторга и донесётся: "Кенни, ты врёшь!"
У него действительно больно сводит все внутренности, и внезапное движение похоже на пробуждение прямо в зале. Он делает отчаянный шаг вперёд, смотрит на них с выжидающим вызовом: "Что же? Где ваши претензии? Я нечестен?!"
Только нет и намёка на недовольство в их детских лицах. Лишь благоговение и восторг выдохами вырываются из приоткрытых ртов.
Он прищуривается в неверии. "Как? Почудилось?" Почудилось, что хотят его свергнуть и растерзать?
Перед ним не революционеры - последователи. Ждут с нетерпением сегодняшних его слов. Дети. Ручками влажными держатся за ограду. Девочки с блестящими личиками, девочки с печальными историями.
Духота - результат коллективного совокупления с грозным звуком. У него капает с волос, и губы так чудовищно пересохли. Лекс меняет гитару, Самми смотрит на свои стёртые о медиатор пальчики.
Передышка.
Середина.
Ровно столько, сколько нужно для откровения. Они ждут. Они требуют. Новой порции крови из его рваных ран.
Перед глазами двоится. Волосы Самми - с двойной позолотой, и взгляд дважды зелёных глаз недоверчиво-умоляющий.
"Не делай глупостей. Продержись", - вот, что просит она раз за разом. Не ради них двоих - ради парней, которые так любят делать музыку.
Он не заметил, что микрофон заменили. Не заметил кого-то чужого на сцене. Лишь новый предмет необычно холодит руку.
В горле сухо-пресухо. Голос - как у ребёнка, который устал рыдать.
- Эй, - он выдыхает в микрофон, зная, что они ничего не заметят, - Как вы там?
Одной руки его слабой хватит, чтобы взметнуть в воздух сотни сильных, готовых к бою их рук. Одного всхлипа его предсмертного достаточно, чтобы пробудить гром из сотни новорожденных их голосов.
Он прохаживается по сцене, глотает прохладную воду, оживляющую самую душу.
- Знаю я, чего вы хотите, - заявляет в чуть притихшую толпу, - Думаете, время пришло?
Визги - ответ. Самми якобы незаметно косит глазками в его сторону. Но тотчас - улыбается им, кидает в зал желанные бутылки.
- Вы хоти-ите, - замедляя слова, хищно тянет он губы в ухмылке, - Да пожалуйста! Хотите - смотрите! Посмотрите ещё раз на моё уродство! Все любят уродства! Все любят меня!
Он заходится таким яростным смехом, что приходится убрать микрофон от лица. Взгляд Самми - строгий, она теребит ремень от гитары. Повелевает именем тины в своих глазах: "Пора продолжать. Прекрати эту истерику".
А ему весело до изнеможения. Гитары вступают. Он отскакивает назад, вглубь сцены. Привычным движением расстёгивает пуговицу на рубашке, затем ещё одну - визг обрушивается ледяной лавиной.
Кровь стучит в висках, кровь красит в розовый щёки. Бёдра его самостоятельны и крайне непослушны. Развратные покачивания следуют за мотивом. Микрофонная стойка - подпорка для вульгарной куклы в его лице. Он расстёгивает ещё несколько пуговиц. В шрамы впивается синтетический свет. Шрамы - это то, чего он сам в себе боится. Потому что каждый раз при взгляде на них, дыхание перехватывает точь в точь как той ночью от удара ножом.
Он смеётся неистово. Он извивается, ощущая виток эрекции.
Они кричат, почти стонут, готовые разорваться.
- Я хочу посмотреть, что у вас под одеждой, - говорит, как приказывает, и они исполняют, - Покажите мне, что у вас под футболками!
В зале стало ещё в несколько раз горячее. Кто-то скинул с себя белую майку, кто-то вовсе не стесняется своей пышной груди в тёмном лифчике.
Он отбрасывает свою мокрую рубашку, и перед ними - его обнажённый торс, его обнажённое безумие. Руки сами скользят по собственным плечам, по слегка выступающим рёбрам, по коже живота, которая никогда больше не будет гладкой.
Шрамы горячие.
- А вы горячие? - спрашивает он, заливаясь внезапным стоном.
Так выходит само собой. Просто тело его теперь столь уязвимо для прохлады и влаги. Просто джинсы сползли немного

Читать далее...

В пустынном и пыльном пригородном доме двери протяжно стонут от любого дуновения ветра. Те_кто_ищет входят внутрь без страха. Цель их извечна: кухонные шкафчики, аптечка в ванной и, быть может, пузатый платяной шкаф, порой хранящий огнестрельные секреты.
Трейси двенадцать лет, и в доме ей совсем ничего не нужно. На подгнившем крыльце она падает на колени с криком: "Кошка!"
Этот пронзительный детский вопль заставляет всех рефлекторно обернуться. Десяток сильных и мрачных людей смотрят на Трейси или просто по сторонам, не в силах осознать, что угрозы - нет. Нет ничего опасного в слове "кошка", нет необходимости прятаться или стрелять. Будь Трейси интересно, она бы, несомненно, отметила, как беззащитны они в своей потерянности перед самой обычной ситуацией. Только она не поднимает ни на кого глаз и лишь жмёт к себе тощее грязное тельце, местами облезлое, а местами неестественно пушистое от шерстяных колтунов.
В голосе матери - предельное волнение, лишь усилием воли не переходящее в страх. Она несётся к крыльцу, расталкивая других, а когда видит Трейси с кошкой, замирает и лишается каких-либо слов, кроме умоляюще-истерического:
- Трейси, господи, не смей так кричать! Ты что, с ума сошла?
Трейси ручается: с ума она не сошла. Но перестать кричать, срываясь почти на визг, она не может. Кажется, слова льются из самой души.
- Кошка! Кошечка! Я люблю тебя! Милая, родная, кошечка, обожаемая моя!
Кошка извивается и угрожающе шипит. Большая часть мрачных и сильных возвращается к работе, но те, кто остаётся, - человек пять - стоят в оцепенелой неподвижности, точно зачарованные, точно хрустальные.
- Трейси, прекрати! - взывает мать шёпотом.
- А ну-ка брось эту мерзость! - леденящим тоном командует бабушка.
Но Трейси не бросает, она прижимается лицом к изогнутой в негодовании кошачьей спине, вдыхает влажный запах грязной шерсти и повторяет:
- Кошечка, кошечка... Я так давно не видела никаких кошечек. Как хорошо, что ты есть, кошечка!
Кошка шипит и скалит острые зубы. В первый раз когтистая лапа проезжается по руке Трейси, во второй - по щеке, затем - по шее. Трейси плачет от обиды и боли, кошка рвётся сбежать, но Трейси падает на пол, придавливая её своим телом.
- Не уходи! - шепчет она сквозь слёзы, - Умоляю тебя, кошечка. Побудь со мной!
Зрителей этого странного происшествия с каждым мигом становится всё меньше. Отходит Юэн, отходят Никки и Гектор. Сьюзен, неразговорчивая девушка со взглядом, неизменно тяжёлым и редко добрым, тянет за капюшон Кенни - своего не то брата, не то племянника.
- Пошли.
- Сама иди. Оставь меня в покое, - Кенни на мгновение недовольно передёргивает плечами и хмурится, а потом вновь становится тихим и до неузнаваемости грустным, будто тоже сейчас закричит и заплачет от боли.
Сьюзен не спорит с ним: зажмуривается, отворачивается, идёт глубже в дом, поднимается на второй этаж. Спешно, шумно, словно убегая от кого-то хрипяще-рычащего.
- Она выцарапает тебе глаза! Немедленно выпусти! - бабушка, кажется, уже кипит от гнева, как кипит всегда, если кто-то её не слушается, а мама лишь тихо просит:
- Трейси, перестань.
Но никто не рискует приблизиться, протянуть руку, оттащить ее от злого и уродливого существа, неведомым образом ухитрившегося, как и они, не быть съеденным.
У Трейси из лица сочится кровь, и животное, кажется, сейчас сорвёт голос от мяучащего ругательства. Кошка ворочается под весом худого тела, когти вцепляются в плечо, просочившись сквозь одежду. Трейси кричит, отстраняется, обхватывает себя руками. Кошка лезет по ней, подтягивается, как спортсмен-скалолаз, скатывается по спине, путаясь в волокнах свитера.
Долю секунды мечется по крыльцу и пулей летит через задний двор. Исчезает бесследно.
- Слава богу, сбежала. Давай, поднимайся на ноги, - заявляет бабушка.
Мама шепчет надломленным голосом:
- Вставай, детка.
Но Трейси не встаёт, лишь плачет ещё надрывнее, ещё громче. У неё всё лицо в кривых царапинах, и боль от них доводит до отчаяния, до бесконтрольной удушающей истерики.
- Да что же это такое? - на крыльцо выходит один из мрачных и сильных, - Кто-нибудь может её успокоить? Она сейчас всех ходячих соберёт.
- А ты отвали от неё, - говорит ему Кенни совсем негромко, - Делай своё дело.
- Язык прикуси. Тебя родители не учили со взрослыми разговаривать?
Трейси не видит их лиц, но понимает: она всё испортила, опять всё испортила. Трейси не успокаивается и не поднимается, лишь ложится на пол, поджимая под себя ноги.
- С людьми учили, а с тобой нет, - огрызается Кенни, и слова его - точь в точь шипение выжившей кошки.
- Да я тебя!..
- Так, прекратите немедленно, - вмешивается бабушка, - Сейчас она успокоится. Идите

Читать далее...

Кенни, здравствуй, это твоя тоска.
Это та, кто всегда оглушительно тебя душит. Ты там как? Ты согрелся? Льются лучи свысока.
И как будто вода... очень тёплая. Плещется... Слушай.

Я не научилась писать стихи за это время. Зато стала ещё несколько хуже.
Видишь - всё позади? Видишь - всё начинается?
Будь так добр, пожалуйста, глянь-ка чуть глубже в меня. Посмотри, я жива ещё или не_мёртвая?
Разница колоссальная, знаешь же. Среднее, говоришь? Ты всё ищешь общие подходы...
Иногда я падаю в самую грязь и лежу там вниз лицом часы напролёт. Мы и с тобой так делали, помнишь?.. Иногда я вообще не встаю. Я, как тяжело больной, могу лишь стонать и ворочаться. Хотя мне ли жаловаться?
Чувствуешь этот вопрос извечный?
Ты расскажи мне сам. О себе, о делах, о лете.
Я не видела ведь. Я смотреть на свет не могу.

- Я согрелся слегка. И стал тёплым внезапно ветер. Мы играем, кричим. Ловим бабочек набегу.
- Это так... хорошо. Ты ведь редко со мною честен. Видишь, я снова бьюсь? Я ведь тоже немного бабочка.
- Своеобразная. В жопу рифмы. Мне спокойно сейчас. И я хотел отдать тебе немного.
- Не поможет, ты что?.. Слишком мало. Но я возьму.
Твои средние фразы звучат так по-ромовски.
Хорошо, когда знаешь, что светлому светло и тепло теплому.

Понимаешь, меня... тошнит. От себя, от них, как всегда, в общем.
Мне так хочется бить. Но бить никогда не могу.
Анализирую тут кое-что, прихожу к странным выводам. Вспоминать нет сил. Нет сил выбросить форму из шкафа.
Я теперь ведь... никто. Если прямо сейчас рассмотреть. Школу закончила, институт не предвидится.
Не могу...
Помнишь, когда мне показалось, что чипсов много?
Ты сказал тогда: "Я знаю, в чём твои руки".
Ты всегда это знаешь?
В чём они?

- В том же.
- Да.

Я, наверное, хуже Стэна. Что ты смеёшься?
В разы хуже? Спасибо.
Мизери.
Сьюзи.
Я жива ещё. Опусти топор.

Хорошо, когда есть тот, кто всегда знает, в чём твои руки.
Я знаю тоже. Твои - в варежках. Летом, да.
Ты безумец родной. Никогда ещё не был летним.
Ты пропитан солнцем, обласкан небесной нежностью. Кенни, поверь мне, как тому, кто провел рядом с тобой много времени: жар, которым от тебя веет, впервые - не болезненный, а сладостный. В каком раю ты играешь?
Потому ли ты оставил меня, что двум нашим параллелям не под силу пересечься?
А что - я? Я тону. Я хриплю, словно лошадь из сна будущего убийцы. Помнишь его? Раскол... Зима была крепкой.
Моя зима не закончилась, Кенни. Просто теперь в ней жарко.
Как ты думаешь, почему сегодня всё именно так?
- Нас изменят. Пока я могу...
Не думай об этом. Веселись.
- Сейчас ты скажешь, что мне всего десять лет.
Так и есть.
Обо мне только, пожалуйста, помни. Мне так легче - знать, что тепло где-то рядом.
Я же грязь. Я же жидкая соль на твоих щеках.
И если ты пойдешь купаться, я буду тем, кто ухватит тебя за ногу и утащит на дно.
Помни меня, прошу. Только помни, как помнят мертвых, - вне зависимости от настроения.

Ты лишился меня, как лишился и части... части.
- Часть вернётся ли осенью?
Ты только не забивай этим голову.
Знаешь.
Когда была маленькой, верила, что непременно существует девочка, которая постоянно болеет. А выздоравливает лишь когда заболеваю я. Потому, попадая в кровать с температурой, в глубине души радовалась, что кто-то поправился. Ненадолго. До тех пор, пока я слаба.
Ты - та девочка, Кен.
Так что, мне быть больной приятно, отчасти.
Уходи, если хочешь. Возникнет желание навестить - всегда рада.

Ты, давай, улыбайся за всю свою жизнь.
Я держусь.
Я лежу.
Я ползу.

И взываю: "Спаси!"
Как ты думаешь, Кен, а спасут меня или не стоит?
Или мало того, что, в грязи бултыхаясь, я со страстью бесстрастной об этом прошу?
Я не умею спасаться и молиться тоже не умею.
Я настолько слаба и настолько ничтожна, что меня не должна держать земля.

Кенни, знаешь...
Я здесь.
Я по-прежнему люблю твои руки без варежек, твою голову без капюшона, твои слова без цензуры.
Кенни.
Ты будь со мной.
Не подражай мне во зле.
Мистерион ведь защищает безвинных от жестоких.
А меня от себя он защитит?
Или много прошу?..

Развлекайся.
Лови свои брызги.
- Я все жду. Может, ты придешь и песню споешь.
- Песен нет новых. И не пою. Только слушаю в чужих мирах.

Помнишь, Кенни, мы пришли в дом, где внезапно ожили все тени? Мы кричали и жались друг к другу.
Т., узнав о том, что ты утверждаешь, будто мой голос еще более детский, чем твой, заявил: "Все зависит от того, какой у него голос".
Ты всегда обыгрываешь меня.
Кенни.
Мне 18, и я - никто. Мы это уже выяснили?
Плевать ли тебе на меня так же, как мне самой?
Ты любишь новые цифры и красивые формы.
А я - тебя.
И никого.

Ты лишь только меня на поле боя не брось.
Я когда-нибудь очнусь, и мы продолжим.

Жить.

Спаси меня. Спаси меня. Спаси меня. Спаси меня. Спаси меня. Спаси меня. Спаси меня. Спаси меня. Спаси меня.
Я не знаю, как продолжать.
Я больше не могу быть такой.
Спаси меня, прошу.
Пусть мне и нет спасения.
Что сделать мне?
Как перестать бояться?
Я когда-нибудь перестану падать в бездну?
Прошу, спаси меня. Не оставь. Я не могу.
Мне страшно.

В ночном парке в канун Рождества смотреть на небо куда проще, чем на неё. А не слушать - физически легче, чем слушать. Потому он и не реагирует ни на какие слова, кроме некоторых, схожих с собственным именем, и упорно глазеет вверх. Облака будто порваны в нескольких местах. Сквозь дымку не должно быть видно звёзд, но он видит, ясно видит их бледное сияние. Веет холодом.
Его зовут Кенни, ему девятнадцать, и он никогда раньше не думал, что умрёт так никчёмно: с распоротым животом, лёжа на земле, которой впору быть промёрзшей насквозь, а не призрачно тёплой. Зелёный рождественский свет проникает в глаза, въедается в них, почему он сильнее неба? Липкая кровь делает забавно-мокрой его руку. Почему в Калифорнии никогда не ударяют морозы?
- Кенни...
Дрожь в её голосе никогда ещё не была такой приятной, убаюкивающе-расслабляющей. От этого голоса он перестаёт чувствовать, как плечи сводит давящей судорогой, точно кто-то его заарканил и тащит теперь в своё логово. Личико у неё нещадно расплывчатое, их, наверное, разделяет толща воды. Здесь вообще становится довольно много воды, пока во рту стремительно пересыхает.
"Как же так вышло, - думает он, - что ты оказалась совсем одна, Бэндит?"
Хочет спросить, но выходит лишь единственное:
- Бэндит.
Она прекращает странно его ощупывать, её неразличимая болтовня, отчего-то переполненная лёгкой радостью, смолкает. Она смотрит с таким поверхностным вниманием, будто он отвлёк её от важнейшей работы. Леденяще-чёрные глаза сверкают. Пожалуй, в мире нет ничего холоднее её глаз, таких далёких, что их даже на ракете не достигнуть.
- Никогда больше не одевайся... как шлюха! - он уверен, это самая лучшая фраза из всех, какие только можно сказать перед смертью. С одной стороны - полезно, с другой - долговечно. Куда лучше всяких смазливых "Я тебя...", которые будут тяготить её годами.
Кажется до абсурда неестественной эта ситуация, где он трезв и вполне адекватен, а она так отвратительно пьяна, что совсем ничего не понимает, не слышит. Дышит сладким перегаром в пустынном парке. Если бы мог, он отвёл бы её домой.
Уровень воды слегка повышается.
Крик её яркий, как блеск молнии. Она вырывается, хотя он её не держит, неотрывно смотрит на свою руку, согретую его кровью, трясёт головой, всё становится почти выдуманным... Он бы попросил её остаться, но при любой попытке заговорить кажется, будто нечто склизкое и тёплое вот-вот перельётся за края раны.
Потому он лишь покорно вслушивается в её исчезновение. Оставаясь один, грустит, но старается не впадать в уныние. В конце концов, все умрут. А то, что его жизнь оказалась бессмысленной и короткой, наверное, можно как-то... пережить?!
 

Она несётся вдоль ночного парка в поисках выхода. Не найти его попросту невозможно. Она найдёт. Найдёт, даже если его не существует. В голову лезут мифы, лабиринты, минотавр...
Зовут её Бэндит, ей шестнадцать, и она никогда раньше не думала, что чужая кровь может истинно обжигать. У неё никогда не было крови на лице, крови на руках. Она пытается избавиться от этих бурых перчаток, но лишь сильнее размазывает их по щекам, утирая слёзы.
Сапоги у неё на платформе, в организме никогда не было столько алкоголя и каких-то разноцветных таблеток. Она не помнит, как такое вышло. Помнит, что наливали, что ладони выставляли приветливо, когда она в очередной раз пришла в клуб тайком от отца.
Она бежит, оглядываясь по сторонам, не смотря ни вперёд, ни под ноги, а всё равно не падает, не устаёт. Не имеет права. Выход будет из парка, он здесь, она его видит. Как видела и раньше, когда входила сюда. Не боялась тогда и теперь не боится тех парней, что достали нож, когда она закричала. А до этого - предлагали помочь, курили...
Она знает, что их не встретит. Бог ведёт её прямиком к тем, кто может спасти, Он взвалил на её плечи миссию. Бог давно от неё отказался, потому что Ему тошно смотреть в это перемазанное тушью лживое личико, а больнее - на душу, покрытую паутиной. Потому не за неё небеса хотят бороться, а за другого.
Звучит фраза так ясно, как никогда ничего не звучало в её голове. Ни одна песня, ни один мотив не были так близки, точно прямо сейчас кто-то шепчет в самое ухо. "Бэндит, никогда больше не одевайся... как шлюха!"

Читать далее...

Вчера все мои враги закатили вечеринку. Я зажгла им свечи и выпила вина.

У моего отражения в зеркале взгляд ребёнка, умудрённого жизнью. Это странно, потому что на самом деле ситуация с моим лицом прямо противоположная. Жизнь умудрена ребёнком.
В момент, когда я отзываюсь на немилосердное замечание того самого ребёнка по другую сторону реальности, телефон взрывается звонком. Самый романтичный безумец на свете требует денег, и мне тотчас становится как-то абсолютно наплевать на свой внешний вид. Не глядя, я опрокидываю на себя смачную тональную массу, создавая на редкость толстый слой.
- Я похожа на них. Они любят это, - говорю ему, параллельно отвечая безумцу, чьей буквой всегда была "Т".
- Дай посмотреть! - требует он звонко, но наигранно. Как такового интереса не испытывает. Устал? Расстроен? Занят? Звенит что-то...
Я отхожу, чтобы он видел мои ножки в первых попавшихся каблукастых туфлях, мои хвостики цвета абсолютно неопределённого, мои глаза, отчего-то потрясающе чёрные.
Прошлым вечером меня трясло от злости и отвращения. Прошлым вечером я представляла, как срываю фартук и бросаю кому-нибудь в рожу.
- Убожество, чёрт его дери! - кричала я в мыслях вчера, но сегодня... - Да здравствует праздник лицемерия! - улыбаюсь так сладко, что оно аж в двух параллелях отражается.
- Праздник лицемерия... Последний.
Опять он благоговеет перед словом. Последнее так нравится ему, прямо до свиста, на который срывается его голос.
- Помнится, я ужасно переживала в девятом классе. Писала тебе, умирала от своей взрослости, а теперь?
Я хватаю с тумбочки 11,5 тысяч для безумца, сую в карман куртки и ухожу, чтобы истерично рассмеяться, спускаясь по лестнице.
- Я похожа на продавщицу из мясного отдела! Посмотри на мой прикид! Так одеваются расчленители туш!!!
Мой хохот сотрясает его тело. Он даже пугается немного. Но решает, видимо, что такое не лечится, и принимается смиренно напевать вместе со мной не то свадебный марш, не то похоронный.

Безумец смотрит на меня так, будто нет совершенно ничего необычного в том, что я выгляжу как идиотка. Заставляет задуматься.
Аллея ведёт нас к неминуемому расставанию. Он фотографирует меня, точно достопримечательность. Я же, демонстрируя средний палец, вспоминанию всё хорошее не только о школе, но и о самом безумце в частности.
Пару дней назад некто R спросил, вероятно, с долей сочувствия:
- Как мне помочь тебе? Что я могу сделать?
- Продай свои артерии и купи мне погребальное платье. Лучше, если оно будет чёрным. Лучше, если оно будет облегать, - ответила я ему в соответствии с текстом сегодняшней песни, - Лучше, если оно будет в горошек, - добавила уже от себя, только он ничего не расслышал.
У R для выражения безысходности и безграничности имеется любимое слово: "пиздища".
У меня для унижения и доминирования фаворит иной - "пиздёнка".
К-ни стоит в центре и рисует оранжевую фигурную скобку.
- Вероятно, потому вы так идеально сочетаетесь. Дополняете, блять, друг друга.
Мне нравится забавное движение, с которым он выплёвывает матерное слово. Такое резкое, будто оно само рвётся наружу, это чертово междометие.
Я иду по коридору, забываясь, теряясь. Мне хочется сказать им: "Вы выглядите стрёмно". Даже при условии, что кругом нет никого кроме милашек.
А вообще К-ни наврал про идеальное сочетание. Куда там! Мы в единстве похожи на суп безвкусный, а потому нас лучше по отдельности употреблять.

Заглушаешься, замутняешься...

А просыпаешься в первый раз - на вокзале в ожидании электрички.
Просыпаешься второй раз - на узкой дороге лицом к лицу с маленьким магазином, хранящим тайны юных алкоголиков.
Просыпаешься третий раз от фразы: "Помнишь в Лингве?..", немного приторной и немного родной. Рядом с тем, кого даже отсутствующий К-ни помнит, но вряд ли узнает.
Так же как и вряд ли узнает кто-то_немного_родной о холоде цифры девять, обдающем меня точно из душа при воспоминании выпускного из Лингвы.
Я сижу, вцепляясь в стол пальцами, разрываемая тряским возбуждением.
"Ты так похож на моего героя. Ты так похож на моего героя. Ты так похож на моего героя. Своей потерянностью, отрешенностью от никчёмного шума. Ненужностью миру, мечтательностью, скрытой так глубоко, что она видна невооружённым глазом. Куда ты пойдёшь? Побежишь? Беги. Беги же!" - нестерпимо хочется сказать ему, чтобы он понял, отчего же стал мне немного_родным. Но я не скажу, только стрельну взглядом в его сторону и отвечу ещё раз на вопросы о Лингве.
Потому что тотчас видно - не похож он. Слишком ярким кажется несоответствие. Ведь тот, кто даёт букву "К" глупому "БК" умеет то, чего даже не

Читать далее...