Во время поцелуя руки ложатся на плечи чтобы оттолкнуть, на шею, чтобы задушить, гладят по щеке чтобы нанести удар

Я вот например долгое время говорил Я живу...там-то, с тем-то, чтобы... потом в один поворотный момент моей жизни, я понял, что эти слова были ложью, я никогда не жил после десяти лет и до того момента. И точно так же со всеми остальными словами, которыми мы называем наши обычные прогулки от утренней до вечерней кровати. Я люблю тебя, ты мой друг, я хочу, мне нравится, здорово выглядишь. Мы повторяем нечто смысла чего не знаем и не подозреваем о своем незнании иногда всю жизнь. Вот, снова соврал...

Тут такое массивное небо, что тяжело дышать

Хочется ловить кузнечиков и гладить их жесткие крылья.
Покоя и тишины. Покой это не думать про завтра и рассматривать гнезда ласточек. Да я не знаю, что это такое, покой, наверное, это когда не страшно возвращаться.
Черт, черт, черт

Самое привлекательное, когда от человека остается только его ироничное отношение к самому себе, слегка приправленное грустью, скепсисом, иногда нехитрой критикой, по обстоятельствам. Тут же появляется герой, просто герой или чей-то герой, или герой чего-то. Садись и пиши. Удобно

Мы сами себе и боги и хамы, и гордые и навздрыв

Раздражение накатывает и за то, что я вынуждена пользоваться языком, который истаскан массой людей и эта масса огромна и далеко не симпатична лично мне. Выражаться словами, которые кто-то придумал за меня, до меня это то же что жить в безликом бетонном доме, носить фабричную одежду и питаться макаронами с розовыми сосисками.

Нам с котом известна одна тайна на двоих, именно поэтому неоднократно замечался одинаково хитрый прищур и уклончивая мягкость поворота усов. Только мы с ним знаем, куда исчезла колбаса из холодильника

Он рисовал на ее майке безмолвные профили, она смеялась и что-то жарко шептала ему на ухо, профили комкались, гибли очертаниями в складках поспешно стянутой одежды. После часто говорили, что в нем погиб великий художник

Со мной ехали три несчастные женщины.
Одна была в трауре.
Вторая читала вкладыш дорого лекарства.
А третья...
была хозяйкой трехногой собаки. Маленькой шавки с седыми прядями в ушах.

Мы примем вас в главари нашей революционно-велосипедистской банды, но у вас не должно быть философской жилки, понимаете? И показывает на свое бедро, зажимая фиолетовую венку.

Он совершенно не умеет разговаривать о том, что не имеет значения, не подозревая о том, что только эти разговоры и имеют значение. Он пытается договариваться с реальностью о списке блюд в меню, выторговать несколько копеек и состряпать посытнее да подешевле, без изысканных выкрутасов. А я не умею есть пищу без определенного цвета, небрежное месиво концентратов, заменителей, подсластителей, морщу нос и остаюсь голодать. Мне как диковинному зверю, случайно затесавшемуся в террариум юного натуралиста, требуется тонко подобранная цветовая гамма. Мы плюемся друг в друга своей гастрономической непримиримостью, сглатываем, молчим, смеемся. Смеемся со временем все реже, времени все меньше. Мелкие незначительные шантажи, победы, пакты о незаговаривании, белеющие флаги, крошки, крошки в постели. Критическая точка, это когда вскакиваешь посреди неясного времени суток, отгородившегося шторами, и начинаешь яростно комкать простыни, полные назойливых царапающихся кусочков

...Стучу в телеграфе, развешиваю на столбы. Поймите, обратите внимание. У меня брак. Может, виноваты производители, я не знаю, где их искать. У меня пустоты. Огромный темный мешок под сердцем. Я могу показать снимок. Оно проваливается в него с каждым ударом глубже и глубже. Позовите скорую или рыбаков. Оно бродит там как пьяный в комнате с выключенным светом. Тихо скулит, натыкается на стулья, шкафы, ранится об углы, сползает и воет. Так вот, позовите скорую. Или может быть рыбаков, предупредите, чтобы взяли самый большой крючок. Или я не знаю, кто еще не боится темных комнат, у кого глаза как ксенон и протяжный тревожный клаксон, который зовет куда-то, где кончаются светофоры и просфоры, зато святая вода льется с неба запросто, оставляя свежесть и лужи...

"Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
Это -- единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак".

"Вероятно, так было в утробе... Но спасибо и за осьминога.
Ибо мог бы просто пойти на дно, либо -- попасть к акуле.
Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога:
о чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули".
Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
Вероятно, я брежу, но вчера на панели
мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо".

"Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
Как протест против общества. Раньше была семья,
но жена и т. д. И ему ничего иного
не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
Осьминог (сокращенно -- Ося) карает жесткосердье
и гордыню, воцарившиеся на Земле.
Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье".

"Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
(с "Принца" и "Витязя"). Дикари подавали, скаля
зубы. Обсуждали начатую вчера
тему бессмертья, "Мысли" Паскаля, последнюю вещь в "Ля Скала".
Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон -- осьминог.
Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок..."

(Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца).

Бабушка ловко выуживала нитку из клубка, выписывала таинственные окружности взмахами спиц, шевелила губами, что-то подсчитывая, подслеповато щурилась на свои заскорузлые пальцы. В результате этого колдовства получался носок. Носок грел ногу мне, душу бабушке. Чтобы поддерживать этот костер бабушке приходилось подкидывать в него все новые носки, а мне изнашивать их. Потом носки стали дешевыми и доступными и вязальное волшебство закончилось за ненадобностью

Мягко светится лампочка под пастельной тканью абажура, медленно текут мысли, подрагивают ресницы, собирая на кончиках радуги, внешний мир превращается в большую мохнатую лапу, закрывающую мою темную комнатку от лишнего света, назойливого шума, темнота подбирается к кругу света осторожной ленивой кошкой и засыпает на границе, на всякий случай, приоткрыв один глаз, он тихо мерцает в ворсинках ковра, ждет своего часа, ждет пока я усну, чтобы успеть мягко прыгнуть под веки и там уютно свернувшись начать намурлыкивать мелодию сна

Мороз и солнце! Чудесный день! День чудесный! Кричал маленький Пушкин под моим окном. Саша был белокудр и темнокож, в связи с чем резко контрастировал с ощерившимися белизной сугробами. Я отхлебывала горячий чай и жмурилась, Пушкин прыгал на одной ноге и махал мне руками. Внутри было тепло.

Была солнечная юность, поздняя весна, предвкушение лета, наступали дни «я люблю тебя», подступали дни «я хочу тебя», дни шли как им положено, наступали непогоды и сырости, сменялись солнечностью и усиливающимся теплом, стабильным теплом, жарой, распускались новые, неведомые до того растительности, появлялись первые удивительные цветы и вместе с ними краски, цветы быстро засыхали, оставляя светлую память, цветы срывались, оставляя горечь и разочарование, проливались слезы, приходили циклоны, гибли целые клумбы, начиналась первая декада лета, опасное засухами и ураганами время, все это знают, но ниф-нифы и наф-нафы всегда строят ненадежные домики и им суждено погибнуть под этими палящими лучами, быть снесенными порывами упрямого ветра, ниф-ниф и наф-наф, которых предупреждали, отправляются с уцелевшими пожитками в рай, грустно оглядываясь на свои распростертые смешные тельца под обломками не оправдавших надежды, но вполне способных убить, домиков. Наступала вторая декада.

Этого дождя никто не ждал. О нем не предупреждали метеослужбы, не кудахтали куры и даже у старика Митрофана не ныла нога. Он пришел без предупреждения. Пришел и всем накапал за шиворот холодной водой и тоской

- У меня комплексы, доктор,
всхлипнула я, и высоко задрав локоть, вытерла нос. На серой шерсти осталась темная полоска.
- Так-так,
произнес тот, скучно постукивая по столу видавшей виды ручкой и напряженно смотря в окно.
- Я ничтожество, - не успокаивалась я. - Я...вы знаете, я писать не умею, а все равно пишу...
- Да-а...
Крякнул он и перевел взгляд на блокнот: 14 часов, 17 часов, 18... Еще одна, среднего возраста с истерией, без мужа, с несостоявшейся влюбленностью. "Надо кончать", - решительно подумал он и уставился почему-то на пуговицу халата.
Пуговица была круглая и равнодушная, с четырьмя дырками, пришитая крестиком. Несколько секунд оба они смотрели друг на друга: пуговица безучастно, врач с преувеличенным вниманием.
- Доктор, а доктор? Может таблетки?
"Веревка и мыло - твои таблетки", - устало подумал доктор. Размашисто отчеркнул recipe, протянул через стол.
Я аккуратно взяла листочек за краешек, успокоенно всхлипнув напоследок, и закрыв дверь, расплылась в улыбке.
На рецепте округло-синим пестрело: "Пирожное от Палыча 2шт*2 раза в день натощак, вишневый десерт с сахарной пудрой 200г*1раз/сутки, трюфель из расчета 2 конфеты на 10кг веса".

Ты мне рассказывал, что мир держится на слонах. Или на черепахе, я не очень разобралась. Были еще в твоем рассказе какие-то животные, с большими ушами и носами. Наверное, это и есть слоны. Смешные. Стоит мне только представить, каково им, с такими носами, и я сразу улыбаюсь. Вот бы повидать их в жизни. Я только никак не могу понять, как это, ты говоришь, держат мир, но как такие маленькие слоны, даже, даже если у них очень большие уши и носы, могут держать этот огромный мир?