Отец мне казался огромным: ладонью срезал тополя,
казалось, весь дом умещался в тени верстовых башмаков,
на летнем ленивом раздолье, полмира едва накреня,
его вавилонские ноги зачем-то давили жуков.
Родительский рокот суровый был слышен поверх галдежа,
и даже пространство темнело, когда превращался он в рык.
Я рос, я на цыпочках к солнцу себя поднимал, чуть дыша,
как будто все детство тянулся до вышней отцовской руки.
Потом разбежались. Я долго, я долго не видел отца.
А встретил — чужого мужчину, идущего на пенсион,
с глазами по-старчески злыми, с изношенной плошкой лица.
Стал он фотоснимком трагедий, стал желтым и маленьким он.
Я быстро ушел. До квартиры почти что бежал второпях,
пока не воткнулся, как в стену, в домашнее зеркало бег.
Всмотрелся: я есть пыль от пыли, и я же есть божия пясть,
живут во мне вместе огромный
и маленький человек.

Аль Квотион

Я пришел к тебе художником,
я принес четыре ахроматические краски,
мольберт,
мастихин,
мурашки на руках
и абстрактный формализм поэзии,
но ты была холстом с уже написанной картиной:
силуэты людей на вечерней улице,
расстояние между которыми стремительно сокращается,
и освещенные фонарями силуэты домов,
кажущиеся абсурдными и лишними на фоне огромных чувств этих маленьких людей.
Синее настойчивое желание побыть в одиночестве
и акварельный шепот:
«догони меня на этой чертовой пустой улице, я и так слишком долго была одна».
Штрихи голоса, звенящие от гнева,
абрис бесконечной галактики в суженной точке зрачка.
Люди, стоящие напротив собственной перспективы,
амбивалентные люди с закрытыми глазами,
пытающиеся ударить и опереться друг о друга -
одновременно, неразборчиво, горячечно, сильно.
Люди в машине,
в трехсуточном путешествии в никуда,
потому что время на автотрассе — узаконенный способ уйти в себя
и остаться незамеченным,
остаться невиновным в неизбежном молчании.
Люди и вещи,
вещи в себе и люди без себя -
иллюстративность эпохи.

Я понял, что в тебе больше смысла, чем во всем,
что я способен написать кистями или пальцами,
на ощупь или по памяти.

В тебе больше смысла.

Тогда я пришел к тебе зрителем,
и был восхищен совершенством творения, не требующего моих скупых красок.

Аль Квотион

Мы уходим тихонько по-одному:
кто-то — выкрутив руль на обочину,
кто-то — имя свое воспаленно вшептав
в безразличное зеркало полночи.
Мы уходим тихонько.
Без криков, без зла.
Просто смотрим на небо и падаем
в голубые глубокие эти глаза,
в дальних звезд подвесные лампады.
Мы уходим все чаще по-одному,
и, конечно же, это к лучшему.
Ветер проще стряхнет одинокую хмурь,
ветру проще поднять одну душу.
Мы уходим.
Однажды.
Уходим всегда.
Мы садам
завещаем не чувствовать жажды.
А потом
босиком
по большим облакам.
Мы уходим.
Когда-нибудь — каждый.
Мы уходим.
Наверное, рвемся, где тонко,
где внутри тот забытый ребенок.
Мы уходим.
По-одному.
Тихонько.
Это капли дождя и только…

Аль Квотион

Наши чувства способны на большее, чем образы или символы -
постигать огромную площадь беспокойного человечества,
упираться голодной кожей в его истины или вымыслы
и большими ладонями света каждый угол в душе подсвечивать.
Всю поэзию видеть зрячими, обнаженными чутко пальцами,
человека каждого выучить наизусть, как стихотворение.
Наши чувства способны на большее — дальних звезд осторожно касаться
и дробить собою фундамент самых прочных земных строений.
Наши чувства способны исследовать, познавать, выискивать, впитывать,
это в чем-то зодчество личности, это в чем-то рождение бабочки.
Наши чувства способны на большее, что же ты с головой убитой
все сидишь в своем маленьком домике и все смотришь картинки в пабликах?

Аль Квотион

Остывшее. Смотри, сегодня
остывшее связует нас.
Мы бережем его в комодах
и оставляем про запас,
храним забытыми вещами,
сметаем в узенькую грудь
под ворох старых обещаний
и новых планов череду.
Мы лечим теплыми руками
в себе остывшее свое.
Друг в друге жадно раздуваем
и жалко, как посуду, бьем.
Остывшее. Молчи, родная!
Дай пеплу этому лететь,
без плача ввысь, без чернолая.
Остывшее! Ведь мы — не те.
Остывшее. Целуем молча
и научились делать вид,
что человек есть оболочка
для всех своих земных обид.
Как ты прекрасна в этом крике!
Гори, гори, раздуй пожар,
смотри, цветущая брусникой,
не зажигается душа.
Остывшее. Тревожно, часто
мы слишком сами по себе.
И называем горе счастьем,
затем, что счастья нет.

Аль Квотион

Давай будем как звери -
оленями на зеленом пастбище,
поднимем до неба рогами серыми
весь мир, беспричинно лающий.
Давай станем змеями, безногими тварями
с острыми мордами и хвостами гранатовыми,
на медном гравии чешуи загарной
гигантское солнце легко перекатывать.
Давай станем рыбами молчаливо громкими,
в своей беззащитности добродушными,
но где-то у самого края,
у самой кромки
серебряным телом сшивающими море и сушу.
Давай станем львами,
птицами,
водомерками,
давай станем черными кошками,
белыми чайками,
давай мы с тобой станем хотя бы как звери,
если оставаться людьми — не получается.

Аль Квотион

Автор будет долго сидеть и пялиться в файлы,
выбивая из них подобие собственной комы,
образ жизни: улицы, темные кинозалы,
героиню строф, пока еще незнакомую.
Будет слушать ее рассказы о дальних странствиях,
и совсем не верить, но проявлять снисходительность.
Идеальность музы — быть на мгновение странной,
а потом девятнадцать дней послушно любить его.
Автор даст ей вторые ключи от своей квартиры,
своего недома, в котором бывает редко,
обведет лицо ее рифмами и пунктиром,
и уйдет на месяц, сказав, что идет в аптеку.
Но вернется обратно с букетиком свежесорванных,
виноватый или растерянный в центре взгляда,
дописать свою героиню — по-житейски спорную,
написать ей счастливый конец — потому что надо.
Автор скажет, даже не скажет — подаст слова к чаю
книжной женщине, на брезенте города вышитой:
«мы давно не в ответе за тех, кого приручаем,
но пока еще мы в ответе за тех, о ком пишем».

Аль Квотион

Все требует времени: прогулки в парке
по мокрым и равнодушным пустым аллеям,
парковки, такси, бизнес-ланчи предельно краткие,
обнаженная передышка в измятой постели.
Времени требует каждая сигарета,
и каждая книга тоже времени требует,
ты вроде минуту стоишь у окна кабинета,
а выходит — уже два часа пялишься в небо.
Все требует времени: фитнес, фатум,
канцелярские скрепки на каждой бумажной папке,
ты пялишься в небо, думаешь «уже поздновато»,
но секунды продолжают тикать и кожу царапают.
Все требует времени: любая рутина
и любые подвиги, выдающие в тебе светило.
Но потом ты получаешь последнее письмо от сына,
на которого твоего времени уже не хватило.

Аль Квотион

Она боится умирать, но хочет исчезнуть,
и поэтому стрижет волосы предельно коротко, пытаясь избавиться от себя по частям.
Она носит старую уродливую куртку, в которой похожа на бездомного,
потому что в последний раз именно в этой куртке она хоть что-то чувствовала.
Я говорю ей, что у меня дома лежит гитара, на которой я никогда не играю,
тогда она пожимает плечами и предлагает мне тишину.
Мы полвечера торчим на заброшенной стройке,
мы делимся своим незвучанием, мы бесконечно долго молчим в унисон.
Мы солируем для полного зала внимательного строительного мусора.
Она говорит:
«мы с тобой тоже мусор, ты чувствуешь свою сопричастность ко вселенской свалке?»,
я отвечаю: «знаешь, у тебя тяжелый характер, как у любой сломанной вещи,
и это единственное, что делает нас похожими».
Наверное, мы с ней просто два полупустых тюбика масляных красок,
но нас, взятых вместе, хватит на то,
чтобы создать что-то прекрасное,
чтобы нарисовать еще хотя бы один цветок.
Потом мы прощаемся,
мы возвращаемся от близкого и родного строительного мусора
к чужим незнакомым людям,
с которыми разделяем свои жизни.
Я говорю ей «иди ты к черту», она посылает меня в ответ,
глядя в глаза с тяжелым пониманием.
Мы оба больше не чувствуем себя одинокими.

Аль Квотион

Ты лучшая моя читательница.
Ты как никто умеешь слушать.
Ты слушаешь стихи руками,
ты слушаешь плечами,
бедрами,
ты слушаешь глазами добрыми,
интимно раздевая душу.
Ты моя лучшая.
Ты слушаешь
стихи мурашками на коже,
ты слушаешь губами,
пальцами,
безумно в комнате витая,
как будто бы стихи есть музыка,
ты слушаешь поэтов — танцем.
Ты лучшая моя читательница,
всепроникающая в слово.
Я для тебя готов — хоть сутками,
веками
и еще — для вечности
писать -
на склоне лет и вечера,
писать -
с огромной человечностью,
и знать при этом
(вопреки и не смотря):
ты — лучшая.
И ты — моя.

Аль Квотион

Ты боишься стен, ты боишься их высоты
и их плотности, за которой ничего не чувствуешь:
ни пространства неба, ни запах молодой сосны,
ни увиденного в книгах большого речного устья.
Ты боишься запертой двери, ты сидишь на полу,
прижимая к груди колени и тихонько воя.
Ты боишься своих друзей и своих подруг,
потому что они забывают в тебе живое.
Ты сидишь на полу, уязвима и далека,
ты хотела бы убежать, но ты просто женщина.
И тогда я говорю: «В тебе есть река.
Не бойся стен, ибо ты убегаешь вечно».
Ты боишься ночи и тех, кто живет в ночи,
ты заглядываешь за угол и пугаешься каждой тени.
Ты идешь на ощупь и слушаешь, как сердце стучит
беспощадно громко — единственное во вселенной.
Ты боишься спать, ты боишься во сне увядать,
потому что ночи складываются в недели.
И тогда я говорю: «В тебе есть звезда.
Не бойся тьмы, ибо ты освещаешь землю».
Ты боишься просто дожить в большой пустоте,
не успеть собрать свою душу и вынести людям,
потому что люди рядом всегда не те,
потому что тех, скорее всего, не будет.
Ты боишься бежать, ты боишься даже сиять,
потому что себя понимаешь ненужной вовсе.
И тогда я говорю: «У тебя есть я.
Ничего не бойся, ничего никогда не бойся».

Аль Квотион

Ты умеешь одно - просыпаться утром, пить свой черный, как космос, кофе,
намечать дела на грядущий день, материться литературно,
надевать рубашку, бросая в карманы агностику философий,
приходить на работу в свой белый офис и оттачивать инэмури,
чтобы выбить право на два вечерних свободных, как смерть, часа,
а потом растеряться, впадая в транс и не зная, что с ними делать:
то ли мутную голову сонно об чьи-то книги себе чесать,
то ли снова в сексе искать предел своему и чужому телу.
Но не знать, не знать, для чего ты дан, для чего тебе ты на время
полноценной жизни, не вставшей в трафик, без родного иллюзиона.
Засыпаешь быстро, чтобы завтра утром, обтекаемый в мире всеми,
по привычному руслу пойти на работу
и выдохнуть облегченно.

Александр Ноитов

Моя маленькая конкубина с золотыми ресницами,
моя милая лирика каждой написанной книги,
моя спящая наяву, для которой снится
это солнце и эти сады, эти пальцы в чернике,
для меня ты похожа на белый воздушный шар,
тот, что я привязал к руке, не желая выпустить.
Потому что даже небо может мешать,
уводя за собой девчонок, стоящих на цыпочках.
Моя спящая наяву, ты сновидишь мир.
Я живу в этом мире, моя маленькая конкубина.
И поэтому очень важно, чтобы были мы -
мальчик с белым воздушным шариком лебединым.

Аль Квотион

Оставайся лежать на камне,
смотри на трещины,
читай в них свою историю от аз до ять:
ты всю жизнь выбирал зло, считая его меньшим,
и от этого шкура камня под тобой горяча.
И от этого горячи твои щеки,
горячи твои мысли,
и во рту твоем что-то навязчиво и тошно горчит -
наверное, сердце — уходящее в память извилисто,
уходящее в трещины камня,
в многолетье причин.
Оставайся на камне.
Прижимайся к нему лбом, ладонями,
повторяй хриплым шепотом в твердое: «я был, я был».
Потому что только камни способны все помнить,
потому что вне этого камня ты будешь забыт.
Оставайся на камне, царапай его ногтями,
познавая боль, как награду,
как способность жить.
Потому что между всеми твоими земными смертями
лишь одна может быть действительной смертью души.
Оставайся на камне.
И смотри в глаза неба прямо,
не смущаясь того, что по телу проходит дрожь,
потому что ты всего лишь еще один сын Авраама,
но Бог слишком стар, чтобы успеть остановить нож.

Аль Квотион

Строю. Тяжелое, темное зодчество
пот отбивает с души человеческой.
Мне бы чуть мужества, мне быть чуть точности,
мне бы нутро — как у этого вечера,
стало бы легче.
Не так кровопучились
сетки сосудов в глазах испитых.
Строю — и с ног валюсь,
строю — и мучаюсь,
свежую душу на стройку пустив.
Я эту душу пинаю, обтесываю,
ставлю стеной, заставляю рыдать,
чтобы она зажигала в ночь солнце,
чтобы она была сталь и руда.
Как богу богово, творчеству — тварево,
вытворю что-нибудь,
строю в ночи
клинику, церковь, избу, государство.
Тяжко.
Всю жизнь волочу кирпичи.
Творчеству — тварево, тварь я дрожащая.
Что, запыхался? Еще железяк!
В этом строительстве — главное наше,
строить — смертельно,
не строить — нельзя.
В этом строительстве — людям оправиться,
люди — что семечки, складывай в горсть,
строй — зацветут, оживут, раскрасавятся.
Ночь.
Захолустье.
Я строю аккорд.

Аль Квотион

Никто не хочет быть Марсом.
И Земля смотрит на своего красного брата и скорбит о его остывшем теле,
тайно прислушиваясь к собственному ядру,
собственной жизни,
собственной лаве,
чтобы убедиться, что не становится такой, как Марс.
Никто не хочет быть Марсом.
В тебе тоже есть горячее ядро,
и поэтому ты можешь что-то чувствовать,
поэтому каждое чувство кажется тебе таким громадным.
Никто не хочет быть Марсом.
Значит, появление вулканов или появление криков,
любое проявление симптомов внутренних страстей, частных или глобальных -
не доказательство силы и жажды кому-то стороннему,
а подтверждение самому себе собственного сердца.
Доказательство жизни.
Знаешь, я прощаю тебе всю разбитую посуду,
прощаю все твои идиотские выходки,
прощаю эти ночные побеги в никуда,
я понимаю, что тебе просто хочется чувствовать, что твое ядро остается таким же горячим.
Я слышу, как страх внутри тебя говорит, что оно остывает.
Знаешь, разрушь все вокруг,
сломай всю мебель,
сломай себе пальцы,
убедись, что это неправда.
Я все равно буду любить тебя.
Потому что я знаю:
никто не хочет быть Марсом.
Никто не хочет быть мертвым.

Аль Квотион

Вот отчет о смерти: я родился, и время затикало,
отмеряя правильный и справедливый срок.
Я играл в гостиной, мать обрезала кутикулу -
истекало что-то, словно вечер под крышу тек.
Не сдавалась сессия — что-то текло по лекциям,
не давалась девушка — что-то текло из рук,
и погибший друг, но тогда — с глазами библейскими,
говорил «Мы несем свое время. Ты слышишь стук?»
Истекало что-то.
А я дочь человечью приветствовал,
вынося из роддома легкий и хрупкий ком.
Я вложил в нее то же время — такая наследственность,
значит время где-то в пространстве предродовом.
Но пока мы были скомканными и слабыми,
я увидел, как откровение, — колыбель,
так Жильбер Гарсен, торговавший исправно лампами,
к стариковью лет обретает вдруг свет в себе.
Истекает что-то, течет, серебрится влагою,
набегают волны, валуны превращая в пыль,
колыбель на волнах качается — громкая, дальняя.
Я вхожу в эту реку.
Я начинаю плыть.

Аль Квотион

Ярче тысячи солнц!
Ты творец, значит ярче и ярче.
Спиртовую настойку поэзии — в оптику глаз.
Ты пойдешь по загаженным улицам — джазовый мальчик,
доставая копейки стихов из-под полы сберкасс.
Ярче тысячи солнц!
Пальцы в черном и матовом тонут,
и пускай.
Ты творец, ты творец, это доля твоя —
ты найдешь ее грязью в бездарно паскудном притоне,
но заставишь — сиять!
Ярче тысячи солнц.
Сам создашь — акварелью,
скрипичным ключом ли,
резцом по граниту.
Сотворитель окна, автор тонкой бенгальской свечи.
Ты создашь ее миру — из первого света отлитую,
и отпустишь.
Затем что поэты — всегда палачи,
и казнят себя громко и строго -
голым словом в кадык, рыком, мыканьем,
храм иконных копеек отдавши с улыбкой под слом.
А над плахой летит она — бывшая пылью, великая,
ярче тысячи солнц,
ярче тысячи,
тысячи солнц!

Аль Квотион

Мы снова начинаем пробовать все эти летние места:
луга — тебя тянет лечь в траву, но ты боишься насекомых,
реки — тебе хочется купаться, но тебе не нравятся касающиеся ног водоросли,
города — тебя радует, что теперь на улицу можно выйти в домашнем платье,
но тебя беспокоит, как на это посмотрят прохожие.
Потом прихожу я и говорю: «Давай все же попробуем».
Давай попробуем эту деревенскую дорогу,
соленую от жары кожу и одуванчики на обочине.
Давай попробуем этот мост,
узкие доски, запах воды и солнце, пьяно бьющее в голову.
Я говорю: «Никаких но».
Я говорю: «Твой рассудок похож на планету -
я нахожу в нем глубокие шрамы, оставленные метеоритами,
и царапины автомобильных шин на мягкой проселочной почве,
но все эти незначительные»но«не сравнятся с огромным»да«ее морей, пустынь и лесов».
Давай попробуем.
Тополиный пух и нагретую в руках упаковку сока,
мелькающие зеленые пятна в лобовом, открытые окна, скорость и музыку,
песок и мелкую гальку в сандалиях,
пальцы в липком зеленом соке сорванных цветов,
тяжелого жука, на лету ударившегося в плечо,
и ночной хор одуревших лягушек.
Я говорю: «Давай попробуем ночь»
Я говорю: «Я твой. Я в тебе. Люби меня».
Потому что тебе нужен кто-то, кто скажет это.
Потому что тебе нужен кто-то, кто поверит глазам, минуя слова,
кто-то, кто увидит всю красоту планеты в тебе.
Потому что тебе нужен кто-то, кто будет рядом,
когда ты сбежишь по лестнице в домашнем платье,
ляжешь в траву или будешь купаться в реке,
кто-то, в ком исчезнут твои «но»,
не позволяющие тебе безрассудно пробовать все эти летние места.

Аль Квотион

Эта зарисовка полностью посвящена любви.
Ты неидеальна.
Если рассматривать как пейзаж весь твой внешний вид -
это пустошь с остовами домов и туманными далями,
это постмодернизм, заводские трубы и хлам
на траве, теряющей свою природную зелень,
это где-то дальше вглубь — одинокий храм,
и дождь, мелочась на капли, бесцельно стелется.
Ты — неидеальна.
Ты не ходишь в театр, не читаешь множества книг
и не знаешь того, что могло тебя сделать гением.
Ты не пишешь стихов, да и в целом равнодушна к ним.
Любые мелочи портят твое настроение.
Просыпаясь утром, ты измята и пахнешь сном,
если честно, ты не умеешь даже готовить.
Ты похожа на статую с мраморным белым лицом,
и странно пустующий взгляд кажется вдовьим.
Ты сумма своих заблуждений и лучших идей,
ты ходишь в одной рубашке по неубранной спальне -
простой человек среди тысяч таких же людей,
но для меня
ты идеальна.

Аль Квотион