Ты придешь ко мне завтра. Так тени приходят к погосту
чтить свои имена на старинных холодных камнях.
Ты придешь — краснощекий, сиреневоокий апостол,
и разломишь мой хлеб, и плеснешь в жалость губ коньяка.
Завтра. Ты не закроешь те двери, что с выходом к морю,
не успеешь захлопнуть в груди ни одну из дверей.
Я сперва удивлюсь твоей жизни, но после оспорю
бесконечность мурашек на бледном холодном бедре.
Завтра ты закричишь. Этот крик превратится в оленя,
побежит между стрел, между рук и умрет на краю
частокола ресниц — беззащитный, так просто расстрелянный.
Не смотря на сезон, мы вернемся с тобой к сентябрю.
Ты придешь ко мне завтра — сказать, что любые пощечины
это тоже по-своему правда, и бездна, и иней.
Ты придешь ко мне завтра. Так полночь приходит — бессолнечно.
Ты убьешь меня завтра. Надеюсь, что станешь счастливей.

Аль Квотион

В доме штормит.
Души летят за борт,
только мужчина смотрит все так же чутко,
он говорит:
«я буду приглядывать за тобой,
чтобы всегда успеть подать тебе руку».
Волны все выше, стаей своих горбов
рвут паруса.
Солнце в окошке тонет.
Он говорит:
«я буду приглядывать за тобой,
просто на всякий.
Знаешь, мне так спокойней».
Слышится крик.
Кажется, я кричу,
кажется, зло,
кажется, даже грубо.
Он говорит:
«Нам бы тепла чуть-чуть».
Он говорит шепотом прямо в губы.
Черное небо.
В небе не бог, а бой.
Черная я — словом палю из ружей.
Он говорит:
«я буду приглядывать за тобой
даже тогда, когда стану тебе не нужен».

Алина Лён

Задумался о тех, кто пишет фразу: "В моей смерти прошу никого не винить". Неужели они не чувствуют всего идиотского и неуместного официоза этих слов? Неужели они всерьез рассчитывают, что близкие-родные, прочитав легко узнаваемый текст, пожмут плечами и сразу же согласятся: "а, ну раз так, раз любимый смертник сказал, то и не будем себя винить, пойдем помянем и по домам"? Нелепо. Глупо. И страшно, потому что именно эту фразу пишут раз за разом, повторяя снова и снова. Одну и ту же. С пояснительной запиской ниже, словно бы оправдываясь перед начальством: устал, изнемог, загнался, растворился, потерял и пропал. "Константину Никифоровичу, начальнику ООО "Тихий Сквер". Объяснительная записка. Я проспал работу в четверг надцатого числа того месяца, потому что умер в ночь перед звонком будильника. В моей смерти прошу никого не винить." Безобразно банально и безвозвратно жутко. Но все же именно эта фраза врастает в подкорку всей своей ледниковой плоскостью. И каждый раз, когда предательски дергается рука, когда взгляд упирается в бездонную точку ночного бессветия, когда нет сил даже сглотнуть боль, когда вжимаешь плечи в бетонную стену, превращаясь из человека в сигнальный знак "стоп", в сжатую безумием и отчаяньем пружину... Именно эта чертова фраза бегущей строкой внутреннего хаоса медленно течет по изнанке твоих собственных век.

Александр Ноитов

Как живут рядом люди грешные,
и добры по чуть-чуть, и дурны:
я читаю на сон Рождественского,
ты свои забываешь сны.
И мы оба с тобою искренне
держим злобу свою в узде,
да все наше, как будто, писано
словно вилами по воде.
Я в домашних по полу шаркаю,
ты березкою тянешься в рост,
а на маленьком синем шарике
человек человеку рознь.
И не сладиться, и не сгладиться -
во все стороны торчат углы.
Раним, ранимся — все нескладица
образуется там, где мы.
Я пытаюсь к тебе с Ахматовой,
ты тоскливо глядишь окрест,
мы как будто играем в шахматы -
кто кого в этот вечер съест?
А ведь раньше какими жаркими
были мы — каждый солнце нес.
Но на маленьком синем шарике
человек с человеком врозь.

Аль Квотион

Ты влюбляешься медленно.
Сначала в ту невесомость себя, которую чувствуешь, лежа на моих руках.
Потом ты начинаешь любить уверенность в том, что я поймаю тебя, когда ты падаешь.
Ты влюбляешься в нежность обращенного на тебя взгляда, когда спишь,
влюбляешься в образ неодиночества и сожизни.
Ты влюбляешься в мой вопрос после долгого дня «когда ты домой?»,
потому что я признал твоим домом собственное пространство,
ранее принадлежавшее только мне.
Ты влюбляешься медленно, влюбляешься в частицы, в крошечные эпизоды:
в любимое место на диване, в интересный разговор, в букетик ромашек
или в пальто, которое я помогаю тебе снять в прихожей.
Так ты могла бы любить дерево, на котором вьешь гнездо, если бы была птицей.
Так ты могла бы любить траву, на которой стоят твои лапы, если бы была зверем.
Так ты могла бы любить браслеты планетных орбит вокруг себя, если бы была солнцем.
Именно так — медленно, осторожно принюхиваясь, без спешки, приближаясь на цыпочках,
но потом поймав себя на мысли совершенно житейской, повседневной, привычной:
что новый день начинается, начинается лето,
что нужно сходить в магазин, что дождя не будет.
И что ты любишь меня.

Аль Квотион

Сирень цветет. Сиреневые сумерки
ложатся на лиловые дома,
скрипач рукой сиреневую музыку
на двор благоуханный выжимает.
Сирень цветет! Все пением, сумятицей
окроплено,
сиреневая вьюга начинается,
раскрой окно!
И мы стоим в сирени, все сиреневые -
букет какой:
весеннего прекрасного смирения,
весны земной.
Сирень цветет! И ни одним сравнением
не описать
девчушечку с сиреневыми лентами
и рядышком — сиреневую мать.
Боготворю сирень твою прекрасную,
пою ее!
Эх, простоять бы жизнь всю на террасе,
смотреть — цветет!
Да полюбить сиреневую женщину
с бретелечкой листа
за всю ее сиреневую жертвенность,
за милый сад.
А как сойду я в землю, словно в госпиталь -
допет, костист,
перекрести меня своей сиренью, Господи,
дай надо мной расти.

Аль Квотион

Потемнел потолок от сального сигаретного,
потемнели мы, проступили звезды на нас.
Тяжело дышать? Значит впору делить все метрами
и бежать, пока не станет мала страна.
Мы стояли в дверях — злые, мглистые, черные,
но такие ранимые — до проступивших вен,
осыпались искрами и посылали к чертовой,
а за окнами полз мертвый и голый век.
Я тогда перестал писать. Стал стальным и чуждым,
подавился словом, скрипнул едва: «да чтоб».
Неужели ты думаешь, что я ничего не чувствовал,
если я не орал и не выплюнул сердце на стол?
Если не разбивался в истерике, не матерился,
а стоял у двери, курил одну за другой,
наблюдая в своей душе беспощадный миксер,
засыпая собственный горб вековой пургой.
Потемнел потолок, и остались мужчина с женщиной,
обессилев от жизни, от войн, от земных рутин.
Потемнели мы, значит впору звезды развешивать.
И я, кажется, знаю, в ком их можно найти.

Аль Квотион

Ты хочешь идти голой по весеннему полю,
заниматься любовью в траве и смотреть на ящериц,
когда солнце растворяет закатной кислотой горизонт,
когда небо делает тело большим и бронзовым.
Ты меняешь глаза.
Они фары автомобиля,
и тогда ты видишь трассы,
освещаешь зрением
километры дорог,
километры, уходящие в будущее.
Но потом твои глаза становятся кусочками пластика,
как у мягкой игрушки,
и уже ничего не видят.
Вокруг тебя люди,
ты их видишь калейдоскопом
разноцветных рубашек, лиц, голосов и пуговиц,
но никто из них не знает того, что в тебе происходит,
когда ты отстегиваешь ремни разума,
чтобы стать свободной.
Когда-то ты пыталась сложить себя на бумагу,
словно в платье из слов,
но слова казались громоздкими,
оставляли синяки на коже, царапали спину,
и всегда какая-то часть тебя оставалась снаружи.
Но тебе не нужны слова.
Потому что в мире,
обреченном на созидание и увядание,
есть люди, как я, которые просто пишут стихи.
И есть люди, как ты, которые сами по себе поэзия.

Аль Квотион

Я рисую зеленым фломастером на старых стенах
непреложные сады и людей с большими сердцами,
я рисую в каждой трещине маленькую вселенную,
созидаемую неизвестными мне творцами.
Я царапаю штукатурку, я порчу вещи,
потому что в вещах изменяется всякий смысл.
Посмотри, я рисую вселенную в каждой трещине,
потому что на этих стенах мы все написаны.
Я пишу зеленым фломастером — у меня нет другого,
и, наверное, если быть честным — другой не нужен,
потому что все рисунки и буквы — всего лишь повод,
или провод уходящий напрямую от пальцев в душу.
Я пишу зеленым фломастером на старых стенах
свою новую молитву, уже порядком изношенную,
я пишу на новых стенах старую по сути ценность,
я пишу:
«не хотеть иметь больше,
а быть — большим».

Аль Квотион

Моя родная критик, будем честными -
ты мне не мать, не дочь и не вдова,
а за поверхностной и скучной лестью
писать стихи — что кровь свою сдавать:
читаются легко глазами сытыми,
но чувствуются — только натощак.
И не спасешь ни саспенсом, ни ритмикой
дурное слово, слово без хряща,
без костной силы страсти человеческой,
без щедрых тем, болящих по нутру.
Вот так поэт становится ответчиком
и отвечает в каждую строку.
Родная критик, глазки-альстромерии,
не мельтеши по маковкам стихов,
возьми одно — и изойди в нем верой,
сойди на нет — в прострацию, в психоз.
А падая в саму себя отчаянно,
сплетая чувства грандиозной вышивкой,
кричи, ори, всю душу источая:
теперь я вижу!

Аль Квотион

Ты опять ругаешься, сидя нагим на кухне,
наблюдая какую-то жизнь в эфемерном мире,
а я вижу сердце сквозь кожу,
оно доступно,
по-ребячьи вдето и как-то слегка расширено.
Знаешь, пусть они между собой там решают, кто ты -
безответственный лоботряс или нервный гений,
а я знаю — твои нагрудные словно соты,
в них горячий мед поэзии и модерна.
А я вижу, как ты выдыхаешь неровно в форточку
сигаретное настроение,
пишешь другу:
нужно встретиться, сжечь подступающий вечер творчески,
пока нас это время слов не загнало в угол.
А в углу жду я, первобытная и разлитая
теплым чаем по блюдечкам глаз твоих обездвиженных,
узнающая в твоем облике композитора
музыкальной нежности и симфонических книжек.
Ты ругаешься.
Вечер падает, как подстреленный,
превращая людей вот в таких постовых писателей -
и в глазах темно, а в душе так наивно-зелено.
Знаешь, брат мой, нас тоже скоро найдут спасатели,
откопают из-под обломков вот этой кухоньки,
из руин бытовья — скуренного, пустого,
и найдут — на память детям, а не для публики,
два молочных тела, похожих в ночи на космос.

Алина Лён

Я стучусь в дверь и слышу: "Милый, это ты?"
Мне даже не нужно, чтобы ты открыла, мне достаточно этой двери.
Больше - некоего дверного сфинкса с одним облупленным глазком и мучительным вопросом-загадкой.
"Милый, это ты?"
Это ветер, в нашем чертовом подъезде всегда сквозняки.
Это холодные стены лестничной площадки.
Болотно-зеленого, настолько тошнотворного оттенка, что кажется - все здесь создавалось только с одной целью: люди не должны хотеть остаться тут ни на секунду.
Те, кто останется, никогда не будут счастливы.
Те, кто остался - чужеродная вытесняемая форма жизни в господстве этих стен.
"Милый, это ты?"
Читаю шпаргалки на стенах.
"Мишка санное х@йло"
Это я?
"Ленка из третьей шл@ха"
Это я?
"Не пи@ди, г@ндон, лохи, рашка в дерьме, путин х@й"
Это я?
Где я?
"Милый, это ты?"
Это две лампочки. Одна из них разбита, другая тускло светит, не разгоняя царство теней, а только умножая его.
Царство теней и тараканов, царство запаха готовящегося обеда из одной квартиры и истошных криков из другой.
Милый...
Здесь никого нет.
Нежилая, неживая смердящая пустота.
Скрипы и шорохи, подчеркивающие сидящий на ступеньках призрак тишины.
Смятые хабарики на полу, пустые бутылки, которые я сбрасываю ногой в провал лестничного пролета.
Шприцы и сгустки свернувшейся крови.
Подсказки на стенах, нарисованный маркером кролик между матерных слов.
Я стучусь в дверь, чтобы еще раз услышать оттуда наивное - "милый, это ты?".
Ты вечно задаешь этот вопрос, снова и снова.
Так, как будто бы я знаю ответ.

Александр Ноитов

Если ты пойдешь по этой лестнице
к небу, новый лик бери в оклад:
женщина-Земля — сестра, роженица,
чело-веки ночью подняла,
оглянулась. Мы — оглядка в космосе,
мы лишь взгляд задумчивый, немой
женщины-Земли с речными косами,
женщины в рубахе зимовой.
Дальше — хоть башкой о стену стукайся,
как смешны «се Я, а се есть ты»,
отрекаясь враз от ногорукости,
мы есть дух, и этот дух един.
Дух един. Захваченный коллегами
и делами вечно отвлечен,
по какой бы чехарде не бегал я -
обнимаю твое белое плечо.
Обнимаю. Мы с тобой — гармония,
я гармони режу из кости
и держу тебя за талию ладонями,
чтобы никогда не отпустить.
Дух и взгляд. Гармонь звучит годами
в этом единеньи мировом,
а Земля влюбленно смотрит нами,
улыбаясь небу о своем.

Аль Квотион

Разденься.
Сними глянцевую обложку «прекрасного человека без недостатков» или «прекрасного человека с милыми и очаровательными слабостями», которую используешь, чтобы заставить других любить себя.
Сними бронзовые латы своей правоты, обнажи для меня маленького человека с удивленными глазами, не знающего, что ему делать в этом сложном и неопределенном мире.
Сними с себя даже самообман, потому что конфетти продажи себя в своих лучших чертах, облепившее кожу — это то, во что тебе хочется верить со всей возможной искренностью.
Разденься.
Сними с себя кожу.
Сними с себя шкуру волка, шкуру крысы, шкуру змеи, сними с себя необходимость кусать и жалить каждого, кто посмел посмотреть на тебя сквозь все твои идеалы.
Вспомни, что только будучи ребенком ты мог позволить кому-то увидеть себя таким:
растерянным,
насквозь ошибочным,
неправильным
и неодобренным (словно бы общественное одобрение сродни удобрению почвы, из которой ты растешь идейно-модифицированным плодом).
Разденься для меня.
Тогда мы сядем рядом, голые и настоящие, вкладывая неопытные пальцы в самые глубокие помыслы, и я скажу:
«вот теперь я люблю тебя, потому что вижу».

Аль Квотион

Я тебя вижу в образах, словно полотна Магритта:
в горле ком(ната?) с женщиной в центре, похожей на скит,
ваза роз(дыха?), кажется, ею прицельно разбита,
вот она исчезает в обоях, вот просто сидит.
По ноге ее синий текстильный гольф(стрим?) протекает,
и мне кажется — я еще юн(га?) у этой ноги,
все смотрю и смотрю. Но коснуться тебя, дорогая -
словно тело(движение?) глупо пустить на торги.
В горле ком, в горле комната, в горле коммуны, кометы
в горле женщина — свет(ометрия?). И целится в грудь
тем, что поздно пришла, или тем, что небрежно раздета.
Она кажется мертвой. Я, кажется, тоже умру -
утону в этом синем, в этом голом, в шальном горе(льефе?)
уст(ья?) в красной помаде и в красном горчащем вине.
В горле ком, в горле кома и женщина цвета шалфея,
не успевшая образы чувства увидеть во мне.

Аль Квотион

Закончились в мире поэты.
Да мир — он не стал другим:
кондуктор с последним билетиком
пускает колечками дым,
и на остановке какая-то
случайная женщина лжет -
мол, только осталось покаяться,
и сбудется, и заживет.
Все так же поля завораживают
нетленкой своих сорняков.
Закончилось что-то? Неважно.
Закончилось что-то? Ну вот.
Вот тучи от солнца гречишные,
вот город пропащих невест,
вот счет за бензин, братишка,
а вот тебе счет за свет.
Закончилось? Что нам печалиться,
кончается все на Земле,
а брови над морем — две чайки,
а сердце избы — теплый хлеб,
и жизнь продолжается светлая,
отпетая тысячей уст.
Закончились в мире поэты.
Никто не заметил.
И пусть.

Аль Квотион

Иногда мне кажется, что я пергамент, покрытый знаками и смыслами,
но я лежу в темной комнате,
и только кто-то другой может стать свечей, чтобы осветить эти письмена,
сделать их видимыми.
Тогда я смогу прочесть, кем я написан и о чем.
Порой мне кажется, что так уже было когда-то давно -
кто-то входил в мою комнату, освещал ее,
и я читал буквы этого пергамента,
я понимал себя.
Но потом снова становилось темно.
Многие годы после я пробыл в темноте,
пробыл в одной только темноте,
забывая прочитанное.
Задавая себя вопросы, но уже не зная на них ответов.
В далеком окне все еще оставались звезды,
но их не хватало, я не мог различить ни единого символа.
Долгие годы в темноте.
Нет, я не был в ней одинок,
и я не был в ней несчастлив,
кажется, мне даже нравится эта ослепшая тишина,
ее молчание, в котором никто не произносит моего имени вслух,
она кажется более легкой, чем яркое солнце.
Но я хочу найти того другого,
я хочу найти этот свет.
Я хочу знать себя снова.

Аль Квотион

Я долго курю и считаю опять до ста,
похоже, душа играет в минимализм -
в моей голове разрастается пустота,
которую можно было бы заселить.
Которую, если грамотно подойти,
не выбросить сборником прозы в иной тираж,
возможно обставить мебелью, как квартиру,
из полости превращая в жилой метраж.
А дальше смотреть на себя, как на свой макет:
как льются из порванных губ фонари светил,
как тянутся руки, чувствуя кожей смерть -
то ли обнять кого, то ли перекрестить.
А впрочем, пустое. В моей голове дыра,
в ней мчатся планеты по рельсам своих орбит,
но если немного честнее, если не врать,
моя голова - как перчатка с твоей руки.
Считаю до ста. Изучаю телом диван.
И выгляжу безмятежным до самых плеч.
Но если дрожат мои руки - едва-едва,
то значит по сердцу проходит огромный смерч.

Аль Квотион

Вышью душу песнями,
вышью тебе, миленький,
тетивой и струнами,
прочным телом трав,
вышью своей стойкостью, каждым сухожилием,
алагреком буквенным распишу рукав.
Спросят меня близкие: «что же ты там делаешь?»
Вышиваю душу я, отнесу ему
пусть примерит легкую,
пусть примерит белую,
пусть лицо буранное просветлеет, пусть!
Носит пусть под крестиком,
на груди разорванной,
сердце прячет слабое, ведь едва стучит.
Вышиваю душу я — плачами, узорами,
женскими молитвами за своих мужчин.
Спросят меня близкие: «да зачем душа ему,
коль своей не дадено, человек — что лист,
пролетает мелочно, упадет на ржавое
блюдце поздней лужицы. Падать ему вниз!»
Добрые, хорошие, не судите спешно вы,
был всегда как свечка он — вырос до петли.
Ах, ему бы крепкую душу,
душу здешнюю,
грешную,
насмешливую,
душу от земли,
а не ту — высокую, худенькую, божию,
та уже сносилась вся,
люди всю снесли.

Алина Лён

Все начинается в гримерке.
Ты сидишь у зеркала, разглядываешь свое отражение, и в голову закрадывается порочная мысль, что ты на сцене можешь быть кому-то интересен. Что ты можешь быть кому-то нужным. Своего рода обязательная социальная польза любого искусства - тебе начинает казаться, что именно ты сможешь удовлетворить какие-то потребности зрителя.
После этого ты массируешь твердыми подушечками пальцев дряблые щеки, расправляя собственное лицо до чего-то более-менее пристойного, и выдаешь акт первый. Пока еще незрелый, пока еще по-юношески эгоистичный, в большей степени преследующий жажду рассказать о себе, поделиться собой. Но оказывается, что твоя жизнь - это слепок с сотен других жизней, их вялотекущее подобие, их приевшаяся до тошноты копия.
Зритель смотрит и зевает.
Зрителю скучно.
Возвращаясь в гримерку, ты уже знаешь, каким будет твой следующий ход. Ты берешь грим и начинаешь накладывать его на контрастную, красно-белую кожу. Ты меняешь форму, цвет, вкус, смысл. Ты на собственном лбу, как на твердом фундаменте, строишь из белил анфилады или амфитеатры. Консерватории из румян для удовлетворения духовных ценностей, библиотеки из силикона для жаждущих интеллектуального корма и пенолатексные зверинцы для индустрии развлечений. Акт второй. Выход.
Зритель поднимает бровь.
Зритель лениво перешептывается.
Зритель заинтересован.
Где-то там под слоями грима до твоего мумифицированного лица долетает эхо внимания.
Едва уловимое. Уже распробованное, но кажущееся таким далеким и недостигнутым.
Внимания, которого тебе мало. Которого тебе всегда будет слишком мало.
Гримерка.
Ты смываешь грим.
Ты задумчиво смотришь на свое отражение.
Ты решаешься.
Остается самый последний, самый смелый и самый запрещенный прием.
Твой выход. Занавес поднимается. Свет!
Зритель молчит.
Зритель удивлен.
Зритель встревожен.
Зритель превращается в черное ночное небо, по которому сейчас идет дрожь - преддверие грядущего шторма.
Твой выход! Выжми максимум!
И зритель смотрит,
смотрит,
смотрит,
всматривается в бездну,
во вселенную,
в прошлое и грядущее,
в деревянные подмостки сцены, на которой новый ты - на которой больше никого нет.

Александр Ноитов