Это цитата сообщения Оригинальное сообщение
NK
She needs him that's why she can't leave him behind.
Invisible boy exists in his world,
She sees him as clear as you can see her.
He came to her when she needed the most
A friend she could share with what nobody knows.
A friend who could understand all her thoughts
And give helping hand to rise her from holes.
And now she's a grown up, she's almost adult,
Сьюзен должна была кричать "Мы не сломлены!", забираться на стол, поднимать высоко кулак, топать ногой, пока кого-нибудь не пристрелят.
Но она оказалась слабее в разы. И оказалась в госпитале.
Иногда она подслушивает, что творится в соседних палатах, а в остальное время только скребёт себе кожу до красных полосок, которые преют от пота.
Доктор Свин, доктор Иуда и доктор Живодёр – лучший набор милосердных медиков. Они обещают выписать уже завтра, так как глазница не сломана, а кожная болезнь – психосоматическое явление.
Без копны своих чёрных жёстких волос Дориан похож на обычного смертного лет двадцати семи. Больше не колдун и не охотник за приведениями, не пересмешник, не Хаус, не Хайд, не Грей. Жерар знает: ломая людей, нужно лишать их индивидуальности. Когда у тебя больше нет ничего, что делало тебя именно тобой, воля душится апатией и бессилием.
- Тебе и короткие идут очень, - заявляет Сьюзен, - Ты не менее красив с ними. И ты всё сделал правильно. В своём стиле. Выбрал сторону, но не подчинился. Выполнил приказ, но всех послал. Не думай, будто для тебя теперь все кончено. Той ночью Жерар не уничтожил тебя.
Дориан поднимается с её койки, прячет руки в карманах белого халата.
- Завтра вечером ты будешь стоять в шеренге бежевых. Завтра тебя кто-нибудь изнасилует.
Он ужасно хочет уйти, это читается в его скулах. Сьюзен хватается за свою резинку у него на запястье. Голубая девичья резинка, ею Сьюзен собирала в хвост его волосы, в шутку плела косы, а Кенни злился на "романтическую глупость", закатывал глаза и отворачивался.
- Может, меня никто не выберет на этот раз. Посмотри, как выглядит моя кожа, - она оттягивает больничную рубашку, показывая Дориану расчёсы, которые он и так видит несколько раз на дню, - Ты хотел бы переспать со мной сейчас?
Дориан мотает головой. Болезненно, будто дело в мигрени, а не в несогласии.
- Нет, не хотел бы. Я вообще ничего этого не хотел.
Он вырывает браслет-резинку из её пальцев, разворачивается и почти доходит до двери. Сьюзен бьёт его в спину:
- Ты очень бледный. Ты уверен, что твоё здоровье в порядке? Ты похудел, у тебя даже черты лица изменились.
- Заткнись, малышка Сьюзи, и плачь, - отвечает Дориан изменённой строчкой из песни.
Сьюзен продолжает её по памяти: "Мы спали слишком долго и теперь у нас большие неприятности". Но вслух произносит лишь припевное междометие:
- У-ула-ла...
- Ты однажды устанешь быть сумасшедшей, - говорит Дориан, - Однажды ты поймёшь, чего это стоит.
- Почему ты злишься меня? - Сьюзен впивается ногтями в расчёсы у себя груди. В этом месте должна обитать душа, чем бы там она ни являлась. Этими местами соприкоснулась они с Жераром в последнем объятии. - Ты не должен хранить мне верность, Дориан. Не должен переживать за меня. Мы друг другу никто – просто люди, когда-то жившие в одной группе. Кровавый след, который я оставила на тебе, это ведь не настоящий приворот. А резинка – не символ нашего союза. Сними её и чувствуй себя свободно.
Дориан натягивает резинку на ладонь, проходясь по ней пальцами, как по гитарной струне.
- С ней или без неё – я не чувствую ничего, кроме цепи у себя на шее. А ты сидишь тут с травмами, которые я нанёс тебе по приказу, и отпускаешь меня на свободу.
- Чего ты боишься? - спрашивает Сьюзен, - Я впервые в жизни вижу тебя испуганным.
- Пожалела бы его. Что он из-за тебя теперь натворит? А говорила, что любишь... Ты лицемерна.
Дориан выходит из палаты.
Кенни возникает на пороге. Милая улыбка и заботливая внимательность.
- А я думал, у тебя больше нет глаза!
Он похож на призрак – настолько в него не верится. Он смотрит взглядом преданного оруженосца, который пришёл бы к своему рыцарю, будь это хоть тысячу раз невозможно и миллион раз запрещено. Сьюзен усмехается в удивлении:
- А я думала, ты давно забыл меня.
Кенни не рассказывает, как бился, истекая слезами, в руках Бэзила, как прогрыз до крови его ладонь, как мечтал сам потерять глаза, чтобы не видеть происходящего, как поклялся убить Жерара, стоя на четвереньках и вновь не сдерживая своих нервных позывов на рвоту. Он продолжает шутить:
- Я собирался забыть. Но о тебе говорит весь Штаб. Красти язык натёр от твоего имени. Ты пыталась убить Жерара! Ты отстрелила этому ублюдку ухо! Это потрясающе!
- Я звезда, - заявляет Сьюзен, а потом сгибается пополам, обхватывая руками грудную клетку, - Только я не пыталась убить Жерара. Даже когда была такая возможность. Только я вытерла ему кровь,
Девушка, 21 годик, проседь в волосах, нос кавказский.
Бросила курить, ругаться матом и срываться на каждом шагу на невиноватых. Только пальцы совать в рот в моральном смысле никак не отучится. И рвать пряди, и на палец мотать, засаливая.
В башке бьёт мартышечка в тарелочки.
И от каждого поворота жизненного - как ребёнок от ложки с невкусной кашей: "Не хочу! Не хочу! Не хочу! Не надо!!"
И кричит, и кривится, и морщится, и отворачивается. До слёз.
Дым в кабинете Жерара заполняет пространство вместо воздуха. Он разных цветов и запахов: белый сигаретный в его руке, грязно-серый в пепельнице. Аромапалочки, по-солдатски ровно застывшие на подставках, тускло светят рыжими головками из разных концов помещения. Их дым тонкий, извилистый и густой, течёт стремительно, сплетается с соседними белёсыми ручьями, порождая туманно-плотное облако. Пахнет дёшево: ванилью с привкусом гари. В такой мощной ароматической завесе табак почти не слышен, хотя его много. Хайди чувствует, что выкурено здесь не меньше пачки. Ей кажется, это всё – кусок личной жераровой вселенной, его особенное пространство, дружелюбное лишь к нему одному. Потому он и дышит здесь так свободно, не мучимый желанием вынырнуть к нормальному воздуху. В этом смоге он как рыба под защитой воды. Дым туманом обнимает его за плечи, делая почти невидимым, а удушливые запахи, защищая его, атакуют любого, кто посмеет его тревожить.
Когда этот воздушный щит наносит Хайди первый удар, дышать становится панически нечем. Слишком уж много аромапалочек: она начитывает пять молниеносно опускающихся головок. Зачем столько, когда хватило бы и одной? Сердце бьётся с большим трудом, задавленное тяжестью сладко-горькой ванили. Горло будто забито пылью, и Хайди хочется откашляться, но она не решается. Задерживает дыхание и громко запирает за собой дверь. Нащупывает взглядом силуэт Жерара, всё ещё повёрнутый к ней спиной, и удивляется, почему внезапное чужое вторжение, такое дерзкое, почти агрессивное, не заставляет его обернуться.
Он всё курит, глядя в окно сквозь крошечный просвет в шторах. Под покровом своего защитного дыма он недоступен и изолирован. Хайди осматривается в кабинете, спешно и пристально, как воровка. Диван занят чем-то бесформенным, по размерам походящим на человека. Эта вещь накрыта непроницаемой строительной клеёнкой, закутана в неё, как материал, который опасаются намочить.
Или как труп, когда его увозят в морг, невольно прибавляет в мыслях Хайди. Она злится на себя, потому что это звучит смехотворно, а сейчас не время сочинять шутки. Только на самом деле от такой ассоциации ей не смешно, а страшно.
На широком подлокотнике дивана тлеет самая длинная аромапалочка. Она даёт больше всего дыма, а гибнет медленнее других. От долгого взгляда на неё в глазах белеет, и это обезоруживает больше, чем если бы темнело. Таков, вероятно, ещё один способ защиты во вселенной Жерара: дым приставлен охранником к тем предметам, на которые смотреть не следует. Хайди становится окончательно не по себе от своих придуманных подозрений, но изучать диван она перестаёт.
На столе у Жерара - стаканы и пепельницы, под столом - несколько бутылок. В самом дальнем углу кабинета растянулись шеренгой офисные стеллажи. На нижних полках светятся благовония. Верхние полки скрывает тёмный покров. Так делают, когда собираются переезжать. Хайди укрепляется в ощущении, что всё это Жерару уже не принадлежит, что он сейчас докурит сигарету, вытряхнет пепельницы и уйдёт из кабинета навсегда.
- О, Мишель, - выдыхает он удивлённо, но удивление его какое-то поверхностное, вызванное скорее тем, как незаметно к нему вошли, чем самим этим посещением.
Хайди охватывает дрожь: на неё смотрят так уверенно и благодарно, а чужое имя звучит так ласково, будто Жерар, глядя на неё в упор, видит кого-то совсем другого. Рефлекторно она отбрасывает тяжёлые волосы за спину и растягивает губы, но улыбки не получается – лишь гримаска.
- Это вы ко мне обращаетесь, сэр Жерар? Так меня зовут Хайди. С чего вы взяли, что я Мишель?
Она знает, что говорит слишком много, слишком развязно и игриво, но голос неподвластен, он бездумно скачет по нотам, оглушённый нервозностью.
Жерар неловко передёргивает плечами.
- В самом деле. Я подзабыл ваше имя. Или, может, никогда не запоминал.
Улыбка его делается нахальной, почти вызывающей, но оттого не менее ласковой. Хайди чувствует, что её губы дрожат, она знает, что это видно, но прекратить улыбаться значит потерять защитную маску, значит снова, как в Городе, задохнуться в ядовитом дыму.
- Что ж, теперь, надеюсь, мы познакомились...
- Вы ведь больше известны под прозвищем, - перебивает её Жерар, - Вдова, верно? Почему, кстати, не чёрная?
Хайди сглатывает страх и
Сердце бьётся, всё же бьётся. Мне уже не будет двадцать.
- Goodbye, ten years old Anastasia, - помахал рукой один музыкант с пристани год назад.
Мы с ним встретились 1 июня. И с вами ещё увидимся.
Да о чём я могу писать, кроме тонких рук? И чем это отличается от того, что писали тысячи подобных мне?
Беда не в том, что стоит мне скривить губы, как моё лицо искажается уродливостью, а в том, что кроме как кривить губы я ничего не умею.
Я - дисфункция.
У меня ничего нет, кроме ощущения собственной жизни. Дыхания, сердцебиения, ветра на лице.
Я хочу, чтобы меня обдало холодом в метро или где-нибудь на улице.
Если вдруг в районе Курского вокзала начнётся зомби-апокалипсис, я буду стоять в своей короткой кожаной юбке и чёрных гетрах и смотреть так, будто это меня не касается. А потом - побегу, и кеды мои будут оставлять следы крови.
Я опять выхожу из-под контроля. Долго-долго держу сигарету в зубах, потому что не могу найти зажигалку. Выглядит так, будто я вовсе не собираюсь закуривать, просто пережёвываю её, как американский фермер жёлтенький колосок.
О ком я могу писать, кроме чужого персонажа?
Мне надо быть разносторонней, мне надо сказать слово, надо писать.
Я опять на 3 килограмма тяжелее, и все представления о красоте снова не обо мне. Втягиваешь живот - и юбка опускается ниже.
Мне не хватает сил писать. Я боюсь, мне никогда их не хватит. Я мечтаю о лете, о днях, когда ничто не будет волновать меня, но ведь оно невозможно, вдруг судьба подбросит что-то совсем страшное?
Я так устала, просыпаясь, не ощущать себя в праве жить эту жизнь. В какой-то из параллелей Сьюзен прикладывает к голове Кенни мокрое полотенце, говоря: "Тише-тише, этого ничего нет. Ты здесь, со мной. Давай, успокойся". И на минуту Кенни, не приходящему в сознание, становится легче. На минуту - а потом он снова начинает метаться и даже сдавленно стонет, потому что он больше там, чем здесь. Момент соприкосновения мокрого полотенца с кенниной головой - момент моего облегчения тоже. Потому что в тогда я скорее там, чем здесь, и это намного лучше.
Я - жар, преследующий Кенни во всех историях, заставляющий его раз за разом зажмуривать неоткрывающиеся глаза и слышать "Этого ничего нет", чтобы и мне досталась анестезия.
Я ездила в лагеря неприличное для моего возраста число раз с одной только целью - научиться общаться, найти место, влиться. У меня ни разу не получилось. Но я продолжаю повторять дурную традицию, делать то, что у меня не получается, в надежде, что однажды, все-таки, из-за вредности я смогу преодолеть себя. И преуспеть. И почувствовать, как это - побеждать. Как это - быть полноценной. Делать с лёгкостью то, что все остальные делали с лёгкостью первоначально.
А может, мне не надо этих преображений? Может, не надо идти туда, где меня убивают. Может, надо не бороться с внутренней инвалидностью, а научиться с ней жить.
Но почему тогда от этих фраз веет вонью "Сдался, сошёл с пути"?
Неразрешимая ерунда.
Если увидишь улыбающуюся дуру всю в соплях - это я. Если увидишь застенчивую шлюху в плохо прикрывающей жопу юбке - это я. Если увидишь, как кто-то делает вид, что его тошнит... ты знаешь, кто это.
А я прямо сейчас выбегу из аудитории под этим самым предлогом, потому что больше не могу этого выносить.
Меня начинает беспокоить тот факт, что я не успею послушать всю хорошую музыку за время, отведённое мне для жизни.
Только в мыслях грязное "заебало".
Надо дождаться, когда отчаяние опять дойдёт до предела, и я буду прыгать, хихикать и говорить, будто жизнь не упирается в пару-тройку бытовых препятствий.
Я заявляю:
- Сопли и тошнота.
Он блестит улыбающимися глазами:
- Даже не знаю, что выбрать.
- Это то, из чего я состою.
Вроде смешно, а на деле - противно так, что я даже говорить про это не могу. Мне мерзко. Мерзко. Мне мерзко. Мне мерзко. Мерзко. Мерзко. Мне мерзко.
Повторяй, пока не подоспеет страх.
Всё ещё интересуюсь: я одна так живу? Или все остальные просто как-то достойнее это сносят?
Я ненасытна в жалости к себе.
Я вхожу в помещение, и все скорчиваются от боли.
Это моя сверхспособность - заставлять врагов агонизировать.
У меня крупные черты лица, большие глаза, волосы собраны, вид непроницаемо-потерянный.
Это не имеет сходства с агрессивной мимикой Сьюзен. Я просто неизлечима, непробиваема.
Я ничего не хочу и ничего не доказываю. Я лишь сгибаю пополам каждого, кто встаёт на моем пути, или кто, как я подозреваю, может встать.
Я ничего не чувствую, превращая их в стонующие мешки уходящей жизни, и смотрю на них так, будто с ними ничего не происходит.
Вот такой безумный жестокий дар он мне выбрал.
Я никогда не воображала ничего подобного, а он рисует это ярко и уверенно. Он даже делает меня своеобразно красивой. Красивой как красив любой персонаж в глазах его автора.
Я говорю:
- Допустим, оно и подходит мне. Допустим, только ты можешь знать, почему. Но скорее там другая картинка. Я иду, робкая и миролюбивая, протягиваю к людям руки, а они корчатся. Никакого геройства и рисовки комиксной. Только проклятие, отверженность и одиночество.
Он качает головой и заявляет категорично:
- Нет. Ты сражаешься с врагами. Входишь в огромное логово негодяев. Они могут изрешетить тебя за секунду с разных углов, но не успевают. Потому что все как один повержены болью, заставляющей молить о смерти.
- Ну прямо о смерти, - вздыхаю я, - Ты такой кровожадный маленький мальчик. Наверняка я умею хотя бы минимально контролировать степень боли. А если так, я не заставила бы незнакомых людей поголовно молить о смерти. Разве что кого-то, кто действительно уже насолил нам. Да и то, недолго. Меньше минуты.
Но он почти не слушает меня. С такой сладостью пьёт свою фантазию, что даже покачивается, обхватив себя руками.
- Все падают. Кому-то больше, кому-то меньше достаётся. Но все, все разрушаются. А ты стоишь там... или ходишь медленно. И делать это с ними - не стоит тебе никаких усилий. Вообще никаких.
- А если я приложу усилия? - спрашиваю я из простого удивления и интереса.
Получается ведь, что он дал мне феноменально мощную, уникально разрушительную силу, которая бьёт из меня сама собой и даже в нешлифованном виде способна многое изменить. А между тем я понятия не имею, что получится, если я приложу хотя бы каплю труда и творчества, если возьму всё хоть сколько-то под контроль.
После этого вывода я и срываюсь:
- Впрочем, о каких речь усилиях?! Я же их никогда не прикладываю! Я же не трачу силы! Ни-ког-да!
И я вся обращаюсь в плач, как по щелчку заливаясь слезами. Это особенность пространства: разумеется, в реальной жизни со мной подобное невозможно.
Я плачу искренне, но в чём-то показушно. Он недоумевает. Не отстраняется, но прижимает руки к телу в напряжении. Его черты бесцветны, в них нет сострадания, хотя я уже объяснила ему свою печаль сквозь безмолвие.
Он с трудом наконец произносит:
- Да ладно тебе. Ну даже если так... Вот и поспи. Ты поспишь, может?
Это он к тому, что я завалилась на лавку, где мы сидим. И мне, конечно, немного хочется спать, но не в таком положении, не с таким количеством жидкости на лице.
А он даже решается погладить меня. Водит ладонью слабо по правому боку, почти похлопывает. Точно имеет дело с чужой собакой, которую приласкать, несомненно, хочется, но кто знает, что она может вытворить, ещё вцепится... В общем, это очень смешной жест, и я улыбаюсь.
- Ты меня пожалеешь или чего?
Он тяжело задумываемся, как бы выскабливая из памяти чужестранное труднопроизносимое имя.
- Про это ещё Тёма... Артём говорил.
- Не Артём, а Тайлер, - поправляю я.
Это облегчает ему голову и
Я правда пытаюсь поспеть до конца февраля. Запланировала ещё заранее, когда думала, что умираю, но, как всегда, дотянула до последнего момента, в котором нет больше сил...
Как тебя вообще называть, умница почти-совершеннолетняя? С Джишкой-8 всё понятно было, ну а ты кто? Твичный, прости Господи, клубничный? Так тебя Такер кликал в те времена? Оставила бы хоть подпись какую-нибудь.
В общем, да, я помню, что практиковали вы пейринг Крик. Никто тогда даже не догадывался, что однажды он станет самым канонным. Но в этом году он стал, и всем было всё равно.
Вряд ли Такер даже знает об этом. Да-да, вы расстались. Думаю, ты не особо удивишься. Разве что это будет действительно неожиданно в тот день. Суббота, 13 апреля. Ты тогда ещё очень далеко шла по снегу и записывала себя на диктофон... Но никогда не рассказывала об этом в текстах. Расскажу ли я когда-нибудь? Или кто-то другой. Тому дню вообще можно многое посвятить. Я помню его почти детально. Но не сегодня.
Сегодня я ещё немного похохочу, например, над тем, что ты понятия не имеешь, кто такой Тайлер. Тайлер - это Такер. Откровенно говоря, я даже забыла об этой его фамилии, настолько уже впилась в память новая кличка. Он обретёт её уже после вашего расставания. И мне хочется думать, что полюбит немного.
Твичный, послушай. На остальное у меня нет сил. Или смеха нет, не знаю. Как бы так сказать, у меня есть две новости: хорошая и плохая. Первая - в грядущие три года случится много интересного и весёлого. Духовное родство с друзьями, мощные погружения в другие (отчасти созданные тобой) миры. Вторая - ты останешься примерно на том же уровне, что сейчас. Мне сложно объяснить, из чего я делаю такой вывод, но... Ощущение вряд ли врут.
Я лучше вижу себя. Слышу свой странный голос, изучаю свою фигуру. Осознаю социофобию и слабоволие.
В грядущие три года случится и кое-что плохое. То, во что ты пока веришь, несколько рухнет. Юэн (ты ещё не знаешь, откуда это, но мне так не хочется имён) окажется не тем. Просто не тем. Знаю, тебе сложно, почти невозможно в такое поверить в феврале 2013-го, хотя частички уже сходятся постепенно.
Ещё ты на полтора года перестанешь писать. А потом будешь писать ерунду.
Ты будешь искать себя, но очень слабо.
Твичный, я не хочу расписывать, какая ты уникальная и особенная в том периоде, как ты делала с Джишкой. Я лишь скажу, что в свои почти-18 ты ещё не очень хорошо знаешь саму себя. У тебя пока проявилось только удушающее, часто необоснованное уныние. Но несколькими месяцами позже появится и столь же необоснованная оглушающая радость. Так называемая "вечеринка в конец света". Пир во время чумы, - вспомнится Сьюзен.
Получается немного грустно. Но поскольку я не могу без лести себе из прошлого, поделюсь замечательным наблюдением. Не только с тобой, но с Джишкой (хэй, маленькая!)
Как ты умудрилась в свои 14 так тонко подметить разные пункты жизни? Я ведь помню, ты от балды их писала. Под впечатлением от просмотра фильма о своём 4-м классе. А между тем получилось информативно, если придать им чуть более вразумительные заглавия.
Ну, поехали?
Твичный, вот твой текст:
Я обещала ещё в том же классе. Как только написала, так и зареклась вновь. (Вот ты дура великовозрастная. "Зареклась" значит "пообещала НЕ делать! Чертовски режет глаз).
И пора выполнять, того требует Джишка из прошлого. Джишка-8, звучит как граната какая-то.
Гранатой я и была.
Здравствуй, девочка лет четырнадцати. Вернее, мальчик, прости уж, прости. Я пишу тебе, ни много ни мало, из вселенной под названием 2013, из галактики "11-й класс", с планеты "17-почти-совершеннолетняя", с материка "Девушка, а не парень", из страны "В отношениях", из города... Далеко, в общем.
Видишь же, да?
Джишечка, нет, не видишь. Ты, черноволосое чудо в клеточку, осталось раздираться за этим же столом между ненавистью к себе и страданиями от ублюдка-Данни.
О да, я назвала твоего Брата ублюдком! Тебе не послышалось, единомышленник.
А знаешь, почему? Я скажу, а что тут такого? Всё равно узнаешь сама.
Джи, подонок-Майки сбросит тебя с небоскрёба в тот самый миг, когда ты, стоя на коленях с белым флагом, будешь молить лишь об одном: "Протяни руку". Когда любовь будешь готов предать из-за него, Джи!
Здравствуй, девочка, лет четырнадцати. Ты ещё не
Дорогая Настя, кто найдётся такой смелый и заботливый, чтобы написать тебе письмо?
Пусть это буду я - человек, чьё отсутствие ты ощущаешь почти физически, и упоминание о котором может запросто заставить тебя разрыдаться.
Итак, послушай.
Если кто-то когда-то посмотрел на тебя презрительно, снисходительно или насмешливо, это ещё не значит, что ты должна бесконечно пережёвывать тот миг внутри себя. Этот миг вообще ничего не значит, а твоё мазохистское удовольствие - вовсе не удовольствие.
Подумай, если постоянно заморачиваться на своём несовершенстве, можно и на части себя порвать. Наше дело - оставаться пуленепробиваемыми. Врубаешься, а?
Тут надо отделять скорлупу от орешков. Как бы на тебя ни смотрели, смысл лишь в том, зачтено оно или нет, сработало или нет. Если не сработало, значит, поплыли дальше, будем пытаться снова и искать. Будем знать, как делать не надо - всего и только.
Глядя со стороны, я могу отметить, что у тебя есть одна замечательная черта. Ты её в себе не видишь, а я вижу. Черта такая: тебе плевать, как и что у других. Не знаю, каким образом ты убила в себе это равнение на "всех нормальных людей", но это очень круто, потому что ты по крайней мере не говоришь "А вдруг у всех будет отлично, а у меня плохо, как неловко-то получится, этого нельзя допустить" и не сводишь свои мечты к малодушному "лишь бы не опростоволоситься".
Догадываюсь, что не от хорошей жизни и не от большого уважения к себе ты это убила, но мне кажется, свобода от такого унылого страха достаточно ценна.
Ты ещё в состоянии что-нибудь изменить. В конце концов, ты жива, и ты осознаёшь это. В том ещё одна твоя сильная сторона.
И вообще всё, что бьёт тебя, просто с большей выносливостью терпи. Дело в том, что каждый удар прогибает твою грудь, точно старый бетон, и сотрясает всё, что внутри тебя. Этого быть не должно, Настя. Будь гребаной кирпичной стеной, хватит рушить свой старый бетончик. Посмотри на своих героев: когда им говорят нечто болезненное, они улыбаются. Нездорово, конечно, улыбаются, но эта улыбка означает, что они выставляют кирпичную, а не бетонную стену. Какие-то следы бедствий разумеется остаются в них, какие-то вмятины и царапины, но ведь не глобальное разрушение.
Слушай, тебе уже говорили много всего. Помнишь, они в прошлом году намекнули, что тебе вообще не следует писать? Тоже критики были умные и бывалые. И что с того? Ты снесла это достаточно достойно, я же помню. Ты, как Джек из "Остаться в живых", дала себе пять секунд, чтобы прийти в полное отчаяние и проклясть всё, но потом взяла себя в руки и пошла дальше.
Потому что ты понимаешь: кроме как писать, тебе делать на свете нечего. Ты знаешь: никто не может лишить тебя единственного дорогого занятия. Они не имеют права. И не имеют силы.
Так почему же ты думаешь, будто кто-то или что-то может лишить тебя полноценной счастливой жизни, полной уважения к себе и стремления к лучшему? Это ещё большая твоя собственность. Она неприкосновенна.
Так зачем от каждого удара прибегать домой, ломать руки и рвать волосы?
Послушай, если Сьюзен сказать, что она ничтожество, она только плечами пожмёт: "Ну и?"
Если ей сказать, что она неприспособленна к жизни, она спросит: "А кто из вас?"
Если ей сказать, что она не протянет долго, она ответит: "Посмотрим".
И ничто не дрогнет внутри неё, и она пойдёт заниматься своими делами, забываться в них и совершенствоваться. Сьюзен - это одушевлённая кирпичная стена, которая немного морщится, когда её слишком назойливо атакуют, но повредить её внутреннему можно только перекинув гранату через все преграды. Это не то чтобы сложно, но для сравнения - убить тебя нахрен легче, чем просто немного ранить Сьюзен.
Это я к тому, что надо подражать не поверхностному, а внутреннему. Раз уж ты так любишь подражать.
Слушай, пытайся держаться. Пытайся держаться. Тебе далековато до слов Мистериона, обращённых к Карен: "Don't try - do". Но маленькие цели заслуживают не меньшего уважения, чем большие.
Я не хочу мотивировать тебя на кучу несбыточного. Я вообще не особо верю, что в тебе поможет мотивация.
Но я хочу, чтобы ты
Мне не страшно! Не грустно!
Я гоню дрожь так, что кожа теряет цвет, превращаясь просто в сине-красное полотно.
Я шепчу: "Вы не сломаете меня".
Если я не буду писать, остаётся только сжаться клубочком и стонать, и бояться, и страдать целый жуткий день.
Если я не буду писать, я сойду с ума.
А это не то, что я выбираю отныне.
Я улыбаюсь, врубаю музыку и брожу с сигареткой дерзко. Напоминая себе: "Это не ты. И всё это не собой. А то, что с тобой, с ней не происходило".
Бла-бла-бла, я могу болтать, пока не умру. Я могу петь.
Я с отвагой и полным спокойствием смотрю себе в глаза, и мою руки так уверенно, точно это моя политическая позиция. А минуту назад все паниковало во мне, и ещё будет.
Самое смешное - что, наверное, даже если я узнаю, что умираю, меня все равно будет кидать настроенчески вверх и вниз. Только в таком случае удивительным будет "верх". И я буду лыбиться два часа, а потом биться в стены с криками. Вероятно, мне суждено до последнего дня себе дивиться. И это то, что можно запомнить обо мне. Как и то, что у меня аллергия на холод, и то, что я люблю писать глупости, и то, как странно толкую Саус Парк.
Что бы ни было. Я или стану самой счастливой, или самой сильной.
Я хочу расти, как цветок. Улыбаться жалко и виновато. Радоваться чему-нибудь, увиденному впервые.
Я сегодня дала себе нечто вроде обещания: "Если выживу, напишу об этом".
Думаю, когда-нибудь пригодится.
Мне бы только свой путь продолжить. Или быть смелой.
Очередное осознание, что все сделано неправильно.
После каждого телефонного разговора накрывает страх. Чувство вины, неисправимости возлюбленных и вопрос "Чего ты хочешь?"
Я забываю лучшие моменты из книг.
Пока ты ещё дышишь. Пока мыслит что-то в твоей голове.
Я перестала верить в "люблю" даже самых близких. Но я обязательно это исправлю, я уже исправляю.
Нельзя просто лечь спать, забившись под одеяло и уткнувшись в подушку.
У тебя есть обязательства, которые не нужны даже Тому, перед Кем они.
Плачешь от страха, напиваешься, чтобы успокоиться, ощущая, что совсем некому всё раскрыть.
А потом с надеждой признаёшь, что все это не обоснованно. Вот бы так и было.
А потом признаёшь обратное. А потом устаёшь.
Отдохнешь - и снова начнёшь признавать, и это страшно.
Что угодно можно изменить, пока ты ещё жива. Но как бы беспрерывно помнить о смерти?
Вот бы мне свезло ещё один раз. Второй шанс. Ну пожалуйста. Я так прошу, что даже под тёмным холодом готова дать обещание измениться.
Мне говорят: "Вы неоодоцениваете себя". Вот бы это действительно было из уст Бога.
Скандально-правдивый январь, болезненный февраль впереди.
Ты заявляешь то, за что не можешь поручиться. И тебя тотчас одёргивают. Раз. Ещё раз.
Да пожалуйста, мне бы только пожить немного. Посмотреть на небо, на деревья. Отмотать свой, хотелось бы, как можно более долгий срок. Заключение на Земле, оно благословенное. Если глянуть под нужным ракурсом.
Единственное, что я могу, является самым худшим "могу" на планете. И я даже не знаю, могу ли это в действительности.
Не хочется в очередной раз оговариваться.
Каждый, должно быть, ценен за то, что жив.
Я сбиваюсь на совсем неравноценные темы, смыслы.
Просто пиши, пока ты ещё не ушла.
Самая кислая в мире улыбка - у Кенни, когда Сьюзен вспоминает, как проходило прошлое Рождество, а потом прибавляет "Но зато я встретила тебя".
Новый Год им встретить не удалось, да и важно ли это, если было ещё в прошлом году.
2016, не дари мне того, кто полюбит меня, я ещё не готова его встретить. Подари мне смысл писать и жить.
Подари мне способность держать обещания, сострадать, слушать и держать рот на замке.
Последнее всего важнее. Иногда мне хочется онеметь, настолько я пытаюсь заставить себя стыдиться.
Смягчи моё злое сердце. Смягчи моё злое сердце.
Я очень надеюсь, что грядущий год позволит мне делать то, что я делаю. Видеть яркими пятнами. Контролировать слабую волю.
Скажем так, этот круг в самом деле научил меня ценить друзей. Снова, с новой силой, и тому не было причин, я просто...
Если во мне и есть что-то хорошее, то это моя сдержанность на хорошие чувства. А плохое - несдержанность на плохие.
Я хочу, чтобы меня все простили, чтобы не принимали серьёзно то, что принимать не надо.
Я хочу дать пощёчину своему эго. И обрубить грязную память.
Пожалуйста, пожалуйста, пусть у меня получится хоть что-нибудь. Хотя если не должно, то... Я очень-очень-очень хочу быть другой!
И чтобы ангелы ограждали меня от ловушек.