Наверное, корень любой проблемы — во мне. Наверное, изнутри я похож на непроходимый лес, в котором корни торчат из земли, громоздясь чуть ли не друг на друга. А я сам стою перед этим частоколом корявых стволов, воюющих за место под солнцем, и не решаюсь войти. Намного проще включить музыку, уткнуться глазами в монитор и читать все подряд, увлечься задачей или компьютерной игрой, чтобы не оставаться наедине с собой, просто лежа, глядя в потолок и словно бы замирая вне собственной жизни. Потому что в таком состоянии внутреннего молчания и поиска, людей спасают только привычные самоассоциации с окружающим, какой-то точный образ себя, которого у меня почему-то нет.

Возможно, виной этому какая-то сложная генетика, еще в утробе подчинившая себе все мои желания, отчасти будущие поступки, да и характер в целом. Или моя мать — типичная бизнес-леди. Деловая женщина с массой амбиций, дел, встреч, планов на будущее и с большой нехваткой времени на внимание к собственному сыну, всячески пытающемуся это внимание привлечь — своей услужливостью и достижениями (с тех пор для меня стало так важно быть первым во всем) или своими капризными эгоистичными истериками. Взрослея, я годами пытался вытравить свою мать из себя, но эти усилия привели лишь к тому, что я все больше и больше становился похожим на нее — в своей деловой сдержанности, хладнокровии, некотором актерстве на фоне уравновешенной безэмоциональности и в тех же карьерных амбициях, заученно нужных, но не приносящих реального удовлетворения.

А может быть, меня обманули книги и фильмы, и сама жизнь просто не оправдала ожиданий. Может быть, я ждал от нее большего драматизма, большего восторга или любых других страстей, готовился к этому, а на деле все оказалось весьма посредственным и каким-то никудышным. Словно я шел к непокоримой горе, таща на спине ворох тяжелого оборудования, предвкушая подъем, но на месте горы обнаружил небольшой холм, для покорения которого нужны разве что кроссовки — чтобы не наступить на какую-нибудь дрянь в траве. А теперь я стою, рюкзак все сильнее давит на плечи, а идти вроде как некуда. Точнее, я не знаю куда идти дальше. И мне все чаще кажется, что этого не знает никто.

Аль Квотион

Если каркают ночью вороны,
раздвигая твои же губы -
это «Отче наш» спальных районов
одряхлевшего Петербурга.
Отче, стань не пером, а ножиком,
упади в эти души рыхлые,
если женщины пьют безбожно
и рожают среди бутылок.
Я иду по смычку отзвучавшего -
мы здесь выросли, мы здесь вырыли
коммунальную яму, Отче наш,
и курсируем по квартирам.
Лики ангелов, морды псовые
одинаково — в кирпичи.
Больно, Отче, быть людям совестью,
страшно, Отче, не по совести жить.
Я ползу, волоку натурщицу -
жизнь, одетую в драный шелк,
а мужчины стоят штукатурные,
осыпают себя на пол.
В каждом — черти бушуют беглые,
в каждом — я, вороньем из губы.
Больно, Отче, быть таким человеком,
страшно, Отче, человеком не быть.

Аль Квотион

Человек — черта между злом и добром в кавычках,
человек — неровная линия черной ручкой,
вместе с тем он автор нового и привычного,
то есть первопроходец в пугающем или скучном.
Так по правую руку ангел стоит и крестится,
а за левым плечом ракеты взлетают в космос.
Человек похож на мыльницу или лестницу
и на все другие предметы до себя и после.
Человек есть автор.
Миры внутри него множатся,
собираясь в материки и дробясь на лица,
и тогда человек достает из кармана ножницы,
отрезает с себя исписанные рифмой листья.
Листья падают в снег,
превращаясь в больницы, в соборы.
Человек исчезает.
На снегу остается автор -
разделительный штрих, удивленный самим собою,
понимающий то, что, по сути, он тоже экватор.

Аль Квотион

А если жить, то не топтаться в выселках,
а размахнуться грудью на аршин
и, облегчив ее случайным выстрелом,
открыть разлом для пляшущей души.
А если жить, то видеть небо пряником
и угощать им наши города,
а если жить, то не жалеть руки протянутой,
и людям свою правую отдать.
А если жить, то не ползти, не пятиться,
сгребая под ковер свои рубли,
а полюбить девчонку в синем платьице -
своей судьбой ее определить.
А если жить, то на пределе чуткости:
малыш, под росчерком твоих надбровных дуг
я вижу мир, накрытый незабудками,
я слышу каждую в тебе звезду.

Аль Квотион

Не гаснет свет. Поверьте мне, не гаснет,
ни в ночь, ни под водой, ни на ветру.
В бензиновом поту чумазых «газиков»
лучи его по городу бегут.
Не гаснет свет. То небо пересвечивает,
то щелкает упрямым каблуком,
когда проходит возле окон женщина
немного горделиво и легко.
А после, ну, допустим, где-то в офисе,
садится, невесомая, на стул,
не зная, что она, хотя бы косвенно -
сияние — от ножек и до скул.
Сияние — несломленное, яркое -
к рукам ее от стенок городских
с огромным убеждением и яростью
слетаются большие мотыльки.
Не гаснет свет. Вы слышите? Не гаснет!
Всегда, всегда горит, везде, везде,
когда она с какой-то зрячей ясностью
встает, едва уставшая от дел.
Однажды спросит кто-то несогласный,
не веря своим собственным глазам:
откуда знаешь ты, что свет не гаснет?

Она собой мне это доказала.

Аль Квотион

Вот время — ночных мониторов и черных галстуков,
вот время — изюм в ладони, вся кость видна:
преступник теперь не тот, кто стал соучастником,
а кто безучастен — как каждый, каждый из нас.
Но если смотреть в бинокль на это зрелище,
увидишь тела, скулящие по ночам,
и кто-то несет свой рот, разбитый и немощный,
в поэзию времени, ставшую девкой на час.
И кто-то сипит про вынос тела и проводы,
по проводу, кабелю тщась отискриться прочь.
Опомнись, поэт, опомнись, опомнись… Господи,
не Бог за твоей спиной, а шоссе и ночь.
Не Бог за твоей спиной — новостройки, градусы,
помойки и двойки в стареньком дневнике,
а значит стихам не до пафоса — проза казусов
из них проступает и грузно движется вне.
Пока ты стоишь, прикрывая спиной прогорклую,
но как бы родную жизнь и любимый бред,
пока ты кубарем катишься с вечной горки
и шепчешь себе сквозь зубы: опомнись, поэт.

Аль Квотион

Это молитва.
Девочка, видишь, наша зима молодеет и стонет.
Это весна.
Окунись всей душою в громкость ее монолога:
запах земли тающе мокрой,
вздыбленный воздух тягуче весомый,
пальцы твои на зреющих почках — это камео Бога.
Это проходит кто-то незримый,
рядом настолько — что обжигает.
Это молитва.
Смотри, как стремительно птицы ее разносят.
Девочка, милая, скоро случится,
скоро все небо, звонко шатаясь
врежется в землю, в каждом оставив белое солнце и звезды.
Девочка, станем мы первыми листьями,
станем мы птичьей стаей,
будем друг друга любить мы истово
и целовать беспорядочно.
Девочка, милая, видишь?
Над нами, словно благословляя
в мареве,
в зареве,
в матовом счастье — самая первая бабочка.

Аль Квотион

Я, наверное, идиот. Две ноги, каркас, голова прилеплена,
а дальше полная неразбериха, не вдохнуть ее и не выдохнуть,
а дальше - люди, ради "лайка" распинающие себя на площади Ленина,
зеленые просветленные пришельцы, чудовищная бездуховность и прочая выхухоль.
У кого ни спроси - у каждого есть ответы.
Это я - не знаю, ковыряю в голове суставами.
я не знаю как за какие-то жалкие двадцать лет
самая читающая страна превращается в культурно отсталую.
Я не знаю, как выживают люди, прирастая порами
к ублажению собственной лени. Это общество потребления?
Я не знаю, когда это гротескное цартсво рухнет, скоро ли,
когда Бродского начнут не цитировать, а читать - потому что он гений.
Я не знаю, почему мы не хотим становиться лучше. Верно, нет мотивации,
нет ни грамма смыслов объясняющих рост к "Человеку".
Я не знаю, почему неодолимое желание зубами клацать
над обильем голов превращается в насекомый стрекот.
Я, наверное, идиот. И пытаюсь вроде умнеть - не выходит ни сном, ни духом,
у каждого есть ответы. У меня остаются одни вопросы.
Но кто-то стоит надо мной, невозможно огромный, и шепчет в ухо:
"возлюби". И это слово начинает звучать как "прорвемся".

Александр Ноитов

Неслучайность происходящего -
как могу я понять ее?
Старый кот греет шерсть на ящике,
ветер дует со всех краев,
я стою — непутевый, радостный,
и мешаюсь со всем в одно:
лоб мой — церковь, в ней пахнет ладаном,
грудь моя — словно двор весной.
Неслучайный, я связан временем
с неслучайностью смуглых плеч,
так рождается в нас, как первенец,
неслучайность случайных встреч.
Кот зеленые щурит в облако,
ветер к облаку телом льнет,
здесь кончается наша логика,
начинается наш полет.
Здесь твой солнечный голос падает
прямо в небо, и в нем растет,
он вернется однажды градом к нам,
разобьет тонкий лед забот.
Кот уснет. Синий май в стаканчиках
опьянит. Я шепну — постой,
неслучайность происходящего
снова сталкивает нас с тобой.

Аль Квотион

Мы стоим за своими мужчинами
и сгибаемся до земли,
до пухового, до овчинного
слова слабого из груди,
мы ломаемся, больно вдуматься -
по канону любимых рук,
и в ответ жадно ловим «умница».
Это тоже огромный труд,
это тоже такая лестница
по привычкам, болячкам, до туч,
где мужчина стоит и светится,
как единственный в мире луч.
Это самоотдача, Господи,
до большой пустоты внутри,
если после — он так же холоден,
но на сердце — все так же зрим.
И мы лепимся то подругами,
а то сестрами по беде,
то уютные и нагрудные,
только чаще — прочнее стен,
да не женщины — словно глина мы,
будем теми, кем назовут.
Мы стоим за своими мужчинами,
а куда они нас ведут?

Алина Лён

Я в глазах ее черничных видел мир и видел мел,
тот, которым мое сердце как мишень обведено,
я от глаз ее черничных оторваться не умел,
а кругом темнело рано, а кругом темным-темно.
Я из глаз ее черничных, поэтичных, почтовых
воровал слова для песен, собирал огонь для звезд,
а кругом — ни зги не видно, ни едва ли, ни почти,
только гребень долгой ночи путает концы волос.
Как кричалось мне от счастья, как горчила мне тоска,
когда в этих глаз озимость падал я, как в полынью,
как я с силой вскинул руки, как поймал и приласкал,
и на бисер ее платья выплеснул всю жизнь свою!
Сколько лет уже я к дому возвращаюсь поутру,
сколько в прошлое минуло, что уже не разыскать,
только с прежней вьюжной силой, затмевая все вокруг,
так же мчатся мне навстречу те черничные глаза.

Аль Квотион

Дороги - в Рим. А наше бездорожье
лежит широкой грудью на березах
и долго дышит, и поет Осанну
затем, что слишком рядом - боль и Бог.
Как пьяный ангел, заболевший человечьим,
дымит земля, изрытая туманом,
пусть эти крылья не привычны к небу -
их поднимают и несут в руках.
Дороги - в Рим, а мы по миру ходим,
где люди, люди - рай и вой щербатый.
Дороги - в Рим. А наше бездорожье
незыблемо, всегда ведет туда,
где женщина, измыленная рано,
перетерпевшая саму себя однажды,
устало, нежно смотрит на мужчину
и тянет руки к чаду своему,
но вновь с обугленной душой и кожей
мучительно бросает себя к жизни
и в злую рань шатается к работе,
не зная, что становится святой.

Аль Квотион

На душе светло, вокруг уныло -
в воскресенье город пахнет илом.
Я плыву по воле волн покорно,
в воскресенье город — это кроны:
крыши и мосты над головою,
в воскресенье город — это море.
Я плыву, и кажется, что вечность.
Тишина, туман ласкают плечи.
Я плыву по городу, и рыбы
смотрят из меня сквозь резь улыбок.
Я плыву. Я кит или акула,
в воскресенье город — это кукла
на кровати Бога. В воскресенье
город пахнет дымом и сомненьем.
Я плыву по городу, и сладко
вторят мне его фасадов складки,
старые, как на лице морщины.
В воскресенье город, как община
света и воды, безлюдья улиц.
Я плыву. Стихи во мне уснули.
Я плыву, плыву, я плавно меркну,
рыбы из меня сидят на ветках
и поют все тоньше и темнее:
город мой, ты тоже наводненье.

Аль Квотион

Я связан с этой женщиной тем, что честнее всего называть незнакомием:
ни имени, ни адресов, ни глаголов — встречать, обнимать, любить.
Скорее, внутренняя зима, и снег летит в рожу комьями,
ночная дорога с обледеневшими трупами возле гаи.
Каждый раз проваливаясь в ничто или нечто, я иду, себя обезглавивши,
она горбится льдами, копытится холодом, ветродует в свои пустыри:
«я красное пианино, все мои любовники играют на клавишах,
но ты нейромедитором бьешь по струнам глубоко внутри».
Я иду и слушаю. В этой зиме на дороге я черная конница,
разбиваю насыпи, сшибаю булыжники и двигаюсь все быстрей,
тогда она незнакомием нашим тяготеет, тяжелеет, полнится,
чтобы через пару веков разродиться истиной в красной траве.
Однажды зима закончится. Женщина сбудется наводнением,
утонет черная конница, пеня волны, бурля «да чтоб…».
Незнакомые, мы с ней рядом сядем в полутемной большой передней,
и я усмехнусь в ее таянье: «пойдем и устроим на море шторм?»

Аль Квотион

Ну, накричался? Налюбился вдребезги?
Теперь стоишь, дурак, в одном пальто,
и из твоих прожитых, словно нескольких
безумных жизней в двух словах итог — не то.
Не ладится, все путается. Истина
пропахла вонью пота и котлет,
и женщина твоя, как будто выстиранная,
висит в петле.
Не слезы душат, душит безысходное
и грязное тряпье былой души,
ты дышишь в окна самым лютым холодом
и, кажется, ты больше не спешишь.
Ты учишься невольно проговаривать
слова «помилуй бог, помилуй бог»,
а за спиной — рюкзак с дорожным маревом,
но нет дорог.
Се человек. Измученный и загнанный,
замотанный в эпоху, словно в бинт,
да на локтях в литературных ссадинах
запекшаяся корочка любви.
Се ты. Уже лишенный равновесия.
Се ты — закрой глаза и задохнись.
А возле пальцев вместо всей поэзии
лишь чистый лист.

Аль Квотион

Три часа ночи. Полная пепельница окурков, монитор с рабочими файлами, холодный чай, кожаное кресло, черная венозная нитка наушников, протянутая от ноутбука до моей головы — сейчас это вся возможная реальность. Ее полностью завершенная картина, вселенский домострой конкретной ночи для конкретной болезненно нервной души. И сердце, Господи, безумное сердце — оно где-то в горле, оно бьется бешеным темпом, отчаянным, надрывным, кажется, стоит вздохнуть глубже, и оно вывалится в рот, продолжая безумствовать между зубами, не останавливаясь ни на секунду. От этой ненормальной трещотки, прерываемой болевыми спазмами, трудно дышать. Трудно, почти невозможно, но нужно работать. Эта мысль неотступно преследует меня, а превышающий любую допустимую скорость сердечный ритм только усиливает ее — нужно работать, нужно работать, нужно успеть сделать все, что я должен сделать, кто его знает, сколько того времени осталось? Нужно успеть, успеть, нужно закончить. Внезапно я замираю. В самом настоящем неподдельном ужасе. Я вижу самого себя, хватающегося за грудь, судорожно сминающего рубаху, а потом замирающего в дурацкой, отвратительно похабной, раскинувшейся позе — в липкой луже пролитого чая, обсыпанного, как грязью, пеплом и окурками, освещенного светом монитора, на котором открыты так и незаконченные работы, в этом убогом огрызке реальности, в котором я сам на годы запер себя собственным трудом. Дикий ужас проникает в меня, сама мысль кажется непоправимо жалкой и порочной. Не хочу так. Не хочу. Появляется желание разбудить кого-нибудь, кого угодно — друга, близкого, и кричать этому сонному растерянному человеку — слышишь, я не хочу так, не хочу, только не так, ну пожалуйста! Боюсь сейчас, как маленький ребенок, запертый в темной комнате с вымышленными монстрами — остаться один. Но понимаю, как глупы, нелепы и бессмысленны такие выходки. Что вовсе не годится тревожить зазря людей, будить их среди ночи, все это временная проходящая блажь. Разве что стоит одеться и выйти на улицу — туда, под дождь, под черное мокрое небо, туда, где (мне почему-то так кажется, хотя это тоже нелепо) падать и мять рубашку на груди будет не так, что ли, безысходно, мучительно и страшно.

Аль Квотион

Я наблюдаю за жизнью мебели. Когда в чувствах образуется своего рода коктейль из обиды, злости и печали, зрение начинает избегать любой другой, более активной жизни, вдруг разворачивая фокус своего внимания почти на 180 градусов небытия.

В моем доме живет книжный шкаф, пестрящий разноцветными и разнокалиберными корешками книг - я сам купил и расставил их, но прочел дай бог половину, на большее, как обычно, хватило только обещаний самому себе при катастрофическом дефиците времени на их исполнение. В общем, все привычно, все точно так же, как и с любыми другими обещаниями.

В моем доме живет огромное и неуклюже громоздкое кожаное кресло (помню, я купил его именно из-за размеров, мне казалось хорошей идеей забираться в лоно темной обивки с ногами и почти лежать, как на некой полукровати со спинкой и подлокотниками) и самый обычный невзрачный письменный стол - почти бессмертные атрибуты быта, рядом с которыми я сам чувствую себя на редкость мимолетным. Весь я со всеми побочными литературными продуктами маленькой человеческой личности, способной к осмыслению окружающего, синтезу, анализу, даже к чувственному восприятию, что бы ни говорили разочарованные в своих мужьях девицы о недоразвитых эмоциональных способностях мужчин как вида. Собственно, я уже давно утратил интерес к их словам. Я утратил интерес ко многим словам.

А сейчас я утратил даже само желание видеть или слышать людей. Я пришел к наблюдению за жизнью мебели, понимая, что это временный, но крайне необходимый для меня элемент конкретного дня на фоне конкретного настроения. Настроения антижизни или жизни в самом себе, когда интуитивно очерчиваешь вокруг тела видимый только тебе меловой круг и строго следишь, чтобы в него не попала ни единая живая душа. Ты способен допустить в свою зону близости разве что шкаф, кресло, письменный стол или что-то еще из объектов, плотных и недвижимых, как круп планеты под ногами. Я попал в другое время. Словно бы раньше жил, цепляясь за прошлое, веря в будущее, пока меня не выбросило безмолвной и бессильной рыбой на берег непрекращающегося настоящего, в котором действительно реальны только неодушевленные предметы - именно они всецело царствуют в этом новом мире. И все, что мне остается - расширенными зрачками, замирающими в прострации, наблюдать за их жизнью, потому что от моей собственной не осталось ничего.

Аль Квотион

Я не настолько праведный, чтобы целовать тебя в тексты
редких личных сообщений, чирикающих птицами.
Не настолько праведный, чтобы чувствовать оргазм без секса,
размножаясь рифмами, подобно литературной грибнице.
Чтобы лечь в гробницу экрана, пересказывать Чехова,
сатанея от догадки, что подол твоей юбки соскальзывает,
обнажая яблокопады и рощи ореховые,
то есть каждого слова и образа одноразовость.
Я не настолько праведный. Я живу в периосте
закоптившегося человечества с его колоритом,
но лучше быть грязью, в которую падают звезды,
чем чистейшим и беззвездным ночным монолитом.
Поэтому не пиши мне — не способен к чтению,
мне тесны межличностные книги, новостные полосы.
Но если ты будешь рядом, я стану гением,
каждую твою молекулу возведя до космоса.

Александр Ноитов

Я ему говорила: «Икар, это небо — вирус».
Я ему говорила: «Икар, лучше строй свой флот,
а вот перья — певчие, писчие, лучше выброси,
если эти перья летят в твой открытый рот.
Корабли надежнее»
Я ему говорила:
«На полотнах моря ты сможешь найти свой дом.
Это небо — спирт, ни звезды из него не выловить,
это небо — книга, но повесть в ней ни о чем».
Я ему приносила парус — белый и свадебный.
Он растеряно улыбался и шел туда,
где до неба скалы на нем оставляли ссадины.
Он на скалах стоял и словно бы не дышал.
Уходя, сказал: «ты знаешь, когда все кончится,
равнодушие станет последним людским грехом».
Он пошел на скалы,
и скалы стояли полчищем
непрощенных слов и несбывшихся женихов.
Да о чем жалеть?
Небо дальнее, застекленное,
небо белое, словно не небо здесь, а бельмо.
Я смотрю, как мальчик падает с небосклона.
Я загадываю желание
и иду домой.

Алина Лён

Руками поднять плиты,
распинать с мостовой булыжники,
испытать на себе укрытие
земли в ее неподвижности,
зарыться - до рыльца, до мякоти,
впиться в мягкую почву,
впитать эту слякоть, якобы
кроме нее нет прочего.
И там - глубоко, удобрено
ломать в себе человека,
и вроде не то, что доброго.
и вроде не то, что мелкого,
но как бы настолько чуждого,
настолько, что ли, бесплотного,
что кажется он недужностью
среди двуногих животных.
Нет, в землю, в землю, по маковку,
по маковому подобию,
а там, начинаясь с малого,
быть чем-то другим попробовать,
пробиться плечами из семечка,
зеленое тело гнуть
и темечком по-младенчески
пробить непосильный грунт.
Как будто бы из погибшего,
как царствие на кости,
себя, не важно кем бывшего,
в ягоду воплотить.

Аль Квотион