Я не верю этой меди
пальцев,
пальцев,
чешуи,
этим кольцам и браслетам,
взгляду,
шепоту змеи.
Молча скидываю руку:
«милая моя, уйди,
я тобой уже напился,
я тобой неопоим».
То ли я с тобой танцую,
то ли я с тобой борюсь,
на какие я укусы
сам себя, дурак, обрек.
Кольца, кольца все плотнее,
пальцы, пальцы — медь и пульс.
Милая моя, мы змеи,
свитые в один клубок.
Мы танцуем на дороге,
мы и жизнь с тобой,
и яд.
Убирайся!
И сейчас же танец наш быстрей и злей.
Я змея,
я умираю,
в рот открытый твой смеясь:
ты моя офиофагус,
пожирательница змей!

Аль Квотион

Пытаюсь вспомнить тот день, когда я влюбился в тебя.
Возможно, это произошло когда мне было пять лет, я запустил жаркую летнюю руку в прохладную воду пруда и коснулся пальцами пушистых водорослей, камней, маленьких плавунцов — хрупкого подводного мира.
Возможно, это случилось зимним вечером, когда я стоял на улице, восхищенно запрокинув голову в черное небо, и ловил ртом медленный снег.
Возможно, я влюбился в тебя, когда поднялся в гору, встал наравне с небом, посмотрел вниз и замер от открывшегося вида.
Но каждый раз, когда я сталкивался с чем-то прекрасным, с чем-то, что трогало мое сердце, я влюблялся в тебя.
Потому что когда я увидел тебя впервые — это было то же самое чувство, уже зрелое, готовое, ждущее. Чувство детского счастья и уютного покоя, когда мама любит тебя, и ее рука на твоей макушке явственно излучает эту любовь, или чувство щемящей красоты и грандиозности мира, когда ты теряешь нить дыхания, словно нить повествования собственной жизни, столкнувшись с немыслимым пейзажем.
Я уловил ту подлинность, которую ни с чем не спутаешь.
Я понял, что то, что всю свою жизнь собирал по крупицам,
что я только предчувствовал своим яростным восторгом или неуклонным стремлением к жизни,
стало цельным и завершенным только сейчас, когда ты встала рядом.
Ты — точно такая же истинная, как падающий снег или близость неба, как мое чувство к тебе.
Сейчас я пытаюсь вспомнить тот день, когда я в тебя влюбился, но понимаю, что такого дня не существует.
Так было всегда.

Аль Квотион

Я хочу стать камнем. Бегемотовой шкурой лечь
в сердоликовый мир, убегая от сердцеликого.
Я хочу стать камнем, осмысляя себя как вещь
бессловесно верную и беспредметно великую.
Я хочу стать камнем, неизменной частью гряды,
под подолом горы упираться в ее колено,
чтобы были на мне не человечьи следы,
а следы тысячелетнего роста вселенной.
Чтобы я, замерев однажды, был недвижим впредь,
чтобы я никогда не узнал ни стихов, ни женщины,
а когда придет целоваться старуха смерть,
пусть упрется пальцами в схожие с нею трещины.
Я хочу стать камнем, чтобы море кроило бока
превращая булыжник меня в гладкую гальку,
создавая почти орудие для броска
в раскричавшихся и наглеющих черных галок.
Я хочу стать камнем, чтобы мимо — и рай, и ложь,
чтобы только солнце впивалось в меня губами.
Я хочу стать камнем, который ты вновь найдешь,
ничего не чувствуя.
Но оставишь себе на память.

Аль Квотион

Каждое сердце похоже на скрипку или
на золотой саксофон иных мастеров.
Каждое сердце — музыкальный инструмент немыслимый,
и звучит,
беспрерывно звучит и играет оно.
У кого-то сердце на ударных выстукивает новости,
у кого-то флейтой говорит красоту полей.
Я слышу в сердцах прекрасные напевы духовности,
тревожные ноты страха,
квадраты вещей.
Два удара — это озеро цветет кувшинками,
замирание — птица телом припадает к воде.
Эта музыка живет в каждой нашей морщине,
эта музыка в начале рождения.
Она везде.
И у каждого своя мелодия, свое звучание.
Я бы вечно слушал эти «до», эти «ми» и «ля»
бесконечно, безумно, нестройно и величаво.

Но мое сердцебиение сегодня поет тебя.

Аль Квотион

Ты вечно что-то теряешь.
Вчера ты потерял причину, по которой вышел из дома.
Стоял на пороге, пялился в вечереющую пасмурность над головой
и не знал, куда и зачем теперь идти.
Позавчера ты потерял свой мобильник, а сегодня — нить разговора.
Когда-то очень давно ты потерял смысл,
ты до сих пор ищешь его и не можешь найти.
Открываешь двери, заглядываешь в окна или под коврик в прихожей,
спрашиваешь у друзей.
Но так и не находишь смысл,
теряя в поисках все больше,
теряя аргументы, устремления, обещания и воспоминания.
Иногда теряя друзей, у которых спрашивал.
Иногда теряя даже себя.
Порой ты что-то находишь.
К примеру, свои прошлые ошибки и заблуждения.
Свою первую влюбленность.
Ты говоришь им: «мне очень жаль, но что-то должно быть потеряно,
только так в дырявых карманах моей жизни появляется место для нового.
Но мне жаль, мне очень жаль.»
И смотришь им в глаза смущенно и испуганно.
Хочешь поскорее уйти, чтобы не выглядеть глупо.
А как только уходишь, снова начинаешь терять,
но уже не так ошеломленно,
не так трагически безвозвратно,
просто сказав себе правду:
Не важно сколько потерь тебе предстоит.
Ты сохранишь то, что действительно имеет значение.

Аль Квотион

«Оставь меня в покое» — это не всегда «прощай»,
это жажда тишины и мелькание города в окнах,
нежелание пальцев на коже,
сопричастность вещам,
меховой пылью укрывающим свои кости тонкие
и такие ломкие.
Это радость незвучания слов
или краткая свобода от обязанности быть хоть кем-то.
Это точка на конце строки, к которой свелось
дребезжание вселенной или размножение клеток.
Это я сейчас.
Обволакиваемый так тепло
той родильной тьмой, что бывает только в центре ночи.
Понимающий мгновенно, что душа — это тоже плод,
и он требует предельной чуткости или точности.
Он растет в пространстве, где нет ни речей, ни рук,
где есть время, но даже время совсем другое.
И поэтому я усмехаюсь и говорю:
Я люблю тебя.
Но оставь меня сейчас в покое.

Аль Квотион

Ты выросла здесь, в этих твердых и желтых кирпичиках,
осыпающихся в память — под ноги или под кожу,
ты выросла в этой строгости почти католической
на фоне пестрого и рядового безбожия.
Ты не можешь понять ни куда идут твои ноги,
ни зачем это время так безрассудно мчится,
ты заглядываешь в лица и не можешь понять многие,
но иногда ты прямо на глазах становишься птицей.
Ты не можешь понять бумагу, ручки и скрепки,
ты не можешь понять ни духовного, ни предметного,
но когда ты птица, ты понимаешь небо,
и я говорю тебе «научи меня этому».
Тогда ты показываешь крылья, показываешь воздух,
проникаешь в этот воздух перьями — до самого края,
приникаешь к воздуху — маленькая, длиннохвостая,
потому что когда ты птица — ты понимаешь
…
даже сейчас, когда ты не понимаешь ничего, ты понимаешь небо.

Аль Квотион

Однажды я написал тебе о том, как важно мне видеть тебя в этом сером свитере в своей гостиной, я написал тебе о том, как люблю свет заката на твоем лице. Но потом я нашел твой свитер уже порядком изношенным, я выглянул в окно и увидел, что солнце село и закатный свет полностью поглотила тьма горизонта. Тогда я написал письмо:

Дорогая ты,

все, что я делал — это пытался объяснить свои чувства к тебе,
пытался найти единственное верное слово, способное их отразить.
Иногда мне казалось, что я действительно близок к этому.
Но слово «свитер» проедает моль,
а слово «закат» меркнет с наступлением ночи.
Я искал образы неба или образы моря,
но ни один из этих образов не становился тобой,
никогда не приближался к тебе так близко, как я это чувствовал.
Любое слово не способно передать нас, любое слово ничего не значит.
Мы с тобой два коротких фрагмента,
два скоропортящихся продукта цивилизации,
сначала мы живем, но потом — завершаемся,
не оставаясь ни в словах, ни в образах.
А значит по-настоящему ценно только то, что мы проживаем:
ощущаем молча
или ощущаем глубоко внутри,
или ощущаем, продолжаясь друг в друге.
У нас есть момент, дыхание, сердцебиение,
и мне кажется, что этого уже должно быть достаточно.

С любовью, твой я.

Аль Квотион

Я все чаще думаю, что не умею жить
с этой смуглой женщиной, зрящей себя шкатулкой
для предельно древней и беспощадной души.
Я смотрю ей в зрачки, как в дуло,
я вижу пули.
Иногда в ее лице проступает жуть,
острый профиль тогда почему-то похож на лезвие,
но она говорит:
«Относись ко мне, как к ножу.
Он всецело твой.
Но он острый, ты можешь порезаться».
Иногда мне кажется — именно этим ножом
ей когда-то случилось разрезать грудную клетку
и войти в мою грудь,
и устроиться там дождем,
и устроиться там на долгие десятилетия.
Я все чаще решаю не думать, что будет потом,
познавая ее мгновенно, предельно кратко.
Улыбаюсь.
Стираю темную кровь на живом.
Я беру свой нож и целую его рукоятку.

Аль Квотион

Ты играешь на маленькой желтой гавайской гитаре.
Ты играешь полевой цветок со сломанным стеблем.
Ты играешь для людей.

Для людей,
которые носят имена Леонардо или Адольф,
или Альберт,
или Ильза,
или еще не успели получить ни одно из имен.

Ты играешь свой сломанный цветок.

Для людей,
ищущих своих любовников
или свои семьи,
или свой дом,
или ту область жизни, которую могли бы называть своей.

Ты играешь, и те, кто слышит тебя, на мгновение становятся твоим цветком,
он отчетливо проступает в их глазах.
Ты играешь.

Для людей,
которые пьют, чтобы забыть,
или пьют, чтобы помнить,
или пьют, потому что это единственное, что они действительно умеют.

Ты играешь для страха,
для любви,
для ненависти,
для одиночества,
для смерти,
для жизни,
для счастья,
для онемения,
для боли,
для заблуждений,
для истины,
для всего,
для ничего.
Ты играешь для Бога, который создал всех нас, но потерпел неудачу.

Я слушаю звук твоей маленькой желтой гитары,
слушаю твой прекрасный сломанный цветок.
Я знаю, что когда он стихнет, всех нас не станет,
мы закончимся вместе с этой музыкой.

Но потом я понимаю, что именно с этой музыки все начинается.

Аль Квотион

Обращаюсь к своей душе, я спрашиваю: как твое самочувствие?

Отвечает: болею, любимый мой, потому что души болят за всех.
Самочувствие становится срамочувствием, мне незримо грядущее чудится,
и грядущие люди в своем мелочном себялюбии все бессмысленней и все злей.
Превращается в слабочувствие — трясутся руки, немного горечи,
как у каждого, кто говорит, не пытаясь навязать себя.
Я пока еще держусь за твое плечо, как другие сжимают поручни,
но все чаще опускаю голову в небо, белым маревом в нем клубясь.
Превращается в словочувствие, и тогда ты сочиняешь лирику,
потому что пока еще спрашиваешь меня и даже готов внимать,
но все чаще не улавливаешь шепот, спотыкаясь на широких выкриках,
так как плотные монолиты гор тебе много ближе, чем легкий туман.
Впрочем, все это ты знаешь до слова сам, когда видишь в себе дрейфующий
бесконечно одинокий мир и его вековой необъятный ландшафт -
острова старой боли за каждого в большом человеческом богочувствии,
которое ты, мой любимый, называешь просто «моя душа».

Аль Квотион

Наверное, ты способна быть человеком, похожим на лесной пожар,
или человеком, похожим на поле цветущего рапса.
Ты способна быть маленьким домашним милосердием в пушистых тапочках
или прекрасной, живописной, безупречной катастрофой.
Наверное, ты способна лежать до полудня возле сонного мальчика с сердцем,
знающим тебя по имени,
или балансировать на цыпочках,
протягивая руки к заходящим городам и восходящему небу.
Наверное, ты можешь быть длящейся строкой поэта-перфекциониста,
автора вселенной,
или двоеточием аритмии перед словами «мама», «рядом» и «дышать».
Наверное, ты могла бы быть человеком с самой трезвой реакцией на мир,
которого мечтают создать психотерапевты,
и одновременно с этим человеком,
способным заплакать от синего или красного в охватившем твои чувства пейзаже.
Наверное.
Дело в том, что все, что я могу написать о тебе, будет предположением.
Почти музыкальной фантазией на тему маленьких быстрых пальчиков
или тембра голоса,
замыслом о женщине с темными волосами на фоне открытого окна
или замыслом открытого окна во внутренней структуре женщины с темными волосами.
Все может быть только догадкой,
все, кроме единственной данности, неоспоримой реальности:
каждый год шиповник цветет в твою честь.

Аль Квотион

Твою любовь ко мне можно назвать стокгольмским синдромом,
над ней тяжело вздыхает уже шестой психиатр, к которому ты обращаешься.
Твоя любовь похожа на тебя:
она девочка, наблюдающая сквозь лобовое стекло мелькание городских огней,
сравнивающая этот свет то с насекомыми,
то с цветом угля тогда, когда огонь уже погас.
Девочка, которая представляет дом и развешенное белье возле дома,
представляет женщину с красными от холодной воды и сильными руками,
женщину, идущую к огороду, где поднимаются посевы,
женщину с улыбкой шириной в горизонт.
Возможно, такой могла быть мать или бабушка девочки,
и теперь девочка понимает таким собственное возможное счастье,
которого нет.
Девочка, которая вырастает и находит на чердаке почти забытого дома коробку со своими старыми игрушками,
словно некий клад, ценность которого понятна только ей.
Находит в коробке розовую птицу без глаз
и радуется отсутствию этих старых пуговичек,
потому что так даже лучше,
потому что это значит, что розовая птица не видела и не помнит
той бесконечно долгой темноты на дне коробки,
которая последовала после кратких и липких детских рук, прижимавших ее к себе.
Находит в коробке старую железную дорогу
и сломанный поезд,
вспоминает веселый шум, с которым он ездил по кругу снова и снова,
веселый шум,
превратившийся в нескончаемый болезненный рокот в ее голове, когда она выросла
и сама начала двигаться по кругу снова и снова, глядя в лобовое стекло.
Девочка, которая в конечном счете встретила мальчика,
бывшего неидеальным, неправильным и совершенно чуждым ее дому и ее коробке с игрушками,
но испытала с ним свою первую тишину,
свой первый стокгольмский синдром,
над которым еще долго, тщетно и бессильно будут вздыхать все бесполезные психиатры.

Аль Квотион

Это не ветер.
Это не ветер заставляет тебя плакать, сметая гроздья ливня в кляксы на окне, похожие на пощечины.
Это не ветер запер тебя в полутемной комнате наедине с черным теневым силуэтом гостящего в доме одиночества.
Это не ветер, протяжно воя, медленно сдавливает грудь, выталкивая из нее последние обрывки задушенных всхлипов.
Это не ветер скребет голодными ветками деревьев по рассудку, раздирая память о чем-то светлом и радостном.
Это не ветер вынуждает тебя ходить по комнате из угла в угол, проигрывая в голове сотни сценариев разговоров, ссор и примирений с фантомным собеседником.
Это не ветер вызывает желание кричать, умирать и жить счастливо всем на зло одновременно, превращая сердце в миксер противоречивых, но острейших чувств.
Это не ветер похож на отчаянье, это не дождь похож на тоску, это не пасмурное небо лишает надежды.
Это не ветер, который ты ненавидишь, предал тебя.
Это был я.

Аль Квотион

Когда бы знал я, кто приходит во сне ко мне и пишет письма,
и ищет рифмы, ищет слово — вложить свой облик безобразный,
когда бы я рукой изведал все бритвы дней невозмутимо,
я рассказал бы белым стенам, мешая прозу и проказу:
в любом самоубийце поле, но поле брани, где восходит
трава забвения, колосья того, что хуже даже смерти,
в любом самоубийце морок нечеловеческой свободы,
в любом до самой черной бездны легко распахнутые двери,
в любом самоубийце… Слышишь? Во мне свистит буранный ветер
и скрип изъеденных морями больших скелетов корабельных.
Ты слышишь? Из меня в бумагу летят погибшие поэты,
обугленными черепами вдруг улыбаясь, словно дети…
Ты слышишь, слышишь. Те же двери в тебе уже скрипят и стонут,
и скоро, скоро распахнутся. Тогда и вспомнится само,
как я кричал во тьму «помилуй!», как плакал я среди бетона,
как попрощался сухо, бледно, отчаянно. И вышел вон.

Александр Ноитов

Я опять читаю — что там в мире,
как живет там новый человек?
Кто-то где-то давится сатирой,
где-то кто-то подсидел коллег,
кто-то где-то опоздал к обеду,
где-то кто-то продавал гашиш -
нам показывают маленькие беды,
чтобы мы не видели больших.
Чтобы мы не видели, как страшно
вымирает что-то из души,
и летит топор сермяжной фальши
в голову — а скольких он зашиб?
Мы теперь не пишем человека,
пишем мелочи — объект, прореха, миг.
А у человека сердце мекает:
жизнь пуста и смысл не велик.
Разве что проклятая поэтика
неизвестных девок и парней
на задворках давится истерикой:
люди, люди!
Рядом нет людей.
Рядом стены — взгляд в себя бессмысленный,
рядом тень — «никто и никому»,
рядом… Боже мой, я скоро выстыну
в стенах, в стонах, в теневом дыму.
Рядом… Рядом ли? Да нет, далече,
рядом — не себе и не тебе -
меркнущее племя человечье,
знающее много мелких бед.

Аль Квотион

Сегодня все будет по-другому:
босые ноги, танцующие на деревянных досках,
новые занозы, новые движения, новые формы,
ласковая девочка, встающая с улыбкой мостиком.
Стеклянные стаканы на столе с крошечными ромашками,
стеклянные и такие звонкие — вплоть до музыки.
Ласковая девочка на траве в моей белой рубашке,
пятна света на простынях и наше супружество.
Сегодня все будет по-другому, я обещаю.
Знаешь, такая свобода — описываешь словом,
но этого мало, продолжаешь жестами и молчанием,
а ноги на досках танцуют — красиво и ловко.
Мы забываем вчерашнее. Мы учимся новому.
Сегодня мы встанем рано и посадим дерево,
чтобы становиться птицами и сидеть в его кроне,
видя небо над нами большим и сиреневым.
Я буду ловить песочного цвета ящериц,
показывать их ласковой девочке в разноцветной комнате.
Мы с тобой меняемся. Мы забываем вчерашнее.
И я не отчаиваюсь, я знаю — сегодня все будет по-новому.

Аль Квотион

Иногда мне хочется стать тобой. Пока еще наивным и беззащитным, но таким восхищенно нетерпеливым в своем познании мира, какой случается только юность и, вероятно, что только весной. Мне хочется заново открыть для себя любовные письма, именно те — шариковой ручкой на тетрадных листах. Написать: «ты сродни солнечном свету, я бы хотел, чтобы лето тебя никогда не сменялось сезонами других чувств» и зачеркнуть все, испугавшись собственной банальности. Написать: «каждую ночь я вижу во сне твои пальцы, я шепотом разговариваю с твоими руками о чувственности, и они отвечают мне каждым прикосновением к…» и снова зачеркнуть, испугавшись собственной наглости. Я хотел бы научиться всему заново — безнадежному романтизму, подростковому максимализму и искреннему смущению еще девственной души. Я хотел бы стать тобой — удивленным тому, как плотно каждый новый дождь приникает к коже, почти с человеческой нежностью и страстью. Я хотел бы снова научиться очеловечивать дождь. Я хотел бы заново научиться мечтать и увидеть, как иные мечты воплощаются облаками, а иные больше всего похожи на титанические горные хребты, от вида которых по рукам разбегаются зябкие мурашки внутреннего вдохновения. Я хотел бы услышать впервые все любимые песни и восторженно вздрогнуть от того, что они есть и именно сейчас звучат только для меня. Я хочу стать тобой, чтобы хотя бы на мгновение вспомнить, насколько прекрасно и насколько больше нас все то, над чем мы, ожесточаясь временем и опытом, научились снисходительно смеяться свысока.

Аль Квотион

Я повторяю твое имя снова и снова, проговариваю его вслух.
Сначала оно теряет от этого смысл,
становится в большей степени звуком, лишенным какого-либо содержания.
Потом я понимаю, что именно так могло бы звучать пение одной из птиц.
Я знаю, что это была бы маленькая птица, не больше воробья.
У нее бы не было яркой окраски.
Думаю, она была бы серой — чтобы быть незаметной среди бетонных конструкций города.
Только легкий оттенок синего на маховых перьях выдавал бы в ней живое существо.
Но она бы пела твоим именем,
даже не зная, что зовет тебя.
Что ты слышишь и отзываешься.
Что ты идешь на этот звук, окликая неизвестного: «эй! кто здесь?».
Что всю свою жизнь ты ждала только этого -
мгновения, когда кто-то тебя позовет так искренне и так настойчиво.
Что ты научилась чувствовать себя нужной, просто слушая пение птицы.

Аль Квотион

Беги за своей жизнью:
по прибрежной полосе, промочив ботинки и джинсы,
мокро шлепая и не пытаясь казаться мужественным;
по лесу, на замшелой ветке мимоходом повиснув,
поболтав ногами над зеленым гобеленом сущего;
по обочине трассы, где обычно никто не ходит,
но машины стучат сердцами техногенного века;
по кобыльему крупу какой-нибудь шаткой лодки,
постигая на ощупь способность возвышаться над реками.
Беги за своей жизнью:
растирай пальцами иглы, пачкайся смолами
ощетинивших гектары почвы высоченных сосен;
прикасайся торопливо к голой женщине руками голыми,
извлекая симфонические стоны из простого голоса;
собирай синяки на коже, как чернику данности,
и люби эти ягоды за то, что они настоящие;
спотыкайся ногами, окольцуй страну колесами транспорта,
окрести материки самолетами и срывайся дальше.
Беги за своей жизнью,
потому что жизнь — это самое большое открытие,
потому что жизнь не любит бытовых лентяев,
баррикады дверей настроивших на мордах выбритых,
потому что уже сейчас ты ее теряешь.

Аль Квотион